ных случаев, симпатий и антипатий… Но Наталия Гинзбург первой поняла, что это вовсе не «чепуха», не личные мелочи, которыми не стоит делиться: «Разве кому-то, кроме нас, это интересно?» Первой поняла, что эта «чепуха» ценна для всех. Сегодня «Семейные беседы» лежат у меня и в формате аудиокниги, в замечательном исполнении Маргериты Буй[376]. Я включаю их всякий раз, когда слегка подавлена или не в духе и мне нужно срочно «взбодриться». Книгу я знаю почти наизусть, но в тот момент, когда Адриано Оливетти, понимая, что Леоне убьют в тюрьме, уводит Наталию с тремя детьми в безопасное место, у меня екает сердце. А когда мать, жалуясь на Альберто, в детстве, с этими светлыми кудряшками, «так похожего на барашка», обзывает его «оборванцем» и «недотепой» или ворчит, узнав о возвращении мужа и детей, брошенных в застенки фашистами: «Ну вот, теперь снова начнется рутина!», – я хохочу, словно слышу все это впервые.
Затем наступил период влюбленности в Вирджинию Вулф. Нам оказалось мало прочесть все ее книги: мы обменивались даже биографиями, написанными племянником, Квентином Беллом[377], и Найджелом Николсоном, сыном подруги Вирджинии, Виты Сэквилл-Уэст. У Найджела Николсона мы также прочли биографию его родителей, «Семейный портрет», а у Виты – «Всех страстей минувших»[378].
Следом, поскольку оба автора входили в группу Блумсбери[379], мы обратились к «Выдающимся викторианцам» Литтона Стрейчи и «Покахонтас» Дэвида Гарнетта. Я с огромным удивлением обнаружила, что лет в четырнадцать уже читала этот роман, не имея, впрочем, ни малейшего представления о личности автора, и, следя за нитью повествования об индейцах, подумать бы не могла, что человек, написавший историю Покахонтас, был женат на Анжелике Белл – племяннице Вирджинии Вулф (дочери ее сестры-художницы Ванессы). Этот факт заставил нас прочесть заодно и мемуары самой Анжелики, «Обманутые добротой».
Когда моя мать обсуждала Вирджинию Вулф с подругами по игре в канасту, многие из этих книг еще не были изданы в Италии. Тем более странно, что через столько лет я вернулась к тому же автору – и опять-таки не в одиночку.
В то время мы читали и кое-какие произведения Форстера: от «Говардс Энд» до «Путешествия в Индию», от «Комнаты с видом» до «Мориса». Но мне больше нравилась чуткость, с которой описывал своих персонажей, особенно женских, Томас Харди[380]. Моими любимицами были Батшеба из «Вдали от обезумевшей толпы» и Тэсс из книги «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». А в «Мэре Кэстербриджа» меня поразило мастерство сюжетной интриги, полной непрерывных и весьма неожиданных поворотов. Перечитав эти три романа много лет спустя, я нисколько не изменила мнения, хотя, быть может, сейчас меня трогают другие детали.
Зато, как я уже упоминала, мне совершенно не понравился Д. Г. Лоуренс. Когда он приезжал в Италию, я с большим интересом взялась за «Любовника леди Чаттерлей» – и осталась разочарована. Его идея разделения и радикальной разницы между полами, теория о том, что женщины, посвятившие себя интеллектуальной деятельности, предают собственную природу, поскольку являются существами до мозга костей плотскими, податливыми и покорными, меня раздражали, почти оскорбляли. Эту концепцию женского поведения я обнаружила во всех его романах, от «Сыновей и любовников» до «Пропавшей девушки», от «Влюбленных женщин» до «Пернатого змея». Особенно же злила меня, возможно, из свойственной нам, островитянам, обидчивости, его «Море и Сардиния». И не только потому, что в ней Лоренс описывал мой родной край исключительно в самых варварских и отсталых, хотя и весьма живописных аспектах (единственных, которые он и в самом деле ценил), тогда как мы знали нашу землю куда лучше и видели, каких мучений ей стоили попытки вырваться из этой отсталости. Мучений, в первую очередь, политических, позже едко описанных Карло Леви в книге «Весь мед закончился» (хотя у Леви я, разумеется, сперва прочла «Христос остановился в Эболи»). Меня возмущало, что Лоуренс считал радикальное разделение полов, превратившее мужчин и женщин в две разные расы, врожденным, неотъемлемым свойством сардинцев (чтобы это осознать, ему, вероятно, хватило блиц-турне всего в несколько дней).
Параллельно мой дружеский кружок продолжал интересоваться кино, и зачастую именно фильмы вдохновляли нас на чтение. Так, одним из режиссеров, за которыми мы особенно внимательно следили, был Кен Рассел[381], как раз по Лоуренсу снявший «Влюбленных женщин». Однако этому фильму мы предпочли байопики: «Любителей музыки» – о жизни Чайковского, «Дьяволов», «Дикого мессию», «Малера». Последний натолкнул нас на биографию композитора, написанную его женой Альмо[382] (какая женщина!). А затем, узнав, что Альма третьим браком вышла замуж за Франца Верфеля, мы прочли и его «Сорок дней Муса-Дага»[383].
Получалась этакая игра отсылок: труды Фрейда заставляли нас прочесть книги Лу Андреас-Саломе, после чего неизбежно приходилось обратиться к Рильке[384], а затем наступал период эзотерики.
Еще в студенческие годы я приноровилась гадать каждому встречному по руке и по старой пестрой колоде, с присловьем, которое выучила у одной дряхлой синьоры из глухой сардинской деревушки. «На дороге, на пороге, сейчас, через час, что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится, что всему конец положит» – патетически возглашала я, выкладывая на стол соответствующие карты. Хиромантия и гадание были для меня лишь игрой, к примеру, чтобы не заскучать, как всем прочим попутчикам, в поезде от Сассари до Кальяри: эти двести двадцать пять километров узкоколейка «Сардская стрела» тащилась тогда больше шести часов. Гадала я шутки ради, но предсказания практически всегда оказывались верными, и слава моя росла. В то время я регулярно бывала в Институте народных традиций, основатель которого, Эрнесто де Мартино[385], нечасто, впрочем, наезжал в Кальяри, переложив работу на плечи ассистентки, Клары Галлини[386]. Институт народных традиций располагался дверь в дверь с кафедрой палеоэтнографии, где я в процессе подготовки диссертации дневала и ночевала, а также, по многочисленным просьбам, гадала каждому желающему по руке или карте. Клара Галлини отнеслась к этой моей деятельности крайне серьезно: убежденная, что я и в самом деле обладаю «даром», она изучала меня как феномен и повсюду обсуждала. В день долгожданного получения диплома, с огромной помпой врученного мне в главном зале, декан нашего факультета Коррадо Мальтезе[387] – чудесный преподаватель истории искусств, у которого я многому научилась, – пожав мне руку, затем протянул свою ладонью вверх и шутливым тоном осведомился, не могу ли я прямо сейчас погадать ему и всему собравшемуся академическому сообществу, чем вызвал общий хохот. Мой отец, специально приехавший из Сассари в Кальяри в надежде стать свидетелем самого важного и торжественного, по его мнению, момента в моей жизни, был до глубины души возмущен и оскорблен. Это не серьезный университет, а сумасшедший дом какой-то, заявил он, знал бы – никогда бы меня сюда не отдал.
А несколько лет спустя, когда я уже жила в Милане, магия и эзотерика внезапно вошли в моду. Все началось с публикации итальянского перевода «Утра магов» Повеля и Бержье[388], прочитанного нами с невероятным благоговением, продолжилось «Тайной соборов» Фулканелли[389] и «Теософией розенкрейцеров» Штейнера[390]. Признаюсь, воспоминания об этих трех книгах у меня довольно смутные – явный знак, что они не слишком меня заинтересовали. Зато я до сих пор время от времени обращаюсь к «И Цзин»[391], к которой тогда отнеслась куда серьезнее, чем к вышеперечисленным трудам, в том числе благодаря предисловию Юнга[392].
В 1970 году, когда в издательстве «Рускони» вышел «Властелин колец» Толкина, все в офисе с подачи Чино Тортореллы бросились его читать и обсуждать; дошло до того, что каждый из нас, как в детстве, отождествлял себя с персонажем: «Я буду Тиций, ты – Кай, а ты – Семпроний»[393]. Помню, многие хотели быть Арагорном, а вот мне сразу полюбился Гэндальф. Любопытно, что, несмотря на всеобщее восхищение, ни одна из женщин не пожелала стать Галадриэлью, королевой эльфов. Позже я прочла у Толкина «Хоббита» очерк о сказках из сборника «Дерево и лист» и даже «Сильмариллион», хотя последний – с огромным трудом. В те годы никому и в голову не приходило, что история Фродо и жизнь хоббитов могут ассоциироваться с фашизмом. Во всяком случае, полемика Толкина с К. С. Льюисом[394] о католицизме меня поразила.
У Льюиса мне особенно понравился роман «За пределы безмолвной планеты», но два других, завершающих «Космическую трилогию», «Переландра» и «Мерзейшая мощь», разочаровали. А детский цикл о королевстве Нарния я для себя открыла лишь много лет спустя и, не считая первого тома, довольно быстро пресытилась вездесущим символизмом и религиозными отсылками. По той же причине у Михаэля Энде[395] я очень полюбила обе книги о Джиме Пуговке, но не «Момо» и не «Бесконечную историю», которая мне показалась (и кажется до сих пор) бесконечной чередой стереотипов и общих мест, начиная с Детской Королевы, неспособной лично встать на защиту своего мира и своих ценностей, а потому вынужденной полагаться на инициативу рыцаря-мужчины.