Шопен
На золотом табурете перед роялем сидела женщина с громкими руками в блестящем костюме, по которому бегала искра. За ней возвышался фисташковый занавес-тяжеловес. А сам поднос сцены был отставлен подальше от слушателей, как блюдце с эклерами от детей. Так в тот день выглядела музыка.
Катю можно узнать по пушистой голове. Она сидит вон там – в восьмом ряду между близнецами Ксюшей и Тосей. По знаку зодиака Катя Близнецы. «Близнецов на самом деле трое, а не двое, и никто, кроме меня, не знает», – думает она. По краям от Ксюши и Тоси сидят их женихи и держат невест за руки: Сева еще чешет нос, а Денис уже позевывает.
Звуки обнимают, целуют в молодые носы, щеки, губы и лбы. «Какой, наверное, чудесный человек был этот ваш Шопен. Он будто берет их за руки, подпрыгивает в проходе, и кружит, и хохочет. А потом подводит свою невесту Марию Водзиньскую, знакомит и сразу же улетает куда-то с нею».
Пианистка всегда играет в одном и том же концертном костюме: блестящий жакет и гипюровая юбка в черную складку. Кажется, что так пианистка и родилась, и живет: ходит в блестках и гипюре в придомный магазин за консервированным горошком и сливочным маслом, возит рассаду в электричке, моет концертными руками чашки и картофелины, подметает полы, заткнув гипюровый шлейф высоко за пояс. А вот на сцену выходит конферансье – неустойчивая тяжелая женщина на малюсеньких каблучках. Она объявляет следующий опус и пропадает в мягкой складке кулис.
Еще никто не знает, что этой ночью у Кати был гость. (Сейчас она сама не выдержит и расскажет всё Ксюше.) Они познакомились на празднике фармацевтического журнала. Его глаза глядели задорно сквозь стекла очков, как личики детей из окон поезда, едущего на море. «А это Костя, он у нас король вакцин», – Катя улыбнулась, посматривая под стол – не повернуты ли его ботинки к ней? Увидела, что повернуты. Гости рассыпались в другие комнаты отламывать ножки винным бокалам, а они остались с Костей, почему-то остались.
Звуки набегают волной на руки пианистки, но она, видно, тоже не промах: ловит их сильными пальцами, а потом отбрасывает назад, к черной лаковой крышке. Между левым и правым регистром чувствуются какие-то недоговорки и даже противоречия. Иногда звуки закатываются в углы клавиатуры, а пианистка вынимает их по одному и собирает обратно. Непростая работа.
Они тогда с Костей смутились друг другу и побежали искать спрятавшихся по кабинетам коллег. Выбежали на улицу, примкнули к курящим, хохотали и горлопанили, вспоминая одну французскую песню: «Ну как же там? Люа-де-ля-мэзон-же-пансэ-а-туа!» Пели всю ночь, а потом, когда под утро зашли в американский дайнер на Покровке, Костя притих и заснул, не переставая что-то жевать. (Раньше она видела такое только у младенцев и знала, что если сейчас отобрать еду и вынуть сосок изо рта, младенец проснется.)
Катя хотела попрощаться перед домом, но он взялся проводить ее до подъезда. Почти обманом проскользнул в ее игрушечную квартиру с кукольной кухней и балконом, на котором до этого помещались только циркуль и два карандаша. (Надо ему объяснить, что для улыбки, целого мужчины и пачки сигарет всё это и вовсе не предназначено.) Балкон перечеркивал их пятью мокрыми бельевыми веревками, на которых темнели детские носки, зацепившись флажками. Потом Катя залезла с ногами на кухонный подоконник, а Костя сидел около ее колен и гладил руки.
Звуков нападало так много, что они вот-вот подберутся к слуховым окошкам. Табуреточка вырастает до табурета, рояль грохочет чугунной рамой, форбаумом и вирбельбанком, наезжая золочеными колесиками на слушателей нулевого ряда, щетиня латунные винты и обрушивая свою черную лаковую ярость в проходы. И тут женщина-конферансье, которая вдруг тоже стала большой и величественной, как консерваторская люстра, отпускает уцелевших в буфет. Можно передохнуть.
«Ну, так что было дальше»? – шепчет Ксюша.
Тра-та-ти-та-тара-ти-та-та-та-ти-татра-та-та.
Смирные зрители снова подставили голову под дождь из звуков и просветов тишины. Тишина иногда падает тяжелее звуков. Что будет дальше? Хочется, чтобы ее быстрее прекратили, просвет закрасили, дали надежду, что еще не конец, что-то обязательно еще случится, с нами обязательно свяжутся, заговорят, объяснят. Что была эта тишина? Бессилие? Неодушевленность? Последний выдох? Согласие? Или вдох?
В субботу утром у Кати были дела, но перед ней до сих пор сидит Костя, и все сотейники и тарелки вокруг уверены, что сейчас что-то обязательно должно случиться. «Сейчас произойдет что-то важное, чему нельзя помешать», – думает про себя пароварка и молчит. Катю всегда восхищала вот эта сила мужской дерзости – вот так вот взять и сломать просвет и тишину между людьми, уничтожить привычное, перевернуть и обескуражить – подойти совсем близко, прижать к себе и поцеловать.
Зал наконец зашелся хлопками. К сцене побежали букеты, спотыкаясь о ковровые дорожки. Гром нарастает, нарастает, сходясь в единую волну. «Бра-во! Бра-во!» – хлопают все, даже маленькие кашлеши из последнего ряда. Аплодисменты переваливаются с задних рядов на передние, потом возвращаются опять куда-то вверх, к люстре.
Что это значит? На ее диване как ни в чем не бывало лежит мужчина, и приходится делать вид, что всё это так и надо – в порядке вещей. Будто бы с ней каждую пятницу случается что-то такое. Еще вчера же его не было. Откуда он вообще взялся? Вот же он – настоящий. Теплый и электрический. Что он о ней подумает? Она не вымыла полы, у нее грязная посуда, одежда висит на всех вертикальных плоскостях. А он лежит – поперек кровати – гладкий и хрупкий, как новенькая лампочка. У него горячая спина, руки, ноги, он улыбается, когда она трется об его плечо, и не хочет ничего знать: позвонит он? Нужна она ему? Они вообще увидятся? Хорошо выглядит сейчас ее тело? Можно ее руке еще немного полежать там, где она сейчас лежит? Не слишком ли громко она кричит?
Костя лежит на соседней подушке, а от створки платяного шкафа рикошетит луч света. Проедет трамвай, и шкаф задребезжит, как шкатулка с кольцами. Где-то там уже идет на работу новый день, а они скулят и удивляются другдруговой радости. И, может быть, они уже пропускают самое интересное – или это они – самое интересное этого дня.
Яна ВагнерОдин нормальный день
У нее были славные круглые грудки, совсем коричневые от загара, тонкие голенастые ноги, острые коленки, маленькие пальцы, растопыренные по изнанке кожаных сандалий, и выпуклый детский живот, как у пластмассовой куклы. Она сняла с себя майку сразу, как только вылезла из машины: стянула ее через голову и не глядя бросила назад, на сиденье, и тут же застыла, подставив солнцу пустые ладони и запрокинутое лицо. Остальные еще деловито хлопали дверцами, перекрикивались, тащили из багажника тяжело звякающие пакеты и сумки; полуторачасовая дорога из душного города еще продолжалась для всех, кроме нее, потому что дорога не заканчивается до тех пор, пока бутылки не перекочуют в морозильник, мясо не скуксится под наспех устроенным маринадом и сумка с вещами, пусть даже неразобранная, не будет брошена поверх чужой кровати. Мир устроен так, что даже двухдневную вылазку за город облагает обязательным налогом, паузой, необходимой для перезагрузки: прежде чем перейти к отдыху, нужно выкурить первую сигарету, оглядеться, выдохнуть, сказать хозяевам какую-нибудь вежливую ерунду. А для девочки – через покрытое утренней испариной оконное стекло Рогову показалось, что лет ей вряд ли больше двадцати, – этих условностей словно и не существовало. Ей было очевидно плевать на сумки, бутылки и неизбежную процедуру знакомства. Она выбралась из автомобиля и в ту же секунду оставила позади дачные пробки и вялую дорожную скуку, отделилась, оторвалась и перепрыгнула через глупые тормозящие ритуалы. Он и заметил-то ее не из-за снятой майки, под которой к тому же обнаружился скучный верх спортивного купальника, словно и в этом вопросе она не готова была допустить никаких проволочек, а именно благодаря ее явному нежеланию терять время. С недавних пор в роговской системе приоритетов у времени конкурентов не осталось. Девочка была молодец.
Выходить из дома и встречать приехавших показалось ему лишним; отчасти – из-за примера незнакомой девочки в кожаных сандалиях, отчасти – из упрямого протеста против их вторжения. Не надо было их пускать, подумал он со слабым раздражением, наблюдая через кухонное окно, как они дурашливо прыгают по двору, закрывают ворота и тормошат свою застывшую спутницу; или, по крайней мере, нужно было сказать ему, чтобы приехал один, кому нужен этот детский сад на выезде?
Мальчик позвонил вчера в неудачный момент. Рогов старался, чтобы моментов этих было как можно меньше, и, как ему казалось, уже достиг в этом определенных успехов, но в любой стратегии рано или поздно находились слабые места. Вчерашний план действий дал сбой, и когда расчирикался телефон, он нарушил правило и снял трубку, а сделав это, выяснил, что в самом деле рад услышать человеческий голос. Пап, сказал мальчик, ну ты как там? Слушай, пап, сказал он потом, не дождавшись ответа, а ничего, если мы с ребятами заедем на выходные? Давай, Ванька, ответил Рогов сразу же, хрипло и с благодарностью, и пожалел о сказанном почти в ту же секунду, и продолжал жалеть до сих пор. Чтобы как-то уравновесить напрасную свою вчерашнюю уступку, он мстительно рассмотрел в утреннем зеркале свое заросшее седоватой щетиной лицо и бриться не стал, как не стал и вытряхивать пепельницы или мыть скопившуюся за пару дней посуду. Когда лязгнула тяжелая входная дверь, а в прихожей послышались голоса, Бобкин радостный визг и цокот когтей, Рогов вспомнил, что вчера глупый пес опять нажрался травы и оставил на коричневой плитке белесую лужицу со смятыми изжеванными стебельками, и почувствовал все-таки что-то похожее на раскаяние. Уж собачью блевотину точно можно было убрать.
Как всегда, Боб принял на себя неловкость первых минут, когда незнакомые люди появляются на пороге. Выглянув в коридор, Рогов уперся взглядом в две пары аккуратных девчачьих ягодиц и поверх умильного писка и восторженных Бобкиных прыжков кивнул сыну с безопасного расстояния, поздоровался, не приближаясь. И Ванька, нагруженный сумками, послал ему с порога обычную свою осторожную улыбку, а за спиной у него – и за эту непреодолимую сейчас дистанцию Рогов тоже был благодарен двум присевшим на корточки девочкам и скачущему сеттеру – топорщился ненавистный и вечный Ванькин друг, щекастый Дима Гордеев, вскинувший руку в нелепом римском приветствии. Рогов досадливо повернулся и шагнул назад, в гостиную, хлопая себя по карманам, пытаясь нашарить сигареты. Не надо было, черт, не надо было их приглашать.