Моя мать дожила до девяноста двух лет; в последние годы она вынужденно много времени проводила в постели, хотя неизменно страдала от бессонницы. И все эти долгие часы посвящала чтению, неизменно спрашивая у меня новые книги, хотя, попав в больницу, неожиданно решила перечитать «Доктора Живаго». Последней ее страстью были воспоминания Фоско Мараини «Дома, любови, миры» и «африканские» книги Куки Голлман[267], которые Маргерита Форестан[268] щедро дарила ей по мере выхода как дань уважения ровеснице «Мондадори» и одной из первых читательниц «Медузы».
«Зачарованную гору» я перечитывала раза три-четыре с периодичностью в несколько лет и каждый раз, как это всегда и бывает при повторном прочтении, открывала для себя новые детали. А пару лет назад познакомилась с новым переводом Ренаты Колорни[269], восстановившей первоначальное название «Волшебная гора». К сожалению, мне оказалось не под силу оценить разницу, но я снова задумалась над тем, что как минимум девяносто процентов прочитанных мною книг были (и остаются) вовсе не оригинальными текстами, а переводами. Какая жалость! Ведь роман – это не только задумка, сюжет, атмосфера, герои, размышления, но и слова, нам о них повествующие. Их звучание, ритм, которым они связаны, даже пунктуация.
С тех пор, как в возрасте восьми лет я прочла в оригинале «Маленького принца» (и, много позже, прослушала его на виниловой пластинке, подарке Чино Тортореллы[270], начитанной, естественно, по-французски чарующим голосом Жерара Филипа[271]), для меня всегда было важно общаться с книгами на том языке, для которого они были написаны. Правда, не так уж много языков я знаю достаточно хорошо, чтобы понимать их без лишних усилий. Даже латынь, некогда бывшая практически моим вторым родным языком, на котором я читала весьма бегло, с годами и ввиду отсутствия практики тоже начала мне сопротивляться, заставляя по три раза перечитывать одну и ту же фразу или даже прибегать к помощи словаря.
Ах, словари! Книги совершенно незаменимые, а временами, если взять, например, этимологические, и куда увлекательнее любого романа! Мой дядя Пеппино, совершенно не знавший английского, решил выучить его уже после пятидесяти и сделал это абсолютно самостоятельно, попросту вызубрив все слова в словаре. Теперь он мог прочесть любую книгу или журнал, но категорически не обращал внимания на транскрипцию. И вместо того, чтобы оценить его старания, мы, подростки, слушавшие безграмотные английские и американские песенки, во всю глотку подпевавшие англоговорящим исполнителям и потому убежденные, что прекрасно знаем язык, просили его почитать вслух и потешались над уморительным произношением!
С моей подругой Россаной и ее дочерью Паолой мы до сих пор играем в одну настольную игру (которую мне как-то на Рождество подарила писательница Сильвана Гандольфи[272]), основанную исключительно на знании словаря. Итальянского, не какого-нибудь. И мне, к моему величайшему разочарованию, очень обидно сознавать, что после стольких прочитанных и стольких написанных книг я по-прежнему не знаю всех, абсолютно всех слов нашего языка. Остается только утешать себя мыслями о Грации Деледде, получившей в 1926 году, второй из женщин после обожаемой мною Сельмы Лагерлеф, Нобелевскую премию по литературе.
До шести лет Грация Деледда говорила на нуорезе[273], а не на итальянском, который выучила только в школе. Хотя сколько той школы? Она ведь и закончить смогла лишь четыре класса началки: ничего другого девочкам в Нуоро не предлагалось. Но будущая писательница всегда была жадной до чтения и, едва научившись распознавать слова, принялась читать все, что только находила – в собственном доме, в доме дяди-каноника, у своей тети, где квартировал один ученый профессор, часто наезжавший в Нуоро с целым чемоданом книг. Так получилось, что большая часть ее любимых романов оказалась, как и у меня, переводами: взять хотя бы «Мучеников» Шатобриана[274], которых она цитирует в автобиографии «Козима»[275]. Причем переводами, скорее всего, плохонькими, устаревшими, мумифицированными, полными вышедших из употребления терминов. Бедняжка! Когда в четырнадцать лет она начала писать рассказы и стихи, ее итальянский был именно таким. И после первых успехов самая яростная критика со стороны коллег-литераторов обрушилась именно на «отвратительный итальянский язык». Грация и сама не могла этого не сознавать, поэтому мало-помалу оттачивала слог, совершенствуясь, как обычно делают, изучая язык иностранный, через практику. Разумеется, ей очень помог переезд в Рим, общение с интеллектуалами, а не только с пастухами, и особенно обретенная через брак обширная и весьма болтливая мантуанская родня, будничные разговоры с которой приходилось вести по-итальянски. А также тот факт, что иностранных издателей, очарованных ее сюжетами, персонажами, атмосферой, злободневными вопросами добра и зла, вины и искупления, нисколько не заботил ее незрелый итальянский, ведь они намеревались эти книги переводить. Впрочем, пересказанные словами других языков, рассказы Деледды не растеряли своего очарования; более того, они, вероятно, даже лишились кое-каких мелких недочетов.
Нельзя получить Нобелевскую премию по литературе, если тебя не перевели на множество языков, особенно североевропейских, объясняла нам подруга Донателлы Дзильотто[276], жена стокгольмского академика. В научных дисциплинах исследования, как правило, публикуются сразу на английском, языке, известном и используемом всеми специалистами и членами жюри «нобелевки». В литературе же все иначе: лишь очень немногие из академиков в состоянии прочесть иностранный роман на языке оригинала. Именно благодаря переводам ее произведений Грация Деледда и получила Нобелевскую премию. В переписке она время от времени жалуется на переводчиков, но без них ей вряд ли удалось бы добиться успеха.
При этом читатели частенько упускают из виду, а то и вовсе игнорируют фигуру переводчика. Но что бы мы без них делали (даже если вынести за скобки желание получить «нобелевку»)? Ведь не каждый, подобно капитану Немо, знает все языки мира! Переводчик не просто необходим – он бесценен. Кое-кто, играя на схожести звучания двух слов, в шутку приравнивают traduttore (переводчика, то есть человека, передающего текст словами другого языка) к traditore (предателю, то есть человеку, кого-то или что-то предающему). Такого, конечно, допускать нельзя. Переводчик должен быть искусным, прекрасно подготовленным, но скромным. Ему следует в первую очередь поставить себя на службу автору, уважая того даже в недостатках, даже когда хочется и чувствуешь себя в состоянии что-нибудь исправить или улучшить. Переводчик должен одинаково хорошо знать как чужой язык, так и свой собственный, тот, от которого он уходит, и тот, к которому приходит. Обнаружив, что до переводов Толстого на итальянский, сделанных Леоне Гинзбургом[277], русская классика XIX века переводилась на наш язык не с русского, а с «промежуточного» французского, я растерялась, почувствовала себя преданной, обманутой. Что, интересно, мы потеряли на этой бессмысленной пересадке?
Хотя в лицейские годы я, читая стихи, написанные по-испански, продолжала самостоятельно осваивать этот язык, мне и в голову не приходило выучить тем же манером немецкий, чтобы читать на языке оригинала Томаса Манна, Фалладу или Ремарка. Пока в мою жизнь и жизнь моих подруг не ворвались четыре десятка юных немецких туристов.
Это случилось в июле 1960-го. Помню, будто вчера: я как раз закончила второй курс лицея, и мы с небольшой компанией разочарованных сверстниц пребывали в абсолютной уверенности, что грядущее лето окажется до крайности скучным. В Риме вот-вот должна была начаться Олимпиада, но поехать взглянуть на нее мы не могли. И вот однажды утром, когда мы прохлаждались в сосновой рощице у дома Россаны, из-за дюны вдруг показалась белобрысая голова, за ней два плеча, согбенные под тяжестью огромного рюкзака… парнишка, примерно нашего возраста, следом другой, третий, еще, еще… Сорок юных немцев в сопровождении одного взрослого, ослепительные, атлетичные, романтичные, как Зигфрид[279], – по крайней мере, нам так показалось. Девушки постарше, изучавшие историю искусств, недоверчиво выдохнули: «Сорок готических ангелов…» Мне же, недавно прочитавшей «Смерть в Венеции», показалось, что в одном из вновь прибывших я узнала прекрасного Тадзио. Но нет, все оказалось куда менее возвышенно: обычный корпоративный выезд на природу. Ребята приехали с фабрики в Дюссельдорфе, взяв с собой четыре большие армейские палатки. Они даже притащили с собой огромные мешки картошки: то ли в целях экономии, то ли не доверяли качеству местного Kartoffeln. Одному Богу известно, почему их выбор пал на Сардинию вместо Романьи, в те годы привычной цели каждого немца…
Поставив палатки на поляне сразу за домом Россаны, ребята спросили, нельзя ли подключить кабели в розетку. Отказывать никто и не подумал. Так завязались первые контакты, весьма непростые, поскольку они не знали ни слова по-итальянски, а мы – ни слова по-немецки. Общались в итоге при помощи зеленого карманного словарика. Кстати, именно этот экземпляр сохранился у меня до сих пор; мы звали его «das kleine Buch»