Несколько лет назад, встретив Энн Перри на литературном фестивале в Гавои[324], я встревожилась, что ей станут задавать вопросы о личной жизни, которые поставят писательницу в неловкое положение. Но она, зрелая и элегантная английская lady[325], рассуждала о грехе, наказании и искуплении с такой легкостью, что все мы потеряли дар речи.
Тот же викторианский антураж, что и в циклах об Эстер и Шарлотте, я обнаружила в крайне успешном романе Мишеля Фейбера «Багровый лепесток и белый»[326]. Мне и на сей раз понравилась главная героиня – сообразительная юная проститутка по имени Конфетка, стремящаяся выбраться из трущоб, чтобы добиться достойной, а главное, свободной жизни. Книга была провозглашена шедевром, «литературным событием» и вскоре стала бестселлером. Однако, несмотря на всю мою симпатию к Конфетке, она всегда приводила меня в некоторое замешательство. Чтобы создать хороший исторический роман, мало описать чисто внешние аспекты эпохи: одежду, обстановку, пищу, привычки. Нужно знать еще и особенности менталитета (в этом отношении я рекомендую прекрасное исследование Роберта Дарнтона «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры»[327] – оно читается не хуже романа). А социальный взлет Конфетки, какой ее описывает Мишель Фейбер, в обществе с викторианским менталитетом был бы невозможен. Ни один порядочный джентльмен того времени ни при каких обстоятельствах не нанял бы бывшую проститутку в качестве гувернантки для своей дочери просто потому, что та была его любовницей. Даже если ему было бы удобнее наслаждаться сексуальными услугами, поселив ее у себя дома.
Официальный переход из лицея в университет не сильно повлиял на выбор моего, скажем так, «светского» чтения. Настолько, что я даже не помню точно, до или после третьего курса лицея читала, скажем, французских и английских классиков девятнадцатого века. Но поскольку поступила я на факультет античной литературы, то для сдачи некоторых университетских экзаменов пришлось «из чувства долга» перечитывать и углубленно изучать великое множество древних текстов. Так, я вернулась к «Декамерону» и «Неистовому Роланду»; вооружившись новыми знаниями, снова обратилась к «Обрученным». А главное, с неимоверными усилиями, но и столь же неимоверным удовольствием перевела и затем прочитала по-гречески всю «Илиаду» и всю «Одиссею», добавив к ним дюжину трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида.
Наш профессор итальянской литературы Джузеппе Петронио[328], замечательный критик и автор важнейшего учебника, был человеком довольно суровым и ярым противником книг, которые считал «легкомысленными». Из всех его учеников я оказалась практически единственной, кто уже успел прочесть огромное количество серьезных и важных произведений. И все на факультете, студенты и преподаватели, это знали. Кроме него самого, проживавшего в Риме и мимоходом навещавшего Кальяри лишь во время лекций и экзаменов. Я же (тогда) была не только запойной читательницей, но и девушкой бесконечно искренней, почти наивной и категорически неспособной соврать, чтобы заслужить уважение любого, даже самого сурового и жесткого профессора. Экзамена по итальянской литературе мы боялись страшно, и в пору подготовки к нему каждый студент душой и телом отдавался учебе, строго-настрого отрекаясь от книг, не предусмотренных программой. Мне же, как вы уже поняли по предыдущим страницам, удавалось чередовать учебу с самыми разнообразными увлечениями. Поэтому, когда подошла моя очередь встретиться с «Цербером», я преспокойно вошла в кабинет, держа под мышкой журнал «Аннабелла», который принесла с собой, чтобы скрасить напряженное ожидание. Уже одного этого факта было достаточно, чтобы вызвать презрительный взгляд, не суливший мне ничего хорошего. Меня подробно расспросили об Итало Звево[329], о его связи с творчеством Джойса[330], о Чезаре Беккариа[331] и братьях Верри, о неизбежной – для нас, студентов с Сардинии, – Грации Деледде, и на все вопросы я отвечала правильно. Возможно, заработав толику уважения Петронио. Однако в самом конце, уже смягчившись, профессор чуть более свободным тоном спросил: «Какую книгу вы прочли последней?»
Будь я несколько проницательнее, упомянула бы «Сан-Сильвано» или «Воробьев», изысканные и утонченные романы другого сардинского писателя, Джузеппе Десси[332], которые прочла месяцев за шесть до того и которые, как я знала, он ценил. Или вольтерского «Кандида», или «Ложь и чары», или «Остров Артура» Эльзы Моранте[333], тоже прочитанные недавно. А вместо этого, как и в первом сочинении, написанном в шестом классе, сказала правду. В те дни я читала «Приключение в первом веке» Паоло Монелли[334] – не «настоящего писателя», а всего лишь журналиста, забавный эскапистский роман, опубликованный в «Книгах павлина», где рассказывается о временном скачке: главный герой возвращается из 1954 года в эпоху Древнего Рима и принимает участие во многих исторических событиях, которые мы изучали в школе, сознавая, впрочем, свою принадлежность к миру будущего.
Профессор разочарованно взглянул на меня и вывел крайне низкий балл, чуть выше удовлетворительного. Я ужасно расстроилась. Мои однокурсники и даже кое-кто из знакомых профессоров просто не могли в это поверить. Но, по правде сказать, оценка Петронио меня уже не слишком волновала, как не слишком волновал и сам университет. Я потратила семь лет на курс, занимавший у других всего четыре. За это время у меня появились другие интересы, и мне уже не хотелось быть учительницей латыни и греческого в Сассари – в том самом лицее имени Адзуни[335], где я училась сама и где меня ждало вакантное место: преподавателей тогда подбирал лично директор, без всякого конкурса, тем более что защищаться по античной литературе предпочитали немногие. Я осталась в Кальяри, но уже на другом факультете, и записалась на курс истории кино, который вел профессор Бальделли[336], благодаря чему меня каждое лето приглашали в состав молодежного жюри кинофестиваля в Локарно[337], бывшего тогда настоящей площадкой для экспериментов. По совету Бальделли я прочла «Всеобщую история кино» Жоржа Садуля[338] и «Искусство мизансцены» Эйзенштейна[339], гениального русского режиссера и волшебника монтажа, автора замечательных фильмов «Александр Невский», «Иван Грозный» и «Броненосец „Потемкин“» – несмотря на мнение Фантоцци[340], вовсе не «величайшей чуши», а настоящих шедевров, которые я никогда не устану пересматривать.
В те годы человек, посвятивший себя изучению кино, никак не мог проигнорировать священные тексты семиологии и структурализма. Так что я заодно прочла Фердинанда де Соссюра, Ролана Барта, Клода Леви-Стросса, Мишеля Фуко[341]. А от них уже было рукой подать до философов так называемой Франкфуртской школы[342], поэтому я, как и любой другой бунтарь-студент предшествующего 1968 году десятилетия, тоже отчитала свою долю Маркузе, Адорно, Фромма и Хоркхаймера. Признаюсь, кроме Садуля и Эйзенштейна, которые мне очень понравились, прочих авторов я домучивала из чувства долга, поскольку их читали все, да и впоследствии, в магистратуре Высшей школы социальных коммуникаций, они мне пригодились. Но полюбить их я так и не смогла: они не возбудили во мне даже искры страсти, и сегодня эти рассуждения практически стерлись из памяти.
Зато другая «открытая» тогда школа привела меня в восторг, и я до сих пор с огромным удовольствием ее «посещаю». Речь идет о французских историках, изначально публиковавших свои статьи в журнале Annales d’histoire économique et Sociale[343]. Возможно, меня подтолкнула к ним страсть к изучению Средневековья, зародившаяся благодаря Данте и Боккаччо, или, может, извечный интерес скорее к частной жизни обычных людей, а не великим битвам и договорам между сильными мира сего – то, что в среде «анналистов» называют «микроисторией». В общем, я начала одну за другой жадно глотать работы Марка Блока, Фернана Броделя, Жака Ле Гоффа, Жоржа Дюби[344], а затем и Эммануэля Ле Руа Ладюри, чья книга «Монтайю, окситанская деревня (1294–1324)»[345] мне видится самым замечательным историческим исследованием об инквизиции, какое я когда-либо читала.
Понимаю, что чаще упоминаю сейчас имена писателей, чем названия или содержание их произведений. Дело в том, что в тот период я не охотилась за отдельными книгами: я находила понравившегося автора и старалась прочесть все, что он написал. Но составлять тут списки по каждому из них было бы довольно скучно, а вдаваться в подробности – бесконечно долго (и еще более скучно). Надо сказать, привычка эта у меня осталась до сих пор: если мне нравится книга, я ищу все произведения того же автора. Иногда моя любовь усиливается, но временами приходится столкнуться и с разочарованием, поскольку не каждый писатель способен из года в год поддерживать высокий уровень, да и кое-какие темы или персонажи мне все-таки интереснее прочих.