[355]; наконец, «Домби и сын» Диккенса, жуткую притчу об отцовском честолюбии и вреде чрезмерной зубрежки – и одновременно о братской любви. С другой стороны, Диккенс – вообще мой самый обожаемый автор, он еще никогда меня не разочаровывал, как, впрочем, и Виктор Гюго, которого я считаю своим учителем и небесным покровителем.
У Виктора Гюго я читала не только романы, но и стихи, письма, критику и множество его биографий, самая чудесная и полная из которых, объемом более тысячи страниц, озаглавленная просто «Виктор Гюго», написана Аленом Деко[356] и на другие языки не переведена. Но я горячо рекомендую ее всем, кто умеет читать по-французски. Жизнь Виктора Гюго гораздо увлекательнее любого романа. Взять хотя бы его родителей, непримиримых идеологических противников – ветерана наполеоновской армии и мать-вандейку[357]:
Увы, как детство эфемерно! Ребенком был я очень рад
Иметь наставников трех верных: священник, мама и наш сад.
Мне не забыть таинственного сада.
Закрытого оградой от людского взгляда.
Там просыпались по утрам цветы,
II ползали по камешкам блестящие жуки;
Всегда какое-то жужжанье и отовсюду голоса;
Посередине, почти поле; а в глубине почти леса.
Священник наш был славным малым.
Тацита и Гомера знал. А мама? Мама – это мама![358]
А литературная среда, в которой жил Гюго? Литературный Париж тех лет – обзавидоваться! Противостояние писателей «старой закалки» и только что появившихся «романтиков», grisâtres[359] и flamboyants[360], воплощенное в красном жилете Теофиля Готье, в котором он появился в театре в день, названный позже «битвой за „Эрнани“»[361]. Дружба с другими писателями. Фигура Александра Дюма (отца), курчавого гиганта-мулата, щедрого на эмоции и шутки. В свое время я не пришла в восторг от «Трех мушкетеров» – возможно, потому, что, наслушавшись восторгов дяди, знавшего роман наизусть, ожидала большего. Или потому, что ни одной из женских фигур так и не удалось взбудоражить мое воображение. Я предпочитала «Графа Монте-Кристо», обожала сцены с аббатом Фариа. А на полке с книгами, к которым я чаще всего обращаюсь, стоит альманах издательства «Бомпьяни»[362], вышедший в 1972 году под редакцией Умберто Эко и озаглавленный «Сто лет спустя. Возвращение интриги», где подробно объяснены повествовательные механизмы «романов с продолжением».
Или вот писательские обеды, в которых участвовала всего одна женщина, неукротимая Жорж Санд, чей жизненный выбор я уважаю и чью длиннейшую автобиографию «История моей жизни» предпочту любому роману. В попытках объяснить, зачем Аврора Дюпен – а именно таково было ее настоящее имя – практически всегда выходила в свет в мужском платье, были пролиты реки чернил, выдвинуто множество рискованных психоаналитических интерпретаций… Однако в своих мемуарах она объясняет все значительно проще. В те годы (как, впрочем, и сегодня) одеваться по моде женщинам обходилось куда дороже, чем мужчинам. Чтобы пойти в театр, в ресторан или на бал, мужчинам достаточно было единственного наряда: мундира соответствующего полка и звания – для военных, фрака с цилиндром – для гражданских. Никто не удивился бы, увидев их в том же костюме, что и вчера; ни о какой конкуренции или соперничестве в элегантности даже речи не могло идти. Дамам же приходилось по любому поводу надевать новое платье, а они в эпоху кринолинов были не только весьма громоздкими, но и достаточно дорогими: носить такое всего один день – сущее разорение. Мать Авроры, женщина низкого происхождения и непринужденных нравов, рассказывала дочери, что в начале брачного союза с красавцем Морисом Дюпеном всюду следовала за ним и, не имея возможности позволить себе богатые туалеты, которые приходилось менять каждый день, с согласия мужа принялась одеваться юношей. Такой маскарад не только решал проблему с гардеробом, но еще и изрядно веселил обоих. Аврора, в первые парижские годы тоже сидевшая без гроша, попросту решила подражать матери. И ей это настолько понравилось, что она время от времени демонстрировала те же привычки, даже став богатой и знаменитой. Помимо «Истории моей жизни», которая была переведена и издана в Италии с такими чудовищными сокращениями, что растеряла все самое важное, я также прочла, опять-таки по-французски, весьма интересную ее биографию – «Жорж Санд, сомнамбула» Ортанс Дюфур[363].
Целая полка у меня в шкафу посвящена Стивену Кингу[364], который, по моему мнению, принадлежит к писателям того же рода, что Гюго и Диккенс. Кинг, как это часто бывает с великими, нестабилен: одни его романы мне понравились чуть меньше, зато другие, в частности «Долорес Клэйборн», «Воспламеняющую взглядом», «Оно» или «Зеленую милю», я считаю настоящими шедеврами. Случается, история или персонаж трогают меня до глубины души, а временами, хотя не слишком часто, я и вовсе читаю со слезами на глазах. На последних страницах «Зеленой мили», когда главный герой, приговоренный к казни на электрическом стуле, не зная других молитв, обращается, как учили в детстве, в приюте, к кроткому младенцу Иисусу, я так рыдала, что не могла остановиться. И даже годы спустя, стоит мне перечитать или кому-нибудь пересказать этот уже знакомый отрывок, я снова плачу. А для писательниц вроде меня, зачастую скованных рамками жанра и запросами весьма взыскательной аудитории, Кингу удалось создать образцовый, роскошный и в некотором смысле поучительный роман – «Мизери».
Кстати, я восхищаюсь Кингом и как теоретиком. Его «Пляска смерти» и «Как писать книги» занимают почетное место на другой полке, вместе с работами о писательском мастерстве Стивенсона, Кундеры[365], Ролана Барта, Питера Брукса[366] и других критиков самого высокого уровня.
Возвращаясь к «длинным книгам»: когда мне в руки попала «Horcynus Orca» Д’Арриго[367], я ликовала, предвкушая, как примусь за эту громаду. Но, вынуждена признаться, страниц через двадцать сдалась. Она оказался мне не по зубам.
Мне нравится простой и легкий слог, а эксперименты, лингвистические или структурные, раздражают. Теория «нового романа»[368] меня никогда не привлекала, а фраза «Маркиза вышла в пять» не вгоняла в тоску: мне всегда было любопытно узнать, куда и зачем направляется маркиза, что с ней произойдет на следующих страницах.
Сказать по правде, я так и не дочитала джойсовского «Улисса», хотя много раз пыталась. Подозреваю, что не смогла бы этого сделать, даже если бы взяла его с собой в больницу, как поступила с «Человеком без свойств». А вот рассказы из сборника «Дублинцы» читала охотно, и они мне нравились.
Я всегда любила делиться прочитанным. К счастью, первой моей стабильной работой в Милане оказался сектор программ о культуре телегиганта RAI, которым в то время руководил Рафаэле Крови[369], ранее служивший секретарем у Элио Витторини[370], а теперь посвятивший себя, помимо основной, писательской деятельности, открытию новых авторов, зачастую даже не подозревавших о подобном призвании. Среди них была и я.
Чуть позже в наши ряды влился Чино Торторелла, мой дорогой друг и большой умница, куда более просвещенный, утонченный и любознательный, чем можно предположить по его привычному образу «Волшебника Зурли». Чино был в некотором смысле нашим разведчиком или, как сказали бы сегодня, скаутом. Каждые два-три дня он внезапно возникал в редакции и, едва не лопаясь от восторга, просил, умолял нас прочесть очередную книгу. Благодаря ему мы, к примеру, познакомились с магическим реализмом – Гарсиа Маркесом[371] и другими наиболее интересными авторами Латинской Америки. Именно Чино увлек нас «Властелином колец» Толкина[372], причем ему самому книга настолько понравилась, что второго сына, Гвидо, ныне режиссера и писателя, он первые месяцы называл Бильбо[373].
Наш сектор выпускал программу под названием «Всекниги», где раз в неделю представлялись последние книжные новинки. Мне больше не нужно было искать их по магазинам: издательства просто заваливали нас коробками своей самой свежей продукции. С подачи все того же Крови я в основном занималась современной итальянской литературой, которой прежде несколько пренебрегала в пользу зарубежной, а тут вдруг с удовольствием обнаружила, что на свете существует великое множество писательниц, и многие даже очень неплохи. Я была только рада, когда меня посылали вместе с телегруппой брать у них интервью. А в офисе все мы – руководитель, сотрудники, секретарши, декораторы, редакторы, курьеры – непрерывно спорили, кто круче, Наталия Гинзбург или Лалла Романо[374], что лучше у Эльзы Моранте, «Ложь и чары» или «Остров Артура».
Я всегда обожала «Семейные беседы»[375]: мне казалось, что семья Леви отчасти похожа на мою, еще и потому, что в детстве Наталия несколько лет жила в Сассари, а ее отец Пом преподавал на кафедре под руководством моего прадеда Джакомо. Я нисколько не сомневалась, что йогурт-«медзорадо», ежедневная закваска которого так заботила Пома, его научили делать именно в моем родном городе. Впрочем, думаю, каждый читатель или читательница думает примерно так же, узнает в этой книге характерные черты своей собственной семьи. Ведь за каждым из нас тянется шлейф семейных воспоминаний, излюбленных фразочек, забав