Тем временем прошел год, а с наступлением лета вернулись и наши белобрысые туристы, но «quantum mutati ab illis!»[284] Моих усилий они явно не стоили. Так я и бросила учить немецкий.
Задавшись целью прочесть, пускай и в переводе, все написанное Томасом Манном, я наткнулась на сборник эссе «Диалог с Гете». А одолев его, заинтересовалась и этим куда более древним, но крайне важным автором, чьи стихи успела распробовать еще в детстве благодаря «Биби и ее большому путешествию». Для начала я взялась за «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» и была им совершенно очарована: Миньона и ее неоднозначные отношения с главным героем; земля, «где цветет лимон», которую я всегда считала Сицилией, а обнаружила в окрестностях озера Гарда… Потом перешла к другим книгам, продолжавшим историю Вильгельма Мейстера, «Годы ученичества» и «Годы странствий»; следом – к «Избирательному сродству», «Страданиям юного Вертера», трактату о цвете – словом, прочла все, вплоть до автобиографии «Поэзия и правда». Последняя еще сильнее влюбила меня в Гете. Описание его детства, тесной дружбы с младшей сестрой, семьи, отца, который лично занимался образованием детей, предлагая им все лучшее, чем могла похвастать культура того времени; затем, благодаря подаренным куклам, открытие театра, невероятное зрелище коронации принца, сына императора Священной Римской империи, свидетелем которого Гете стал еще ребенком; оспа, испортившая его очаровательное личико… Впервые приехав на Франкфуртскую книжную ярмарку, я взяла такси и велела ехать к дому, где писатель родился и где случилось все то, о чем говорилось в книге. Но водитель оказался турком и не понял моих чувств. Когда я расплакалась, он простодушно бросился меня утешать, а потом сказал, что тоже тоскует по родной стране. Мы ведь с ним оба – дети Юга, он это сразу понял. И что я могла ему объяснить?
Что касается цикла о Мейстере, то несколько лет спустя, уже во время учебы в магистратуре, со мной произошел довольно-таки необычный и забавный случай. Театр у нас в Высшей школе социальных коммуникаций преподавал профессор Эмо Маркони[285] – весьма колоритный персонаж, провозгласивший себя антропософом[286] и, по слухам, признавшийся в интервью «Панораме», что принадлежит к адептам религии бахаи[287]. Ректор Лаццати[288] потребовал от него отречения, но Маркони отказался и был уволен из нашего Католического университета по обвинению в ереси, чем ужасно гордился. Но судя по тому, что у меня он уже преподавал, обратно его позвали практически сразу: такое в Италии могло произойти только на волне 1968 года.
В общем, профессор Маркони заявил, что верит в реинкарнацию, и перечислил все формы перевоплощения представителей человечества, включая нас самих. Причем не только объяснил теоретически, но и заявил, будто может по некоторым признакам, видимым лишь ему одному, воссоздать предпоследнее воплощение каждого из нас, то есть сказать, кем мы были в прошлой жизни. Только обо мне он так ничего и не смог узнать: сказал, что я слишком сильно закрываюсь и там, где все прочие совершенно прозрачны, вешаю плотный занавес, за который он проникнуть не в состоянии. И вот однажды для курсовой работы по тексту на наш собственный выбор я, единственная среди всех одногруппников, взяла две первые книги «Мейстера». Профессор Маркони аж взревел от восторга: наконец-то занавес прорван! Мое знакомство и симпатия к «посвященным» персонажам «Мейстера» (особенно в сочетании со страстью к черепахам, о которой он уже знал, поскольку я не раз приносила своих питомцев на занятия) выявили серьезнейшую, по его мнению, аномалию в моем цикле реинкарнаций.
Далее я попробую обобщить то, что с абсолютной уверенностью внушал мне профессор. Как правило, между воплощениями проходит чуть более трехсот лет, хотя период может растянуться и до семисот. Кроме того, встречаются исключительные, крайне редкие случаи, когда человек реинкарнирует в младенца уже через несколько дней после смерти, и другие, для которых время, в течение которого душа пребывает в «бардо»[289], бесконечно длиннее обычных трехсот-семисот лет. Это как раз и был мой случай, а благодаря любви к «Мейстеру» и черепахам профессор Маркони выяснил, что мое предпоследнее воплощение датируется ни много ни мало эпохой Атлантиды. Где я была царевной, заживо похороненной собственным отцом в наказание за запретную любовь и умершей, по словам профессора, «захлебнувшись собственной кровью». Столь несправедливое осуждение вызвало у меня такую обиду на человечество, что всякий раз, когда представлялась возможность, я попросту отказывалась перевоплощаться. Почему же в 1942 году я наконец согласилась вернуться на Землю в этом теле и с этой личностью, профессор мне объяснить не смог. Так же, как не смог объяснить связь между «Мейстером» и черепахами, хотя, возможно, тот факт, что они зарываются в землю и впадают в спячку, напоминал мне о давнишней казни через погребение заживо. Однако с тех пор профессор стал относиться ко мне с исключительным почтением и называть «принцессой» – надо сказать, к великому изумлению присутствующих, поскольку я, как и многие другие студенты того времени, одевалась по-босяцки, в военную форму с чужого плеча, купленную на блошином рынке, которую мы старательно драли и резали, если она вдруг оказывалась целой, а в качестве украшения носила на шее шнурок с болтающимся на нем клубком проволоки. Это эпизод моей жизни сегодня с трудом поддается объяснению, и я по прошествии времени нахожу его совершенно лишенным логики. Но именно так все и было, а виноваты в этом Гете, его «Вильгельм Мейстер» и черепахи.
На втором курсе лицея мне досталась необычная соседка по парте. Она была на четыре года старше нас, поскольку в какой-то момент решила бросить учебу и пойти работать, причем работала, несмотря на принадлежность к весьма состоятельной семье, то сборщицей оливок, то штопальщицей, то еще кем-нибудь столь же незначительным. «Хотела попробовать», – объясняла она. Очевидно, пробы эти не пришлись ей по вкусу, и три года спустя она вернулась в школу. Марина (так ее звали) училась настойчиво и успешно, славилась немногословностью и поражала нас тем, что, сталкиваясь время от времени с трудностями, отмахивалась от любых предложений помощи. Мы же, в большинстве своем знакомые еще с начальной школы, держались очень тесной и дружной девчоночьей стайкой. Для нас обычным делом было прикрыть чье-либо отсутствие, подсказать правильный ответ тем, кто мялся у доски, не в силах ответить на вопрос, тайком дать соседке списать перевод сложных греческих или латинских стихов, чтобы та могла затем разнести его по всему классу. Но Марина не слушала подсказок, а химические формулы, написанные на промокашках, которые мы, обмахиваясь ими, словно веерами, украдкой передавали с парты на парту, и в руки не брала. Только строго глядела на нас, а вернувшись на место, ворчала: «Если я чего-то не знаю, то и не знаю. Что за ерунду вы устраиваете?»
Она всегда оставалась серьезной и молчаливой, ни с кем не откровенничала, романтическими историями не увлекалась. За сочинение или контрольную ей ни разу не удалось получить даже «семерку»[290]: удовлетворительно – да, но не более. А по ночам, во сне, Марине иногда приходили на ум чудесные стихи. Она и сама не знала, откуда берутся эти слова, но, проснувшись, прекрасно их помнила и записывала. Однажды Марина молча, с застенчивой и чуть раздраженной миной протянула мне лежавшие на краю парты листочки, но, когда я сказала, что стихи великолепны, просветлела. И тут же, забрав из моих рук, порвала их в мелкие клочки и выбросила в урну. К счастью, я по сей день помню кое-что наизусть, поскольку других следов, увы, не осталось. В итоге поэтессы из Марины не вышло: закончив юридический факультет, она переехала в Рим и, чтобы не просить денег у родителей, устроилась личным шофером к какой-то престарелой маркизе. Потом, уж не знаю, какими путями, стала специалистом по экономике и перебралась в США, где преподавала в университете и вела еженедельную колонку в отраслевом журнале.
Именно эта чудная одноклассница принесла однажды в школу книгу, которую в привычной грубоватой манере сунула мне в парту. Это оказался только что вышедший «Несуществующий рыцарь» Кальвино[291]. Внутрь Марина, как обычно, вложила закладку, чтобы указать мне страницы, сильнее всего ее поразившие, – те, где рыцарь, являющийся, как известно, не мужчиной из плоти и крови, облаченным в доспехи, а лишь собственно пустыми доспехами, наделенными человеческим сознанием, оказывается в постели похотливой вдовы, которая желает вступить с рыцарем в сексуальную связь, но вынуждена довольствоваться многочисленными вариациями объятий с доспехами. Угрюмая, ворчливая, обстоятельная Марина, в свои двадцать один успевшая повидать мир, сочла эту сцену идеальным примером наших подростковых любовных страстей. Кстати, много лет спустя роман Кальвино нежданно-негаданно навлек на меня неприятности. Как-то я сидела в гостях у одной своей юной подруги, гимназистки Валентины, и та в полнейшем отчаянии жаловалась, сколько всего им задали на завтра. Среди прочих заданий как раз и оказался тест по «Несуществующему рыцарю». «Не волнуйся, – сказала я, – я его неоднократно читала и прекрасно помню, так что без проблем заполню тест за тебя».
Первый вопрос теста гласил: «Кто главный герой романа?» Я написала: особенность книги в том, что у нее нет полноценного главного героя. Агилульф сознает, что существует, но на самом деле его нет. Гурдулу, его альтер эго, существует, но не сознает своего существования. Остальные, в частности Турризмунд, оказываются не теми, кем себя считали. Короче говоря, Кальвино намеренно разрушает классическую структуру романа с единственным главным героем, что и отражено в названии. Валентина обдумала и запомнила это мое рассуждение, чтобы, если ее спросят, объяснить ход мысли. Я, в свою очередь, посчитала, что моя подруга окажется на высоте, но наутро она позвонила мне в слезах. Учительница познаний не оценила и влепила за тест четыре с минусом. Она ожидала ответа «Агилульф» – и точка. Что е