ще за выкрутасы?
Возвращаясь к нелюдимой Марине: благодаря ей я открыла для себя и другие книги, написанные Кальвино, как уже вышедшие, так и те, что он опубликовал позже. Моим любимчиком стал «Барон на дереве», напоминающий «Философские повести» Вольтера[292], среди которых я предпочитаю «Простодушного» – историю краснокожего индейца-гурона, который, очутившись при французском дворе, не может понять нелепых церемоний и, как следствие, относительности терминов «дикарь» и «цивилизация».
А уж благодаря Кальвино я со временем обнаружила французскую школу УЛИПО и ее авторов, таких как Жорж Перек и основатель группы Раймон Кено[293]. Его «Зази в метро», как и «Упражнения в стиле», в течение нескольких лет вдохновляли наши собственные произведения. Я говорю «наши», поскольку в начале семидесятых мы были компанией друзей, непрерывно соперничавших и бросавших друг другу вызов, «играя» сюжетами и словами. В 1973 году из этих игр возникла детская телепрограмма «Пророланда»[294] – единственная, которой я горжусь: она одна, как мне кажется, стоила всего моего нелегкого, но забавного и весьма полезного опыта, полученного в миланском отделении телекомпании RAI.
В мое время выпускной экзамен был испытанием крайне серьезным. Нас гоняли письменно и устно по всем предметам из программы третьего курса лицея и вдобавок требовали представить конспект пройденного на двух предыдущих курсах. Для моего, да, думаю, и для всех предыдущих поколений выпускные экзамены зачастую оборачивались настоящим кошмаром, тем редким опытом, воспоминания о котором, как правило, исключительно тоскливы. Мы это знали, но понимали, что «проскочить», выкинув из головы хоть одну строчки из зазубриваемых изо дня в день строчек, не получится. И все же нам удавалось выкраивать время, чтобы развлекаться, заводить романтические интрижки, интересоваться чем-то вне школы. А также читать книги, не имеющие никакого отношения к школьной программе.
Мое открытие Генри Джеймса относится как раз к этому периоду. Несколькими годами ранее мы с Россаной, у которой я гостила на море, прочли «Поворот винта», случайно обнаруженный в сером томике BUR, но личностью автора не слишком заинтересовались. А вот сама история нас здорово напугала и в то же время настолько увлекла, что мы не могли отделаться от нее, как главные герои, малыши Флора и Майлз, – от призраков растлителей-слуг. Годами мы не могли пройти по темному коридору или подняться по лестнице, не вздрагивая от малейшего шороха, в страхе, что нас поджидает та, кого звали «мисс Джессел», жуткая и безмолвная. От одного лишь этого имени у нас волосы вставали дыбом.
Кто такой Генри Джеймс, мы узнали только на третьем курсе лицея, прочтя «Женский портрет», затем «Бостонцев», «Крылья голубки», «Золотую чашу», «Что знала Мейзи»… Признаюсь, «Бостонцы» (в итальянском переводе «Бостонки») сильно меня разозлили. Мне показалось, что Джеймс провозглашает ту же идеологию, что и Дэвид Г. Лоуренс[295]: мол, женщинам нечего умничать, это не в их природе, они сразу становятся смешными и несчастными. Нет, им должно быть «простушками», милыми и покорными. Сказать по правде, я до самого конца надеялась на другой финал и даже сейчас, признавая все значение Джеймса, из-за этого романа питаю к нему некоторое недоверие. Однако обнаружив годы спустя в замечательном венецианском магазине «Толетта»[296], торгующем как новыми, так и букинистическими книгами, его восхитительную автобиографию «Малыш и другие», вышедшую в издательстве «Нери Поцца», я отчасти простила Джеймса.
Благодаря вышеупомянутой серии «Книг Павлина» я также открыла для себя Франсуа Мориака[297] и прочла несколько его романов. Они пробудили во мне любопытство, но так до конца и не убедили, главным образом из-за непрерывных отсылок к провинциальному французскому католицизму, суровому и мрачному, столь не похожему на католицизм итальянский, который я тогда еще исповедовала сама, хотя и без лишней строгости, и даже, напротив, весьма гибко и свободно трактуя догматы в те предсоборные годы[298].
Мне повезло снова взять в руки и кое-какие произведения Диккенса, например, «Оливера Твиста» и «Дэвида Копперфилда», прочитанные в детстве в жутком сокращении или виденные по телевизору. Но знакомства с романами более сложными (и мои любимыми) – «Холодным домом», «Нашим общим другом», «Домби и сыном» – пришлось ждать еще много лет, до окончания университета.
До сих пор я привела лишь часть книг, прочитанных за годы учебы в гимназии и лицее: перечислить все сегодня было бы невозможно. Однако не могу не упомянуть о писательницах, которых постепенно для себя открывала, – тех, что рассказывали о женском мире. В серии BUR я уже проглотила все произведения Джейн Остин и два самых известных романа сестер Бронте – «Джейн Эйр» Шарлотты и «Грозовой перевал» Эмили. До творчества Энн я добралась лишь много лет спустя, и, честно говоря, по-моему, она не достигла тех же высот, что ее сестры. А особенно приятным открытием стала для меня Джордж Элиот, с которой я познакомилась благодаря Симоне де Бовуар[299] и ее «Воспоминаниям благовоспитанной девицы», где кузен Жак советует прочесть «Большого Мольна» Алена-Фурнье[300], который героиня путает с «Мельницей на Флоссе» Джордж Элиот[301]. Естественно, я взялась за обе, и к концу «Большого Мольна» заливалась слезами. А несчастная судьба Мэгги Талливер впервые навела меня на мысли о разнице в воспитании мальчиков и девочек. И о том, что последним отказывали в каком-либо праве на образование. Моя мать, тоже принадлежавшая к богатой и просвещенной семье, как и обе ее сестры, ходила в школу только до шестнадцати лет. Предполагалось, что зарабатывать на жизнь при помощи аттестата, а тем более диплома, им не придется, поскольку об этом позаботятся их мужья. Впрочем, приобщаться к культуре женщинам никто не мешал: они, как я уже говорила, много читали, путешествовали, ходили в театр, посещали художественные выставки и музеи. Разумеется, все это – благодаря их личным склонностям, но прежде всего – финансовым возможностям семьи. Однако трое их братьев учились в университете: учеба считалась этапом само собой разумеющимся, ведь без нее не стать исследователем, изобретателем, в конце концов, даже достойной профессии не получить.
Отец, напротив, тридцать лет спустя, то есть после нашего рождения, решил, что все четверо детей – два мальчика и две девочки – получат абсолютно одинаковое образование. Нам всем было суждено поступить в университет, а возможно, и преподавать там – величайшее стремление семейства Питцорно. Надо сказать, мои одноклассницы, как богачки, так и девушки более скромного происхождения, тоже собирались поступать в университет – даже если у них были братья. И нам казалось, что хотя бы эта проблема решена окончательно и бесповоротно.
О том, что не все женщины могли воспользоваться доступными нам привилегиями, мы узнавали из книг Альбы де Сеспедес[302], «Запретной тетради», «Назад пути нет», «Милашки», «С ее стороны», от которых сердце переполняли то грусть, то ярость. И мы услаждали его «непристойными» романами Колетт[303], особенно автобиографическим циклом о Клодин.
Они, как и «Госпожа Бовари», до сих пор мне нравятся, поскольку рассказывают о героинях, живущих по правилам общества, а свои проблемы и несчастья объясняющих не беспричинной мужской злобой, а менталитетом своего времени. В этом смысле я испытываю огромное сострадание и даже симпатию к Шарлю Бовари, и меня раздражает, когда сюжет перекраивают, делая из него палача.
Ничуть не лучше попытки различных авторов переписать историю Адели, младшей дочери Виктора Гюго[304], описывая ее как жертву эгоизма и тирании отца. По их мнению, Гюго не должен был удаляться в изгнание, ему следовало примириться с Napoléon le Petit[305], предать политические и моральные убеждения, дабы остаться в Париже и позволить юной девушке вести блестящую светскую и общественную жизнь сообразно ее возрасту (и тем самым лишить нас, читателей, лучших своих книг, написанных как раз в этот период). К счастью, Франсуа Трюффо в красивейшей, пронизанной жалости ко всей семье «Истории Адели Г.»[306] удалось не угодить в эту ловушку. На самом деле Виктор Гюго с позиций того времени считался даже чересчур терпимым отцом; проблемы его дочери лежали в другой области, и было бы откровенной глупостью вручать ей знамя ante litteram феминизма.
В этой связи я снова хочу вернуться к своему любимому Ипполито Ньево. Вот кто прекрасно понимал менталитет венецианцев той эпохи, поэтому в романе нет сурового морального осуждения ни по отношению к матери, оставляющей новорожденного Карлино в корзине у замка Фратта в надежде взвалить заботы о нем на свою сестру; ни по отношению к Пизане, которая, приняв как данность устроенный матерью брак с дряхлым, но богатым венецианским аристократом, непринужденно заводит любовника (то было время чичисбеев[307]), сбегает с авантюристом Карафой, а после, уже решив жить с Карлино, то забирает его себе, то бросает, то женит на другой, то отбирает обратно, и так далее в красках на тысячу с лишним страниц, и при этом способна не утратить широкой души (а также восхищения и преданности читателей).