Какое-то неосознанное чувство уверенности вселяет в меня эта улица, пробуждающая в сердце великое множество воспоминаний, родная настолько, что даже камни ее мостовой я знаю наперечет, совсем не похожая на «проспекты» практически любой из деревушек Сардинии.
Пройдя все деревню из конца в конец, улица заканчивается у небольшого пляжа, среди обточенной морем гальки. Но как она рождается, точно не может сказать никто: идет себе прямо, пока не забирается в поля, где асфодели наполняют воздух таинственным ароматом, так похожим на запах благовоний. Здесь и начинается дорога. Вскоре по обе стороны потихоньку появляются редкие дома, похожие на игральные кости, брошенные в красновато-зеленый мох, растущий по берегу моря: яркие, с огненно-красными крышами и стенами, которые белят каждый год, на Пятидесятницу[194].
Дорога эта широкая, а летом – еще и пыльная. Она минует загон для лошадей: в зарослях ежевики, растущей вдоль ограды, играют в прятки дети. Чуть дальше вдоль нее выстраиваются кустики розмарина, а дома возникают все чаще. Некоторые из них, с разноцветными стеклами в окнах, похожи на крохотные церквушки. Дорога в этом месте слегка неровная, в колдобинах и трещинах, и лошади, которых мы только что видели, вынуждены их переступать.
Между тем это уже самый центр деревни: тротуары вдоль домов здесь выложены плиткой, а на подоконниках появляются великолепные бегонии. По правой стороне – дом швеи, и стрекот швейной машинки слышен даже на улице. Чуть дальше располагается лавка, хозяин которой вечно сидит у двери на колченогом стуле, ожидая клиентов. Внутри чего только нет. Отрезы разноцветных тканей выложены рядами на стеллаже в глубине полутемного зала. На полках стенного шкафа можно увидеть стаканы, чашки, тарелки, супницы и кухонную утварь. На прилавке выставлены открытки, а почтовые марки замечательно смотрятся в пухлых кляссерах. В общем, это один из тех универсальных магазинов, какие можно найти в любой деревне.
И далее, метр за метром описывая, согласно заданию, улицу и ее обитателей.
Так написанные мною слова впервые были напечатаны в расчете на совершенно незнакомую мне аудиторию. И аудиторию весьма широкую, то есть каждого, кто читает газеты, не только в Сассари, но и по всей провинции. А я вместо того, чтобы этим гордиться, ощутила невероятный стыд. И не без причины. Перечитывая сегодня этот текст, я, с одной стороны, слегка умиляюсь (прошу прощения: мне ведь не было еще и четырнадцати), с другой – он меня сильно смущает, поскольку выглядит, на мой взгляд, напыщенным, высокопарным, загроможденным выражениями, смысла которых я до конца не понимала (и молочай среди множества знакомых растений навряд ли бы определила), или устаревших, вроде слова «неприветливый»; фразами, взятыми из книг и тоже не до конца понятыми (кое-что из Д’Аннунцио, кое-что из Грации Деледды), или избитыми клише вроде «невыразимая печаль», «таинственный аромат асфоделей», «вечно бороться с ветром», «девичьи напевы», «невесты на балконах»… Да и деревенский люд я описывала либо в чересчур романтичном ключе, либо слишком иронично, почти заносчиво. Вот уж не хотелось бы, чтобы жители Стинтино это прочли.
Однако они прочли и, как и ожидалось, остались не слишком довольны. С тех пор я не могла и носа на улицу высунуть, чтобы владелец собаки, которую я описала как бездомную и блохастую, не встретил меня какой-нибудь грубостью, громогласно заявляя о наличии у нее хозяина и абсолютной чистоплотности. Чтобы владелец магазина, подхватив стул, который я описала как «колченогий», не пригрозил обрушить его мне на голову. Чтобы местная ребятня не погналась за мной, швыряясь камнями и насмехаясь: «Глянь, писака пошла! Ишь, писака!» Моя предполагаемая соперница, напротив, была со всеми почестями принята мэром Альгеро, и тот вручил ей символические ключи от города. Так я с самого начала уяснила, что писательство и публикации могут не только вызвать всеобщее восхищение, но и доставить немало неприятностей.
В августе мне исполнилось четырнадцать. Очевидно, я посчитала это важным этапом, поскольку решила сделать себе подарок, чего раньше за мной не водилось. Книг я к тому времени накупила уже достаточно много: себе, разумеется, и еще пару-тройку, чтобы дарить подружкам. Но этой конкретной книге мне хотелось придать особое символическое значение еще и потому, что речь шла не о грошовом карманном издании в мягкой обложке, а о дорогом томе в зеленом тканевом переплете: «Китайской поэзии» в переводе Джорджии Валенсен с предисловием Эудженио Монтале[195]. Я сохранила его и до сих пор могу прочесть посвящение на титульном листе: «от Бьянки тринадцатилетней – Бьянке четырнадцатилетней».
Обнаружив книгу на прилавке магазина, я полистала ее – и влюбилась, хотя понимала, что, в отличие от стихов Лорки, эти никогда не смогу прочесть в оригинале. Но я воспринимаю их так, словно они написаны по-итальянски, а кое-какие отрывки до сих пор знаю наизусть. Например: «Огромная осенняя луна сегодня видится еще полнее. / Я, одинокий, дряхлый, с мостков босые ноги свесил». Но особенно меня поразила «Баллада о Мулань» («Меч Магнолии»)[196] – первая история о девушке, которая по необходимости переодевается мужчиной, встреченная мною за все время читательства (позже я обнаружила ту же тему в «Черной стреле» Стивенсона[197] и в «Мадемуазель де Мопен» Теофиля Готье[198]):
Потом приходят ее соратники
И дружно восклицают в изумлении:
«Двенадцать лет мы прожили вместе,
Но не узнали, что Мулань – девица!
Вот заяц роет коренья лапкой,
Зайчиха дремлет, прикрыв глаза,
Но если их ты увидишь рядом,
Как отличишь ты самку от самца?»[199]
Когда, много лет спустя, компания «Дисней» упростила и облегчила эту историю, чтобы сделать из нее мультфильм «Мулан», я была оскорблена, как если бы у меня украли нечто святое и очень личное. В те же годы я ничегошеньки не знала об истории Древнего Китая и не обращала особого внимания на то, что стихи написаны в разные эпохи. По сути, антология охватывала период в три тысячелетия; подозреваю, что в оригинале от одного текста к другому менялась даже лексика. Но на итальянский они были переведены языком двадцатого века и, возможно, именно поэтому показались мне невероятно современными.
Впрочем, современной китайской культурой я к тому моменту уже некоторое время увлекалась – по крайней мере, с тех пор как прочла в серии «Книг павлина» все романы Перл Бак[200], начиная с «Земли». Мне было любопытно, как эта блондинка с типично американской внешностью сумела так прочувствовать мир, нам, итальянцам, казавшийся в те годы не ближе Луны. Я раздобыла ее биографию, и даже сильнее самих романов меня очаровала смелость родителей Перл, отважных и пылких миссионеров, которые вместе с детьми шагнули в неизвестность, отправившись жить в страну, лежащую за пределами их воображения.
То же очарование я нашла, читая, уже много позже, воспоминания Фоско Мараини[201], хотя в Японию он ездил как антрополог, а не как миссионер. А вот «автобиографические» японские и китайские сюжеты Амели Нотомб[202] всегда оставляли меня равнодушной, казались искусственными, не слишком чуткими, зацикленными на фигуре автора и даже немного снобистскими. Перл Бак идеально вливается в общество людей, о которых пишет, в то время как Нотомб ни на секунду не позволяет нам забыть, что она европейка, точнее бельгийка, и в чужой стране только проездом, с чисто практической целью. Признаюсь, мнение мое основано лишь на части ее произведений, поскольку, с отвращением прочитав три-четыре из них, я не испытала желания знакомиться с остальными.
Но, возвращаясь к Китаю: думаю, именно романы Перл Бак и стихи в переводе Джорджии Валенсен неким образом подготовили меня к тому, чтобы много лет спустя оценить двух авторов, которых я обожаю до сих пор. Первый – Мо Янь[203], лауреат Нобелевской премии по литературе 2012 года. Я с интересом прочла его «Красный гаолян», без особой помпы изданный в Италии в 1994 году, но он не захватил и не увлек меня так, как «Большая грудь, широкий зад» – эпическая поэма, посвященная матери автора и одновременно китайской сказочной традиции, или «Смерть пахнет сандалом», написанная столь идеально, что читателя не смутит даже описание самых невообразимых пыток. С тех пор Мо Янь стал одним из моих любимых авторов, и я с нетерпением жду каждой его новой книги.
Чуть позже я открыла для себя Юя Хуа[204] с его дилогией «Братья» и «Как славно разбогатеть», написанной как единая книга, но в Италии изданной двумя томами. Как и «Большая грудь, широкий зад», она не только знакомит нас с незабываемыми персонажами и ситуациями, но и помогает понять сегодняшний Китай, его экономический и идеологический курс, извращение мечты о Великом Кормчем. Впоследствии я прочла или прослушала в аудиоверсии все книги Юя Хуа, какие только переведены на итальянский.
В первые же дни учебы в гимназии я пришла в восторг, поняв, что, раз за разом выводя буквы греческого алфавита, однажды смогу прочесть мою обожаемую «Илиаду» на языке оригинала. Школа наконец предложила мне то, что меня до глубины души заинтересовало. Изменились и мои отношения с учителями литературы, сменявшими один другого до самого третьего курса лицея. Я, со своей стороны, стала больше доверять их советам. Они же по-прежнему считали меня ученицей неуправляемой, не вписывающейся ни в какие рамки, слишком экстравагантной не только для школы, но и для всего городка, где мы жили. Слегка чокнутой, хотя и с проблеском гениальности. Могли подшучивать над моими читательскими открытиями или неуемными восторгами, зато книги обсуждали со мной на равных, не пытаясь «перезагрузить», а временами даже спрашивали рекомендаций.