бы) в свои тринадцать.
Первое знакомство с Грацией Деледдой тоже произошло благодаря бабушкиному «Омнибусу». Жадно глотая ее романы, я была ими совершенно очарована, а тот факт, что действие почти всегда происходило на Сардинии, наводил на мысли, что и сами сюжеты были правдой, хроникой реальной жизни, а не выдумкой или рафинированной литературной аллюзией. Конечно, описанные Деледдой среда и персонажи были крайне далеки от тех, что я видела каждый день: мы ведь жили в городе, причем на широкую ногу, часто ходили в кино, ездили в автомобилях. Мы никогда не заявлялись на деревенский праздник, проскакав целый день верхом по ущельям среди гранитных скал, у нас не было верных слуг, спавших на циновке у очага. И все же я так глубоко впитала эти истории, этот архаичный мир, что много лет спустя, принявшись за первые рассказы, даже обычаи и пейзажи, которых не видела своими глазами, описывала «под Деледду». Мне пришлось приложить невероятные усилия, чтобы отыскать собственный голос, собственные темы. Наверное, это случилось лишь после того, как я покинула остров и уехала жить «на материк». Полагаю, то же происходило и со многими другими сардинскими писательницами, а то и с писателями, – настолько сильна была магия Грации Деледды, словно ореол ее Нобелевской премии, о которой нам прожужжали все уши, бросил слабый отсвет и на нас, заключив тем самым в рамки стиля и череды сюжетов, принадлежавших ей одной, а нам самим чуждых.
«Форсайты» же, напротив, меня в то время не заинтересовали. Шанс открыть и оценить их представился лишь много лет спустя, когда, заметив в букинистической лавке четырехтомник в подарочной коробке, я купила его в память о бабушке. И влюбилась с первых страниц, стоило только начать читать, – возможно, еще и потому, что была до слез растрогана встречей с бабушкиными старыми друзьями, о которых я так много слышала в детстве.
Мои дяди по материнской линии были заядлыми читателями Сальгари[28], персонажи которого упоминались в семье в самых разнообразных обстоятельствах повседневной жизни, словно они были нашими друзьями или родственниками. «Верным Каммамури» называли самого надежного и усердного дядиного однокашника. «Ага, последняя сигарета Янеса…» – подтрунивали над старшим братом, когда он заявлял, что бросит курить. Мой дед, преподававший в лицее латынь и греческий, напротив, выражался цитатами из Гомера и Вергилия, а, если кому из нас, детей, случалось в безудержном запале игры удариться и, хныча, прибежать к нему просить утешения, немедленно и довольно грубо призывал к стоицизму, повторяя фразу, которую мы поняли лишь много лет спустя: «Tu l’as voulu, George Dandin»[29]. Теперь, когда я знаю, о чем говорил мой дед, мне кажется, что это его нравоучение вообще типично для основанной на сарказме разновидности педагогики, в рамках которой он был воспитан сам и которую впоследствии применял к нам. «George Dandin, ou le Mari confondu»[30] – забавная комедия-балет Мольера, главный герой которой, богатый старый фермер, желая быть принятым в обществе, женится на молодой аристократке, а та ему на каждом шагу изменяет. Он узнает об измене, даже собирает доказательства, но никто ему не верит. «Ты сам нашел рога на свою голову, старый дурак» – вот что означала эта фраза, но я до сих пор не уверена, стоило ли говорить ее нам, детям, не подозревавшим о существовании Мольера или страданиях рогоносцев.
Двое сыновей другой моей бабушки, тогда еще неженатые, были столь же упертыми сальгарийцами, как и дяди по материнской линии. Здесь необходимо краткое отступление. В те годы этого писателя не знали разве что люди неграмотные или не бравшие в руки книг и газет: его романы были в каждом доме, а во время войны и вовсе превратились в настоящее сокровище. Они никого не оставляли равнодушным: строившие из себя интеллектуалов эти книги презирали, в моем же доме у них было множество страстных поклонников, особенно среди мужской половины семьи и их друзей.
К этой страсти взрослых мужчин как раз и восходит одно из моих самых ранних воспоминаний. Мне тогда было, может, года три, и меня еще время от времени носили на руках. Воскресным декабрьским утром – помню леденящий холод послевоенной зимы; я, скорее всего, из-за отсутствия пальто, закутана в бабушкин шерстяной платок – мы с отцом и старшим братом поднялись на последний этаж городской больницы, в приемной которой был устроен кукольный театр. Публику его составили те из пациентов, кому разрешили встать с постели (они, как и я, кутались в покрывала), и медперсонал с семьями. Думаю, для взрослых это был первый спектакль после долгих военных лет; мы же, дети, с магией театра и вовсе еще не встречались.
Создателями столь могущественных чар были два синьора, давно мне знакомых, поскольку они были друзьями семьи из числа «оригиналов», какие встречаются в каждом провинциальном городе: один – ректор университета, не только написавший пьесу, но и весьма искусный в манипулировании марионетками, а также в подражании разным голосам; другой – управляющий банком и по совместительству художник-любитель, обожавший морские баталии и умевший конструировать из подручных материалов восхитительные модели кораблей самых разных размеров, от крохотных, помещавшихся в бутылку, до огромных галеонов почти метровой длины, каютами которых, обставленными с большим вкусом, можно было любоваться через иллюминаторы и слуховые окошки. Не ограничиваясь койками для экипажа, бочонками рома и сундуками, полными дублонов, он умудрялся позаботиться даже о тарелках и стаканах на капитанском столе или изящных серебряных подсвечниках, скрученных из кусочков фольги.
Персонажей для того больничного спектакля он сделал из тряпок и папье-маше, а декорации нарисовал на старых простынях. Не считая этих подробностей, воспоминания мои довольно-таки сумбурны; я почти не понимала, что происходит на сцене, а в голове на долгие годы засело только одно. Помню это как вчера: периодически из-за кулис появлялся часовой в матросской форме, истошно кричавший: «Граждане Маракайбо, два часа ночи, и все спокойно!»
Естественно, время всякий раз менялось, потихоньку продвигаясь вперед, пока наконец не взошло солнце, в роли которого выступала крышка медной кастрюли, подвешенная на бечевке. Дома я так и не смогла пересказать матери историю, которую только что видела, не осознав даже, кто там хороший, а кто плохой. В памяти отпечаталась единственная фраза – «Граждане Маракайбо!» – которую я повторяла снова и снова, как скороговорку. И только лет через пять обнаружила, что город Маракайбо был на самом деле сценой для приключений Черного корсара, что речь в разыгранной марионетками пьесе шла о графе Вентимилье и что теоретически все это не должно было мне понравиться, поскольку мы, в смысле моя семья, были «фанатами» цикла о пиратах Малайзии, а не о корсарах Антильских островов.
В мое время даже дети из зажиточных семей вроде нашей, которым на роду было написано поступать в лицей, запросто играли на улице без присмотра. Подобно «Мальчишкам с улицы Пала» Ференца Мольнара[31] (романа, которым я была в девять лет совершенно очарована, мигом узнав в нем затеи собственной банды), мы не ограничивались одним лишь тротуаром возле дома, а устраивали настоящие экспедиции на городские окраины, где простирались поля, пусть и возделанные, которые легко превращались в тропические заросли, и куда можно было перенести действие «Тайны Черных джунглей» с ее тугами[32], ползающими по пашням среди оливковых и апельсиновых деревьев.
К тому же летом наши семьи ездили на море. Только не на Лидо-Новелли в Альгеро с его песчаными пляжами, купальнями и зонтиками, где из лодок наличествовала лишь некая разновидность каноэ, называемая сандолино, да появившиеся чуть позже катамараны. Нет, мы отправлялись в рыбацкую деревушку, где целыми днями бегали босиком, карабкались по скалам и ныряли с них, а то арендовали у местных лодку с парусом и мотором, чтобы утром можно было сплавать на пляж или порыбачить, а после обеда – устроить прогулку для мам или младших детей с их нянями[33]. Лодки эти, носившие самые прозаические имена, что-нибудь вроде «Матушка Катерина» или «Венценосная Богородица», немедленно перекрещивались по-сальгарийски, стоило им хоть ненадолго попасть в руки молодежи. За право назвать корабль «Жемчужиной Лабуана» шла нешуточная борьба; не менее вожделенным был и «Владыка морей».
Лето вообще было самым сальгарийским периодом года. Но и вернувшись в город, наши мужчины по-прежнему не отделяли эпопею о Момпрачеме[34] от повседневной жизни, причем не только в детстве и юности, но и уже став взрослыми, занимаясь ответственной работой. В их семейном словаре можно было обозвать строгого учителя или сурового управляющего «злобным саравакским леопардом», ножи для бумаг и перочинные превращались в малайские крисы, а галстуки, слишком узкие, чтобы оставаться в моде, заменяли шелковые платки тугов. Выезжая с друзьями на природу – а в те годы поездкам на природу уделялось достаточно много времени, – приходилось быть осмотрительным, чтобы не поругаться, случайно наткнувшись на восторженного почитателя корсарского цикла. Порой доходило до самой настоящей распри. Скажем, граф Вентимилья в моей семье считался бесхребетным болванчиком в кружевном воротнике, а Онората Ван Гульд – голландской деревянной куклой, грошовым сувениром для туристов. Полагаю, однако, что любовные аспекты приключений Сандокана мои дяди, как чуть позже и братья с кузенами, ни в ребяческих играх, ни в уже упомянутых взрослых аллюзиях никоим образом не учитывали.
Женщины в нашей семье, в свою очередь, тоже не разделяли их страстного увлечения, отвергая его как естественную болезнь мальчишек, так и не ставших взрослыми. Сами они в дет