стве читали французские повести из «Моей детской библиотеки», а когда вырастали, переходили на венгерские любовные романы (о чем еще будет сказано).
Единственным исключением была подруга моей матери, дама голубых кровей, звавшаяся донна Тереза Мендес Диас, – особа в наших краях известная и широко обсуждаемая, поскольку она не только носила летом широкие «рыбацкие» штаны, но и, бывая в Бозе, единственном на Сардинии городе, разделенном рекой, ходила на лодке вверх и вниз по Темо, в одиночку управляясь с косым латинским парусом и зажав в зубах нож.
Так случилось, что нарушить традицию суждено было именно мне. В отцовской семье я оказалась единственной девочкой, да к тому же обожала читать. Романов Сальгари в нашем доме не было: после свадьбы братья не позволили отцу забрать ни единого тома. Чтобы все-таки их прочесть, мне приходилось идти к бабушке либо по отцовской, либо по материнской линии, с которыми по-прежнему жили неженатые сыновья, мои дяди. Читая то же, что и они, я чувствовала себя взрослой. После стольких разговоров о Тремаль-Найке и Янесе де Гомейре добраться до этих романов и влюбиться в них было лишь вопросом времени. Но сверстники-мальчишки, мои братья и кузены, не желали брать меня в свои игры, с брезгливой гримасой отказываясь видеть девчонку в женских и, следовательно, сентиментальных ролях (да и мне, пожалуй, это не слишком бы понравилось).
Тогда я уговорила самых близких подруг последовать моему примеру и прочесть цикл о пиратах Малайзии. Сколотив свою, девчачью банду, отныне мы исполняли роли персонажей-мужчин сами. Только раз моя подруга Россана, светловолосая красавица – вылитая Марианна, – согласилась сыграть Жемчужину Лабуана. Начали мы со сцены, в которой я в образе Сандокана забиралась на балкон, куда вышла Россана, чтобы признаться ей в любви. Стояла зима, так что играли мы дома. Балкона в комнате, разумеется, не было. Зато был камин с мраморной полкой, достаточно широкой, чтобы «Марианна» могла на нее взобраться. Однако то ли Россана оказалась слишком тяжелой, то ли слишком ерзала… В итоге массивная полка, оторвавшись от стены, рухнула вместе с нашей прелестницей прямо на ее возлюбленного, а после на пол и раскололась пополам. Мы чудом остались невредимы.
В Сандокане мне больше всего нравилось то, что, даже будучи бесспорным главным героем всех происходящих событий, он не был одиночкой, как капитан Немо у Жюля Верна, а разделял свой полный сражений и любви мир с друзьями, без которых не мог обойтись. Мужская дружба в этих романах казалась очень сильным, нерушимым чувством, не знающим ни сословий, ни рас. Янеса де Гомейру, португальского авантюриста, бог знает каким ветром занесенного в Зондское море, принц Сандокан, аристократ, называл «младшим братом». Каммамури, слуга Тремаль-Найка, обращался к нему как к «хозяину»; однако взаимная верность, раз за разом заставлявшая их вырывать друг друга из лап смерти, не знала ни чинов, ни рангов. Да и сам Тремаль-Найк изначально был всего лишь змееловом, бедным, хотя и доблестным, что не помешало Сандокану сделать его своей правой рукой. Молодые англичанки, Ада и Марианна, не колеблясь обручались или даже выходили замуж за местных, как принцев, так и плебеев, а Янес полюбил и взял в жены Сураму, туземку, хотя и принцессу.
Перечитывая уже во взрослом возрасте эти приключения экзальтированных персонажей, часто говорящих о себе в третьем лице, я умиляюсь как автору, так и нам, столь наивно в них влюбленным. Как могли мы не обратить внимания на бесконечные нестыковки или малоправдоподобные детали? Возможно ли, например, чтобы Тремаль-Найк из «Тайны Черных джунглей» до встречи с Адой, пленницей тугов, ни разу за все свои тридцать лет не видел женщины? И чтобы он с первого взгляда влюбился в четырнадцатилетнюю девчонку, чьи глаза Сальгари сперва называет голубыми, а всего несколько абзацев спустя – угольно-черными? Можно ли поверить, что герои, не выдающие своих и чужих тайн под самыми жестокими пытками, запросто выбалтывают их, едва глотнув немудреного «лимонада» с парой капель сока некого экзотического фрукта? И что тигрица Дарма способна, набросившись на роскошно одетого мужчину и сбив его с ног, не оставить на нем ни царапины и не вырвать ни пряди волос?
Занятно, что в те же годы и те же месяцы я с не меньшим восхищением следила за приключениями Шерлока Холмса, автор которых был более-менее современником Сальгари. Из них я узнала, какое огромное значение для расследования имеет связность отдельных деталей, которые должны быть правдоподобными, чтобы читатель мог шаг за шагом следовать логическим выводам сыщика. Но от Сальгари не ждали ни правдоподобия, ни связности. Ему прощалось даже полное отсутствие иронии. Почему?
Полагаю, сама того не зная, я, как прочие читатели, заключила с ним своего рода договор, заняв позицию, сформулированную английским поэтом Кольриджем[35] в XIX веке как «намеренное подавление недоверия» и состоящую в добровольном решении воздержаться от критических суждений, игнорируя мелкие нестыковки, чтобы насладиться полетом авторской фантазии. Позже Толкин, защищая свою любовь к «стране драконов», напишет об этом в своем эссе о сказках, изданном в сборнике «Древо и лист»[36]. Стивенсон, Джеймс и Толкин словно полемизируют друг с другом: Джеймс заявляет, что приключенческие романы вроде «Острова сокровищ» ему в детстве не нравились, Стивенсон возражает, что тот, кто не мечтал стать пиратом, никогда не был ребенком, а Толкин, защищая детскую склонность к невероятным сюжетам, признается, что истории про пиратов в детстве не любил, зато страстно мечтал о стране драконов из скандинавских легенд[37]. Впрочем, в своей интереснейшей автобиографии «Малыш и другие» Генри Джеймс рассказывает, что в детстве ему не нравилась слезливая детская книжка «Фонарщик»[38], подаренная родными, зато он частенько прятался под столом, чтобы послушать, как взрослые читают вслух «Дэвида Копперфилда»[39], который издавался отдельными выпусками, и сгорал от любопытства и желания заглянуть в запретный для него том под названием «Горячая кукуруза»[40].
Итак, возвращаясь к Сальгари: что же такое эти романы, как не прекрасные сказки для взрослых, позволяющие читателю попасть в невероятный мир, совершенно не похожий на его серые будни? Сказки, которые в свое время, задолго до того, как спутники помогли нам заглянуть в самые отдаленные и самые сокровенные уголки нашей планеты, позволяли итальянским буржуа путешествовать по тропическим странам, столь разительно отличающимся от их собственной, что описание лесной чащи, снаряжения корабля или одежды, которую мы сегодня назвали бы «этнической», не вызывало и не вызывает раздражения, даже когда ради него приходится прервать драматическое развитие сюжета.
Впрочем, у одного моего дяди-сальгарийца висел в спальне и небольшой гобелен с изображением трех профилей в странных головных уборах – лавровых венках поверх накидок с капюшонами. По моей просьбе (а мне тогда не было и пяти) дядя сообщил их имена: Петрарка, Данте, Боккаччо[41]. И даже процитировал наизусть несколько отрывков, из которых я поняла: а) что Петрарка был влюблен в некую Лауру; они повстречались на берегу реки под цветущим деревом, а потом она умерла, но он продолжал ее любить; б) что Данте был влюблен в дочку портного, которую звали Беатриче[42]; она тоже умерла, но защищала его из Рая, как это обычно делают покойные мамы; и что он заблудился в лесу, но, к счастью, встретил друга, и тот проводил его в странное место, полное диких животных, людей в забавных позах и даже пукающих чертей (но об этом не стоит говорить маме или бабушке, не то они рассердятся). Что касается Боккаччо, то он написал множество рассказов – целую сотню, и некоторые из них были очень даже смешными в своей непристойности, а самые забавные он мне, возможно, когда-нибудь и перескажет (но об этом тоже не стоит говорить ни маме, ни бабушке, это только наш с ним секрет).
Мир вокруг меня, насколько я сейчас могу вспомнить, всегда был полон взрослых, не упускавших ни единой возможности о чем-нибудь поведать, причем не только детям, но и своим ровесникам. Так, подруги моей матери, собравшись поиграть в канасту[43], почти сразу принимались по очереди пересказывать друг другу недавно прочитанные книги. Но только к восемнадцати годам я осознала, что популярной сентиментальной литературе, столь ценимой менее культурными матерями многих моих подруг, в наш дом ходу не было: ни Делли[44], ни Каролине Инверницио[45], ни «Библиотеке для барышень» издательства «Салани»[46], ни, чуть позже, Лиале[47]. В лицее, когда я призналась, что не читала этих авторов, одноклассницы поглядели на меня с жалостью. Ту же Каролину Инверницио я открыла для себя только в 1970-х и только благодаря Паоло Пол[48] и Умберто Эко[49] – и подошла к ней уже на совершенно ином уровне понимания. Я с упоением прочла не менее семидесяти из сотни ее романов и, честно говоря, не разделяю пренебрежительной оценки Грамши[50], определившего Инверницио как «почтенную наседку итальянской литературы».
Дамы, игравшие в канасту за зеленым столом, под которым со своими целлулоидными куклами молча играла и я, обсуждали Вирджинию Вулф