Через романы мне тогда открылась недавняя история. Я уже многое знала о греко-персидских войнах, Фермопилах[205], походе Александра Македонского, о зарождении Рима, этрусках[206], Пунических войнах и слонах Ганнибала[207], Юлии Цезаре и Нероне. О Французской революции мне поведал «Алый Первоцвет» – приключенческий цикл некой баронессы Орци[208], действие которого происходит во Франции в эпоху Террора[209]: в средней школе мы обменивались многочисленными томиками в красных переплетах издательства «Сонцоньо», без памяти влюбляясь в загадочного героя, что спасал французскую знать от гильотины и подписывался стилизованным рисунком примулы. С самого начала было понятно, что под маской скрывается денди по имени сэр Перси Блейкни, английский аристократ и ярый враг революции. Занятно, кстати, что с каким бы душевным трепетом, с каким бы огромным удовольствием мы ни следили за приключениями сэра Перси и его протеже, противниками революционеров нас эти книги не сделали. Должно быть, мы как-то уяснили, что Французская революция стала шагом вперед в истории цивилизации и прав человека, а в абсолютной власти короля и безграничном самоуправстве дворян во времена Старого режима крылось нечто порочное. Уже и не вспомню, кто нам это объяснил или где мы об этом прочитали, но я ни на секунду не разделяла взглядов баронессы Орци, какими бы интересными ни казались мне ее книги.
Что касается не столь далеких событий, я немного знала о Рисорджименто[210], о Гарибальди и Аните[211], о Чезаре Баттисти[212] и, поскольку читала «Мои тюрьмы» Сильвио Пеллико, о розе Пьетро Марончелли[213]. Но о Первой мировой войне не знала ничего, а о Второй вспоминала лишь материальные трудности, с которыми столкнулись родители, или забавные случаи о том, как нас увезли в крохотную деревушку в глубине острова, и моей матери, такой щепетильной, приходилось мириться с весьма немудреной тамошней жизнью. Но почему разразилась война, я не понимала: школьная программа доходила только до объединения Италии. А о современной политике детям и юношеству в те годы не рассказывали.
Историю двадцатого века я изучала по романам, особенно немецким. В маминой подборке «Медузы» было много книг Эриха Марии Ремарка[214] и Ганса Фаллады[215]: у первого я прочла «На Западном фронте без перемен», «Триумфальную арку» и «Время жить и время умирать», у второго – «Маленький человек, что же дальше?», «У нас когда-то был ребенок», «Старое сердце отправляется в путешествие» и «Нелюбимого».
И вот однажды, когда я еще училась в гимназии, мать Россаны потихоньку вложила в мою руку какой-то томик, сказав, что дает почитать его именно мне, а не собственной дочери, поскольку считает меня более зрелой, в то время как Россана к такому потрясению явно не готова. Можете представить, с каким интересом я взялась за эти страницы! Но чем дальше, тем более незрелой я себя ощущала. Впрочем, не исключаю, что эта книга шокировала бы даже самого зрелого читателя в мире. Называлась она «Кукольный дом» и была подписана псевдонимом Ка-Цетник 135633[216], то есть, как я сразу поняла, номером, вытатуированным на запястье еврейской девушки, заключенной нацистами в лагерь смерти.
О существовании концентрационных лагерей я до того момента не подозревала. Книгу Примо Леви[217] «Человек ли это?» издательство «Эйнауди» опубликовало только в 1958 году, так что анонимный автор, представлявшийся свидетелем реальных событий, нанес мне удар под дых, причем дважды. Главная героиня, Даниэлла, пережила не только все ужасы Освенцима, скажем так, «обычные» для любого узника, достаточно чудовищные, чтобы меня шокировать. Ее, молодую и красивую, к тому же определили в некий сектор лагеря, где заключенным предстояло удовлетворять сексуальные потребности и самые извращенные пороки своих палачей. О проституции я почти ничего определенного не знала, хотя часто слышала, что проституток называли «веселыми девицами». Однако в унизительном опыте Даниэллы ничего веселого не было; она словно попала в один из кругов ада, куда худший, нежели у Данте. Помимо того что девушек-заключенных использовали в качестве проституток, они также становились жертвами безумных и крайне болезненных медицинских экспериментов, проводимых чудовищным доктором Менгеле.
После такого я еще долго не могла спать по ночам, а если и засыпала, меня мучили кошмары. И ситуация почти не изменилась, когда несколько лет спустя, во время процесса над Эйхманом[218], я узнала, что книга, строго говоря, не является автобиографической: ее написал мужчина по имени Ехиель Фейнер. Впрочем, Фейнер ничего не выдумал, поскольку, будучи узником Освенцима, рассказывал лишь о том, свидетелем чего стал лично.
Впоследствии, по мере выхода новых книг, я еще много прочитала о концентрационных лагерях. А также, разумеется, «Дневник Анны Франк»[219], где о них не упоминалось, но мы, читательницы, знали, что вскоре обитатели тайного убежища, кем-то преданные, были пойманы и отправлены в лагерь. И что «наша» Анна, такая же девчонка, как мы, погибла, перенеся бог знает сколько страданий и унижений. Я прочла бесчисленное множество книг на эту тему, начиная с «Человек ли это?» Примо Леви, как только она была опубликована «Эйнауди». Перечислить все будет трудно, но не могу не упомянуть в первую очередь замечательный роман Давида Гроссмана «См. статью „Любовь“»[220]: это не документальное свидетельство, а невероятная метафора, доказывающая, что литература – поистине неповторимый ключ к более глубокому постижению реальности. Из недавних – «Mischling. Чужекровка» Аффинити Конар[221] – тоже не свидетельство, а невероятно жестокая и в то же время тонкая сказка, история двух сестер, использованных Менгеле в качестве подопытных кроликов для экспериментов над близнецами в так называемом «зверинце». И, наконец, «Меня зовут не Мириам» шведки Майгулль Аксельссон, заставляющая задуматься о том, что заключенными нацистских концлагерей были не только евреи, но и другие «нежелательные категории». Главная героиня этого романа – девушка-цыганка, которая, чтобы выжить, примеряет на себя личность только что умершей сверстницы-еврейки, а после побега из лагеря, удочеренная шведской парой, всю свою долгую жизнь проводит в плену крайне болезненной лжи.
Однако именно «Кукольный дом» оказался первой книгой, познакомившей меня с самим существованием нацизма и концентрационных лагерей, открывшей глаза на то, с чем я еще не сталкивалась: насколько жестокими, без какой-либо провокации, без определенной причины, могут быть люди сдержанные, почти равнодушные. В моей любимой «Илиаде» встречалось немало фрагментов, где проливались реки крови и свершалась такая бойня, что дыбились даже реки, Скамандр и Симоис. Но те бойцы были в равных условиях: если воин не убивал врага, враг убивал его. Кроме того, участие богов делало сражения сказочными, нереальными.
А вот чего я не могла и до сих пор не могу принять, так это холодного планирования, использования современных технологий, тщательной разведки, «рациональной» организации и беспощадного преследования совершенно беззащитных жертв, которые нам даже не противостоят и не представляют угрозы или помехи, а мы вылавливаем их на самом краю света и долго, мучительно тащим в юдоль страданий. Тогда я еще не знала о страшных временах инквизиции, об изощренности пыток, нацеленных на получение признания, не читала исследований и документов об «охоте на ведьм», что так увлекли меня много позже[222]. Мне было четырнадцать, и я обнаружила, что все эти чудовищные события происходили лишь несколькими годами ранее, и не где-нибудь, а в недалекой стране, чье технологическое совершенство в области создания медицинского оборудования и прочих высокоточных инструментов превозносил мой отец-рентгенолог. Технологическое совершенство, с невероятной жестокостью и совершенно сознательно использованное нацистами. И в последующие годы, узнавая и любя самых разных немецких авторов прошлого, прозаиков, поэтов и философов, я всякий раз задавалась вопросом, каким же образом народ, создавший подобную культуру, мог на определенном этапе истории выродиться в нечто столь бесчеловечное.
В гимназии я из чистого чувства долга прочитала «Обрученных»[223]. Лючия Монделла, такая покорная, такая преданная, так не похожая на меня саму, показалась мне просто невыносимой – настолько, что возмущением кипела каждая клеточка моего тела, от косичек до пяток. Некоторый интерес вызвала разве что монахиня из Монцы, но меня ужасно раздражало, что автор оборвал знаменитое «Несчастная отвечала»[224]. Учителя только посмеивались над очередной моей причудой. Однако я так любила Мандзони-поэта, что какое-то время даже предпочитала его «Священные гимны» самому Леопарди.
К переоценке «Обрученных» я пришла лишь много лет спустя, причем поэтапно. В университете преподаватель итальянской литературы Джузеппе Петронио читал нам курс о Мандзони и ломбардском Просвещении, который помог мне многое понять и буквально влюбил в Пьетро Верри