[51], а если мне когда и доводилось слышать от них о любовных историях, то лишь применительно к книгам Ганса Фаллады[52], Вики Баум[53] или Ференца Керменди[54]. Моя мать собрала целую коллекцию венгерских романов: к ее двадцати годам Арнольдо Мондадори как раз запустил новую серию иностранной литературы, найти которую можно было в любом газетном киоске. Называлась она «Романы на ладони»[55], а половину представленных в ней авторов составляли венгры и немцы. Это были книги крупного формата, но тонкие, как журналы, и с очень красивыми, на мой детский взгляд, обложками: как правило, поясными женскими портретами темперой в мягких пастельных тонах. С обложки одного из таких романов, «Подружки»[56], смотрела девочка с грустными глазами и стрижкой à la garçonne[57], как у моей матери на фотографии в девять лет. Меня всю трясло от желания вырезать этот портрет, наклеить на картон и вставить в паспарту, чтобы не помялся, но мне не разрешили. Я нашла его уже много лет спустя и до сих пор храню в целости и сохранности.
Некоторые романы хоть и предназначались в основном женской аудитории, однако истории рассказывали более чем «безнравственные». Мама Подружки, к примеру, развелась и имела любовника. Подобные сюжеты, не слишком поучительные по меркам сугубо католической Италии, могли быть «не рекомендованы» Церковью, а то и внесены в Индек[58]. Оглядываясь назад, я не раз задавалась вопросом, не повлияло ли подобное чтение в юности на открытость моей матери в отношении нашего с сестрой воспитания: надо сказать, нам в подростковом возрасте жилось куда вольготнее, нежели нашим сверстницам, чьи матери читали Делли и Лиалу. Как бы то ни было, выйдя замуж, она перестала их покупать, возможно, посчитав слишком легкомысленными, и посвятила себя более серьезной литературе. А услышав, как другая мать сурово попрекает дочерей неминуемой и безвозвратной утратой добродетели, только смеялась, повторяя нам строки Боккаччо: «Уста от поцелуя не умаляются, а словно месяц обновляются»[59].
Когда я появилась на свет, шла война. Людям не хватало множества самых необходимых вещей, а кое-что, напротив, считалось излишней роскошью – например, детские книги. Вернувшись из своего рискованного медового месяца, проведенного, по стопам Акселя Мунте, на Капри, родители по-быстрому сделали моего братика, а полтора года спустя – и меня саму, однако война и не думала заканчиваться. Когда же наконец наступил мир, Сардиния еще целых три года оставалась в изоляции из-за подводных лодок, которые немцы при отступлении могли бросить на дне морском, начинив взрывчаткой.
Все это время в распоряжении взрослых были книги, приобретенные еще до войны, а вот малышам – даже тем, кто уже пошел в школу и научился читать, – приходилось довольствоваться устными рассказами. Помимо азбуки – часто тоже довоенной, призывавшей повиноваться королю, королеве и принцам Савойской династии (чьи портреты слегка тонировались акварелью), хотя сами они к тому времени успели сбежать, а Италия стала республикой, – других предназначенных для нас книг попадалось крайне мало, да и те были старые и ветхие. В качестве компенсации мы учили наизусть детские стишки и песенки (разумеется, на итальянском), а также кое-какие строки или целые стихи на латыни. Вот только брали их не у античных классиков, а у католической церкви: то была латынь мессы, розария[60], молитв, гимнов, которые торжественно распевали в церкви или во все горло – на праздничных шествиях.
В высшей степени сомнительно, чтобы эти загадочные слова понимали не только дети, но и большинство взрослых, которые их сопровождали. Мой дедушка, преподававший латынь и греческий в лицее, естественно, понимал все, но в церковь не ходил, даже на Пасху. Думаю, он считался изрядным вольнодумцем. Наша няня, по бедности закончившая в детстве только три класса и успевшая разучиться читать, в «Te Deum»[61] вместо «procedenti ab utroque»[62] пропевала «proceddeddos ogos trogos», что на сардском означает примерно «косоглазые поросята». Каждый образованный человек непременно припомнит, как в его детстве какой-нибудь невежда коверкал церковную латынь на собственный лад. Грамши писал[63] о «донне Бизодии», которая «родилась» из строк «Отче Наш»: «Panem nostrum quotidianum da nobis hodie»[64]. А Гавино Ледда с обидой вспоминал (кажется, в «Языке серпов»[65]), как, будучи ребенком, учил катехизис и славил Богородицу, не понимая ни единого слова.
Я в детстве тоже воспринимала кое-какие «странные» фразы по-своему, периодически давая промашку: например, была абсолютно уверена, что все в том же «Te Deum» («Тедеуме»: «Вы вечером куда?» – «Махнем в Тедеум», как будто это название места) в определенный момент возникает девочка-испанка по имени Кумпарсилья (вместо «compar sit laudatio»[66]). Почему испанка? Да потому что похоже на «Кумпарситу» – танго, которое напевали тогда на каждом углу. Правда, в отличие от Гавино Ледды, не припоминаю, чтобы я обижалась, понимая далеко не все: напротив, этот загадочный язык мне очень нравился.
В первом классе кто-то дал мне тоненькую книжечку, от начала до конца написанную на латыни, которую я храню по сей день. Это был сборник гимнов новенны[67], и не какой-нибудь, а рождественской, к которой я каждый год ходила в компании нашей старой служанки. В церкви было сумрачно и остро пахло ладаном, снаружи – холодно и пахло мандариновой кожурой, а мы пели о том, что ждем младенца-царя, который придет всех нас спасти. Младенца, то есть ребенка вроде меня, которому взрослые отчего-то придавали необычно большое значение. «Regem venturum Dominum, venite adoremus»[68] – не помню, кто объяснил мне смысл этих слов, может, даже мой неверующий дедушка, но к семи годам я прекрасно их понимала. На некоторых строках – «Et Stillabunt montes dulcedinem», «procul fugentur somnia»[69] – у меня даже мурашки пробегали от удовольствия. А в шестом классе, когда пришлось начать зубрить латынь со всеми этими склонениями, формами глаголов и окончаниями, я, зная уже довольно много разных слов, будто заново открыла для себя сладостный язык затерянной страны из далекого детства.
Языком культуры для моей матери был французский, а не английский. Его в то время преподавали и в школе, но только в средней или в гимназии, мать же хотела, чтобы я начала учить его с начальных классов. Мне было восемь, когда она устроила мне частные уроки у изящной и утонченной jolie petite madame[70], жены одного доктора из Сассари, преподававшей свой родной язык в качестве хобби, да и то лишь детям знакомых. Начала мадам не с грамматики, а с того, что стала учить со мной народные песенки, вроде «Malbrough s’en va-t-en guerre» или «Le bon roi Dagobert»[71]. Я должна была петь их вместе с ней, даже когда не понимала ни единого слова; потом, строчка за строчкой, она объясняла мне, что эти слова значат, показывала текст и, дав переписать в тетрадь, просила проиллюстрировать, нарисовав что-нибудь рядом с текстом, наклеив вырезанные из журналов фигурки или переводные картинки (кто теперь вспомнит, что такое переводные картинки и какое значение они имели для наших игр?).
Первая песня, о бедняге Мальбруке, была печальной, задумчивой и романтичной, от нее у меня на глаза вечно наворачивались слезы:
Мальбрук в поход поехал,
Ах, будет ли назад?
День Троицын проходит,
Мальбрука не видать.
Мальбрукова супруга
На башню всходит вверх.
Пажа оттуда видит,
Он в черном весь одет.
«Ах, паж мой, паж прекрасный,
Что нового у вас?»
«Принес я весть дурную:
Пролить вам много слез!
Оставьте алый бархат
И светлый свой атлас!
Мальбрук наш славный умер
И в землю погребен».[72]
Другая, полная cochonnes[73] аллюзий, напротив, меня смешила:
Добрый король Дагобер
Штаны наизнанку надел.
Элодий, великий святой,
Сказал ему: «О мой король!
Наизнанку надеты штаны,
И швы, и подкладка видны».
«И правда, – ответил король. —
Переодеться готов я, изволь».
И тотчас же взялся за дело,
Обнажив ненароком тело.
Элодий, великий святой,
Сказал ему: «О мой король!
Ваша кожа черна,
цвета ночи она».
Король ответил: «Все так,
Но, поверь, это сущий пустяк.
У королевы, супруги моей,
Кожа куда черней».[74]
Так, сама того не замечая, я всего за пару месяцев выучила французский.