, чьи истории о вмешательстве обстоятельств в повседневную жизнь напоминают мне «Книгу интимной грамматики» и другие ранние романы Гроссмана.
Запас «Детективов Мондадори», этой классики былых времен, я пополняю ежегодно, когда, с началом туристического сезона букинистическая лавка в Альгеро выставляет снаружи, под открытым небом, стеллаж со старыми комиксами и теми самыми детективами d’antan[409] за почти символические один-два евро. В этой лавке, в том числе и на полках внутри, мне порой удается отыскать настоящие сокровища. Например, моментально распроданный короткий шедевр Стивенсона в «синей» серии карманного формата издательства «Селлерио»[410], воспоминания о любимом профессоре инженерного дела в тот единственный год, когда Роберт Льюис, поддавшись давлению отца, проектировщика маяков, поступил на инженерный факультет Эдинбургского университета. «Воспоминания о Флеминге Дженкине»[411] – изысканное чтение, как во введении, повествующем о полной приключений жизни профессора, или на страницах, написанных о нем Стивенсоном, так и в отчете самого Дженкина о морском путешествии из Англии в Алжир с заходом на несколько средиземноморских островов с целью проверки исправности подводного кабеля, дневнике, отчасти напоминающем романы Жюля Верна. Я скупила все экземпляры книги, что были в лавке, и раздала друзьям-инженерам в надежде хоть чуточку «утешить»: ведь их, бедняжек, так часто обвиняют в сухости и черствости.
Или памфлет в форме открытого письма, которое Стивенсон написал губернатору Самоа мистеру Хайду[412], персонажу крайне омерзительному и, вероятно, как раз поэтому ставшему прообразом злобной ипостаси доктора Джекила в одноименном романе. Этот Хайд пытался опорочить отца Дамиана[413], «апостола прокаженных», создавшего для них «город-приют» на соседнем острове Молокаи. Стивенсон лично посетил лепрозорий, хотя допускал вероятность заразиться и вовсе не вернуться оттуда живым. А чтобы не обидеть страдающих, решил отказаться от элементарных мер предосторожности и не стал надевать перчатки или прикрывать нос и рот маской. Обожая Стивенсона и как писателя, и как человека, я очень много узнала о нем из биографии его жены, которая так и называется – «Фанни Стивенсон». В истории жизни Фанни, и почти сорока лет до ее знакомства с двадцатипятилетним Робертом Льюисом, и того, что случилось после, не меньше приключений, чем в его романах. Из всех биографий, вышедших из-под пера Александры Лапьер[414], дочери знаменитого Доминика, автора «Города радости», эта – моя любимая.
В той же букинистической лавке в Альгеро мне удалось отыскать еще одну жемчужину Стивенсона, тоже изданную «Селлерио»: сборник его литературно-критических эссе, составленный Гвидо Альманси[415] и названный «Этюды о моих добрых знакомых и книгах». Это невероятно современные, резкие статьи, порой безжалостные к своим героям, порой, кажется, почти их обожающие. Я абсолютно уверена, что каждый из нынешних авторов, прежде чем включить компьютер, просто обязан прочесть и вызубрить наизусть все соображения Роберта Льюиса Стивенсона о писательстве.
Еще один магазинчик букинистических и списанных книг, который я горько оплакиваю, поскольку он давным-давно закрылся, располагался в Милане, в галерее, ведущей от пьяцца Дуомо к пьяцца делла Скала. Два больших зала на двух этажах, битком набитые старыми и новыми книгами: новые, как правило, из тех серий, что не предназначены для продажи (издательский ход, сути которого я никак не могу постичь). Там можно было найти все, от огромных иллюстрированных альбомов величайших живописцев прошлого до репринтов стародавней классики с гравюрами Доре, причем по самым разумным ценам. Именно в этом магазинчике я, в дополнение к четырем серым томикам BUR, которые в юности брала с собой на море, купила своего «Неистового Роланда».
Были целые каталоги славных издательств, ныне канувших в лету, таких как «Серра э Рива». Были англоязычные пособия по технике рисунка, шаблоны трафаретов в стиле Либерти, бог знает какой давности американские каталоги «товары почтой», исполнявшие просветительскую миссию куда лучше любого исследования по социологии. Были восхитительные альбомы для вырезания: бумажные силуэты знаменитостей с клапанами-«пьедесталами», в одном нижнем белье, чтобы клеить их на картон и наряжать в костюмы на все случаи жизни, которые удерживались на плечах короткими загибающимися «крылышками». Среди таких персонажей для вырезания попадались Ширли Темпл, леди Диана (тогда еще живая), Мэрилин Монро. Огромным спросом пользовался папа Войтыла[416], тоже в трусах, майке и коротких носках, но снабженный весьма богатым набором литургических одеяний на любой праздник и время года. Я подарила его своей старой тете, недавно вышедшей на пенсию и перебравшейся в дом престарелых при монастыре. Думала устроить провокацию – как же, папа в нижнем белье! – но вышло иначе: пожилые постояльцы и монашки, в основном из стран третьего мира, высоко оценили подарок и, вырезав фигурку папы, поместили в комнате досуга. И каждое утро потом ругались, чья очередь его одевать.
Несколько книжных, буквально заваленных нераспроданными остатками тиражей, есть и в Ницце – городе, который я в течение долгих лет частенько навещала. Там мне не раз попадались романы Виктора Гюго, его биографии и другие исследования. А еще репринтное издание томов с иллюстрациями из «Энциклопедии», живо напомнившее о кощунстве крестной. Однако бумага, на которой напечатаны эти шестнадцать томов, столько разительно отличалась от искалеченных оригиналов в доме моей тети, что я не стала их покупать. Зато с радостью приобрела альбом Виолле-ле-Дюка[417] с планами реставрации убранства собора Парижской Богоматери.
Ко времени моей первой поездки на Кубу в 1994 году я уже успела прочесть «Рай» Хосе Лесамы Лимы и «Гавана на погребении Инфанте» Гильермо Кабреры Инфанте[419]. Это случилось в период моего открытия и последующего увлечения латиноамериканскими писателями, когда я читала, перечитывала и комментировала роман чилийца Хосе Доносо «Дом среди полей»[420], безупречное повествование о том, что дети и взрослые видят мир по-разному и по-разному проявляют жестокость; потрясающая метафора слепой силы – темы, в те годы особенно меня интересовавшей. Когда, в один присест проглотив все важнейшие сочинения Габриэля Гарсиа Маркеса, я добывала его второстепенные работы, вплоть до газетных колонок; кипела от возмущения с каждой новой страницей «Вскрытых вен Латинской Америки» Эдуардо Галеано[421]; проживала с Нерудой его автобиографию «Признаюсь: я жил»; старалась не упустить ни единой строчки Борхеса[422].
Все эти книги я пыталась читать на языке оригинала, хотя испанский, на котором говорят и пишут в Латинской Америке, в целом считается куда более вычурным и сложным, нежели язык «полуострова», где письменную форму временами еще способны оценить, а вот разговорную, как правило, презрительно кличут «судакой»[423]. Пришлось смириться и читать кое-кого из упомянутых авторов в переводе на итальянский, как, впрочем, учитывая мое не слишком близкое знакомство с португальским, и романы еще одного любимого писателя, Жоржи Амаду[424].
Предприняв несколько попыток, стоивших мне гигантских усилий, я смирилась с тем, что Лесаму Лиму и Кабреру Инфанте буду читать по-итальянски: очень уж сложный, зачастую откровенно экспериментальный у обоих язык. У Кабреры Инфанте я попробовала еще «Трех тоскливых тигров», но не смогла их одолеть даже в переводе.
Собственно, и «Рай», и «Гавана на погребении Инфанте» рассказывают о Гаване, городе, в который я влюбилась с первого взгляда, хотя в те годы он переживал не лучшие времена, страдая от тяжелейшего экономического кризиса, вызванного американским эмбарго и отсутствием помощи от распавшейся советской империи. Дефицитным тогда на Кубе было все, от еды до типографской бумаги. С другой стороны, всю широкую и очень красивую площадь Пласа-де-Армас в Гаване заполоняли лоточники, торговавшие исключительно подержанными книгами. Здесь можно было найти что угодно: от драгоценных томов по анатомии начала двадцатого века в переплетах из настоящей кожи, иллюстрированных и раскрашенных вручную, до карманных изданий в мягких обложках последних, самых трудных лет, отпечатанных на грубой желтоватой бумаге, сделанной из переработанных листьев сахарного тростника.
Видя, как восторженно я приняла город с его Casco histórico[425], улицами и зданиями колониальной эпохи, его настоящим и прошлым, мои друзья-кубинцы помогли мне отыскать среди книжных развалов величайшую классику девятнадцатого века – «Cecilia Valdés, o la loma del ángel»[426] Сирило Вильяверде. Этот исторический роман кубинцы называют «costumbrista»[427], поскольку он показывает читателю Гавану девятнадцатого века, привычки и быт белых и рабов-африканцев, богатых и бедных, властных испанских правителей и креольских студентов-идеалистов, уже подумывающих, как добиться независимости острова от Испании. Персонажи и быт встроены в сюжет, отдаленно напоминающий «романы с продолжением»: запретная любовь между прекрасной молодой мулаткой, la virgencita de bronce