В жанре фэнтези мне нравится лишь крайне узкий круг авторов, но особенно – обожаемая Урсула К. Ле Гуин. Среди всех ее книг важнейшим для моих гендерных исследований стал тревожный и холодный роман «Левая рука тьмы». В нем рассказывается о путешествии на планету, жители которой в течение жизни не раз меняют пол, причем не по собственному желанию, а в результате биологической реакции, в общих чертах определяемой как «гормональная». По сути, большую часть времени они гендерно-нейтральны, но каждые двадцать шесть дней у них наступает фаза течки, называемая «кеммер», и они становятся самцами или самками в зависимости от того, с каким оказавшимся рядом партнером обменяются феромонами. По этой причине одна и та же особь в зависимости от кеммерного момента может быть матерью одних детей и отцом других.
Не могу сказать, что мне всегда одинаково по душе все произведения одного писателя. Скажем, у американца Орсона Скотта Карда[396] я с интересом следила только за сагой об Элвине Созидателе, из которых лишь первые два романа, «Седьмой сын» и «Краснокожий пророк», переведены на итальянский: остальные я читала по-французски и по-испански. События саги происходят в воображаемой, альтернативной Америке девятнадцатого века, мире, где европейские эмигранты сохранили, втайне от суровых христианских пастырей, привычки и обычаи древнего язычества. У каждого человека есть свой особый «дар». Элвин заставляет подчиняться саму природу, изменяет материю, камень, металл, за пару минут сращивает сломанные кости одной лишь силой мысли. Он способен подменить даже ДНК чернокожего мальчика, беглого раба, чтобы ищейки (как мы сказали бы сегодня, «молекулярные») охотников за рабами не могли его отыскать. Пэгги, мой любимый персонаж, с детства росла «светлячком», способным читать людские мысли и побуждения, видеть моменты, когда они могут сделать иной выбор, и последствия каждого такого выбора. Шестью годами старше Элвина, Пэгги спасает ему жизнь при рождении, освободив его рот от «сорочки», околоплодного мешка, который едва не задушил малыша, и на несколько минут продлевает жизнь его старшего брата, тонущего в далекой реке, чтобы Элвин успел стать «седьмым сыном седьмого сына» (иначе он был бы шестым из выживших). Несмотря на разницу в возрасте, Элвин, повзрослев, от всей души полюбит Пэгги, а та станет его главной союзницей, сохранив при этом независимость суждений. Индейцы же в этих романах настолько связаны с природой, что могут бежать быстрее ветра, поскольку их несет сама земля; они великолепные охотники, ведь животные сами подставляются под стрелы или ножи, если их спросить по-братски, готовы ли они умереть.
В приключениях выдуманных Кардом персонажей принимают участие также и реальные личности того времени от Авраама Линкольна до Лафайета, от Оноре де Бальзака до Уильяма Блейка, от Бенджамина Франклина до Наполеона. Все они – в своих исторических ролях, со своими весьма правдоподобно выписанными поступками, характерами… И у каждого из них есть «дар»: так, Наполеон способен вызывать безоговорочную преданность у каждого, кто к нему приближается, а Уильям Блейк очаровывает окружающих рассказами.
В рамках этой саги Орсон Скотт Кард вместе с читателями запустил один из первых сетевых экспериментов. Географической точкой опоры цикла является гостиница на реке Хатрак, которой заправляет отец Пегги и через которую по своим делам проходят самые разные путешественники. Именно ее Кард назначил местом, где читатель мог бы сам превратиться в героя, выбрав себе персонажа, имя, роль в истории. Наиболее убедительных из этих героев писатель «усыновил» и вставил в следующий том. Признаюсь, меня тоже подмывало что-нибудь предложить, но я тогда не слишком ладила с компьютером и так ничего и не отправила. А было бы забавно поучаствовать, пускай и под маской, в приключениях Элвина и Пэгги.
Орсон Скотт Кард написал бесчисленное множество других книг и саг, самая известная из которых называется «Игра Эндера». Но они быстро мне наскучили, за исключением разве что романа «Искупление Христофора Колумба», где мореплаватель, открыв Америку, решает не возвращаться в Европу, женится на туземке и остается счастливо жить в Новом Свете.
И, чтобы завершить этот мой набег на фэнтези: задолго до того, как телесериал прославил события «Игры престолов», я прочла почти всю «Песнь льда и пламени» Джорджа Мартина[397], особенно полюбив Дейенерис, юную мать драконов, – возможно, виной тому воспоминания о «стране драконов» Толкина и книги Энде о Джиме Пуговке.
Литературу Японии я для себя открыла уже во взрослом возрасте. Если Китай, у нас дома звавшийся «Поднебесной», по романам и стихам был мне знаком с детства, то книги о «Стране восходящего солнца», насколько помню, меня не слишком интересовали. Не считая фильмов Куросавы, единственным известным мне «японским» сюжетом была «Мадам Баттерфляй», написанная, впрочем, Илликой и Джакозой[398] – итальянцами до мозга костей, вдохновлявшимися скорее стереотипами и модой на все японское, чем подлинным знанием страны. Так что «Повесть о блистательном принце Гэндзи», созданная еще в средние века придворной дамой Мурасаки Сикибу[399], стала для меня, тогда сорокалетней, настоящим откровением. А ведь был еще наш современник Мисима[400], покончивший с собой, совсем как отец Чио-Чио-Сан, но только случилось это практически на наших глазах и явно попахивало фашизмом (хотя писатель он невероятно тонкий). Мне понравился его «Весенний снег», а «Исповедь маски» и «Каприз зверя» оставили смешанные чувства.
В нашем кругу его романы всегда служили предметом ожесточенных дискуссий о том, можно ли рассматривать книги независимо от личной жизни писателя. И здесь снова всплывает давний спор между Сент-Бевом и Прустом[401]: значимо ли произведение само по себе или неразрывно связано с биографией автора? Сегодня этот спор регулярно возобновляется применительно не только к книгам, но к другим формам художественного выражения, особенно когда автора обвиняют в «преступлениях на сексуальной почве». Лично мне метод Сент-Бева никогда не был близок. Биографии писателей меня, конечно, привлекают, но я не считаю их необходимым инструментом для оценки собственно творчества. И не стала бы отказываться от спасительного лекарства, даже узнав, что врач, создавший его, кого-то изнасиловал, равно как искренне считаю мазохизмом отказ насладиться произведением искусства (тоже спасающего мир) лишь потому, что художник, создавший его, виновен в преступлении: ведь судить-то его будут, разумеется, не как художника, а совсем в другом месте и согласно букве закона.
Мода на японскую литературу внезапно захлестнула весь мир в 1991 году, с первым переводом «Кухни» Бананы Есимото[402]. Сама книга оказалась неплохой, но чувств моих почти не затронула, а из последующих романов того же автора заинтересовали, не успев наскучить сразу, только два-три.
Куда больше мне пришелся по душе «Норвежский лес» Мураками[403], автора, с которым меня познакомил друг, как раз вернувшийся из Токио и похваливший «Охоту на овец». С тех пор я слежу за его творчеством; правда, не все книги, особенно последние, меня тронули, но их высокий уровень я не могла не оценить. С другой стороны, я почти влюбилась в сложность, глубину и тревожную абсурдность «1Q84», так чудесно переданные автором.
Мне очень нравится Исигуро[404], с которым я имела честь познакомиться на съезде дистрибьюторов «Мондадори». Но, соглашусь, он совершенно справедливо отвергает ярлык «японского писателя», парируя: «Я переехал в Англию в шестилетнем возрасте, и с тех пор живу здесь безвыездно». И действительно, по атмосфере и персонажам любой книги Мураками с первых строк узнаешь современную Японию, а сюжет «Остатка дня» и «Не отпускай меня» Исигуро, напротив, разворачивается в хорошо знакомой автору Англии. При этом ранящая нас в самое сердце история, описанная в более поздней антиутопии «Клара и Солнце», могла произойти практически в любой западной стране.
Открытием в 1980-е годы израильских писателей я обязана Донателле Зилиотто. Первой ласточкой оказался сборник рассказов Авраама Иегошуа[405], тронувший нас обеих. С тех пор я стала следить за выходом его новых книг и, думаю, прочла все, что переведено на итальянский. То же могу сказать и о Давиде Гроссмане, за чью книгу «См. статью „Любовь“» Донателла, как я уже упоминала, велела мне взяться в первую очередь. Гроссмана я также прочла целиком и считаю его роман «Будь ножом моим» самой чудесной историей любви, написанной в ХХ веке. Мне посчастливилось познакомиться с ним лично, и мы по сей день тепло, по-братски дружим. Даже если вынести за скобки его писательский талант, Давид – один из самых необыкновенных людей, каких я только встречала, человек невероятной душевной щедрости и редких, бесценных моральных качеств; уверена, русские писатели девятнадцатого века назвали бы его «великой души человеком». Чуть позже мы с Донателлой открыли для себя Амоса Оза и были очень впечатлены его жуткой «Повестью о любви и тьме»[406]. На других израильских авторов я выходила уже самостоятельно: здесь хочется особо выделить «Русский роман» Меира Шалева[407]. А сейчас я читаю и нахожу крайне интересным Эшколя Нево[408]