ми, а частью наследуемого имущества. Тогда неукротимая Энрикетта, старшая дочь и любимица отца, подала от лица своих двадцати шести единокровных братьев и сестер иск, и после изнурительного судебного разбирательства они, добившись признания, все-таки вступили в наследство.
Действие разворачивается на фоне политической истории Кубы, утопленного в крови аболиционистского заговора, восстания против испанцев под руководством Карлоса Мануэля де Сеспедеса[443] – первого плантатора, освободившего своих рабов и сражавшегося вместе с ними за независимость. Марте Рохас удается рассказать этот необычный, но совершенно реальный сюжет, смешав историческую правду с возмущением, иронией, отвращением. А отважная Энрикетта, столь же сексуально раскованная, как ее отец, просто восхитительна; не привязаться к ней, не переживать за ее братьев и сестер попросту невозможно. Я читала и другие романы Марты Рохас: «Святая похоть», «Качели Рея Спенсера», «Англичанка на год». Все они мне понравились, но «Гарем Овьедо», без сомнения, самый любимый.
Изучение истории кубинских войн за независимость, эпизоды которых любой взрослый на улице перескажет вам так, словно это случилось вчера, навело меня еще на одно открытие. Зная Альбу де Сеспедес как «итальянскую писательницу кубинского происхождения», я считала это происхождение несколько туманным: быть может, по какому-нибудь анонимному предку незапамятных времен. Но нет, мать Альбы, итальянка, вышла замуж не за кого иного, как за дипломата, младшего сына того самого Карлоса Мануэля де Сеспедеса, чьи статуи стоят на всех площадях острова, человека, прозванного «отцом Отечества». В обмен на жизнь его старшего сына-солдата, взятого в плен, испанцы потребовали капитуляции армии mambí, мятежников, как именовали тогда революционеров. «Все молодые кубинцы – мои дети», – ответил де Сеспедес, отказавшись сдаться. Он, главный герой войны за независимость от Испании, первым освободивший своих рабов, и есть дед Альбы. И Альба осталась верна его бунтарскому духу: она часто бывала на Кубе, примкнула к революционерам Фиделя Кастро, у которого ежегодно подолгу гостила в Гаване, а тот вместе с народом и правительством воздавал ей почести как последней представительнице семьи, начавшей возрождение острова. Альба в ответ посвятила Фиделю свою автобиографию, опубликованную посмертно и названную «Con gran amor»[444]. Мне посчастливилось прочесть ее еще в рукописи. Как все-таки странен и тесен мир.
В разгар семидесятых, когда политическая сцена была радикальнее и для нас, молодежи, привлекательнее, чем когда-либо, я прочла «Жерминаль» Эмиля Золя[446], роман о забастовке шахтеров, которая закончилась трагедией. Книга меня глубоко поразила: мне показалось, что она объясняет безжалостные законы капитализма куда лучше любого научного исследования. Читая ее, я всякий раз приходила в дурное настроение, меня одолевали тоска и отчаяние. И тем не менее долгие годы она была для меня livre de chevet[447], к которой я то и дело возвращалась, чтобы привести в порядок мысли.
По той же причине ценю «Вечного жида» Эжена Сю[448] – вычурный антииезуитский «роман с продолжением» с путаным сюжетом и настолько чудовищным количеством «идеальных» персонажей, что сегодня мы определили бы его исключительно как «бульварщину». Однако многочисленные отрывки, в которых Сю подробно и скрупулезно описывает способы заработка и крайнюю бедность самых обездоленных слоев парижского общества, зачаровали меня, словно драгоценные жемчужины, случайно обнаруженные в тенистом уголке того самого бульвара. Некоторые из них, например, те, где говорится об изнурительном, практически дармовом труде швей, я и сейчас помню наизусть. В чем-то эти страницы напоминают мне другой образец жанра – «Людей бездны» Джека Лондона[449], автора, слишком часто поверхностно ассоциируемого с подростковыми романами о животных, вроде «Зова предков» или «Белого клыка». «Люди бездны», напротив, родились как журналистское расследование: притворившись безработным моряком, писатель поселился в лондонском Ист-Энде, чтобы разделить с обитателями социального дна тяготы их повседневной жизни и пролить свет на безжалостную машину эксплуатации, не дающую им выбраться из нищеты.
По тем же идеологическим причинам не стала в те годы счастливой и моя первая встреча с «Поисками утраченного времени» Пруста. Не помню, почему я начала читать их не с первого тома, «В сторону Сванна», а с третьего, «Сторона Германтов». Все эти салоны, праздное, расточительное дворянство невероятно меня раздражали. «Да ведь Великая французская революция уже произошла!» – злилась я, вспоминая разговор епископа Бьенвеню Мириэля со старым членом Конвента на первых страницах «Отверженных» Гюго, «свару титанов» в «Девяносто третьем годе» того же автора и lettre de cachet[450], заживо похоронившее доброго доктора Манетта в «Повести о двух городах» Диккенса. Неужели все это забыто? Красавице Ориане, столь поглощенной заботами о собственной элегантности, и ее томному воздыхателю хотелось попросту надавать пощечин. Или отправить на гильотину.
Несколько лет спустя я, пускай с некоторым трудом, заставила себя снова взяться за этот цикл, на сей раз с начала. И сразу влюбилась в малыша Марселя с его приступами астмы, в ночник с волшебным фонарем, показывавший на стене злоключения Женевьевы Брабантской, оценила стиль, язык, симфоническую структуру (какое чудо эта «petite phrase»[451] из сонаты Вентейля, то затухающая, то возникающая снова, и эта прядь на лбу музыканта…) того, что, как я теперь поняла, было не панегириком в защиту Ancien Régime[452] или Belle Époque[453], а похоронным звоном по миру высшего света, канувшему в небытие, по времени, отыскать которое, даже приложив все возможные усилия, можно было лишь в воспоминаниях.
С тех пор я перечитала все семь томов (в правильной последовательности) по меньшей мере четыре раза. Недавно в некоем еженедельнике журналист, имени которого я не запомнила, поинтересовался: «Неужели кто-то вообще осилил „В поисках утраченного времени“ Пруста?» Как мне хотелось написать ему: «Я! Читала и перечитывала его минимум четырежды!»
Пару лет назад мне предстоял долгий и мучительный переезд. И все три месяца, пока длилась подготовка к нему, я так уставала, что совершенно не могла сосредоточиться на чтении и, дойдя до конца страницы, уже не помнила, чем она начиналась. Однако заснуть, не повалявшись хотя бы часок с книгой, я тоже не могла (как, впрочем, не могу и сейчас). И потому решила, что не буду браться за новые романы, в которые придется вдумываться, а перечитаю те, что знаю и помню, чтобы недостаток концентрации не мешал следить за сюжетом. Мой выбор до сих пор вызывает у друзей улыбку: три месяца я наслаждалась поочередно (одну ночь – один автор, другую – другой) семью томами «В поисках утраченного времени» и семью томами «Гарри Поттера». Обнаруживая, как это обычно и бывает при перечитывании, все новые детали, новую атмосферу.
Несколько раз, крайне редко, я бралась перечитывать книгу, едва ее закончив: скажем, если не желала расставаться с героями или хотела посмаковать отрывки, которые, спеша узнать, что будет дальше, проглотила слишком быстро. Так, например, произошло с «Подходящим женихом» Викрама Сета. До сих пор помню отчаяние, охватившее меня, когда я впервые ее дочитала: словно самые близкие друзья вознамерились переехать на Марс, и я их больше никогда не увижу. «Как же теперь жить, ничего о них не зная?» – подумала я. И вместо того, чтобы поставить этот том на полку и взять другой, снова открыла его на первой странице и принялась читать с начала.
То же произошло и с «Хроникой семьи Казалет» Элизабет Джейн Говард[454]. Дочитав пятый том, «Все меняется», я не смогла попрощаться с его героями, особенно с младшими кузинами, Луизой, Клэри и Полли. Мне казалось, будто мы и в самом деле знакомы; я переживала за них так же, как моя бабушка в свое время переживала за Сомса и Ирэн Форсайтов, словно они были нашими родственниками, членами семьи. И потому, взяв в руки первый том, «Беззаботные годы», снова с наслаждением погрузилась в этот мир.
Однако, как правило, я перечитываю книги лишь спустя какое-то время, даже через несколько лет. Такие долгие перерывы частенько приносят с собой уйму сюрпризов: словно новую книгу читаешь. Но книга все та же, это мы изменились. Умберто Эко писал (цитирую по памяти), что текст – это ленивый механизм, и нужен читатель, чтобы его завести. Читатель здесь выступает в роли соавтора. С другим читателем и результат получится другой. Читая «Волшебную гору», мы с матерью были очень разными людьми, потому и спорили о том, что этой книге удалось донести до одной из нас, а что – до другой. Но я двадцатилетняя и я сорокалетняя, читающие «Анну Каренину» впервые и повторно, – тоже разные люди. И когда в семьдесят я села читать ее в третий раз, различия только усугубились.
В двадцать лет меня мало заботила романтическая блажь Анны; моим любимым персонажем тогда был Левин, его непростая любовь к Кити, размышления о жизни в деревне, взаимоотношениях с крестьянами. Я с возмущением следила за превратностями тягостного брака Долли, неравнозначностью ее восприятия измены мужа, которую и родные, и общество приняли не моргнув глазом, и невестки Анны, изгнанной и обреченной на гражданскую смерть.