И только когда они возвратились, бухнув на стол миску, полную обугленной баранины, когда Ванька повернулся к нему и открыл рот, чтобы сказать – пап, он все фразы начинал так; пап, говорил он, пап, но очень редко при этом смотрел в глаза, почти никогда, если задуматься, не смотрел; когда Рогов попытался подняться на ноги, чтобы подойти к ним, и не смог, пошатнулся и схватился рукой за стену, и его немедленно замутило, – вот тогда он рассердился. Сам на себя, оттого, что зачем-то напился – глупо, на жаре, в полдень. И на них – за то, что молоды и здоровы и действительно способны съесть обожженное погибшее мясо и не заметить. За то, что они поймут сейчас, как он безнадежно пьян. Захлопнув за собой входную дверь, он преодолел искушение задвинуть щеколду – это было бы совсем уж по-детски – и ринулся в ванную, зацепившись обо что-то плечом, и долго стоял там, опустив голову под холодную струю воды, зажмурившись и осторожно дыша сквозь сжатые зубы, и чувствовал, как отступают дурнота, и стыд, и злость, и думал – неважно, неважно, просто пусть меня перестанет мутить, пусть сегодня будет нормальный день, один нормальный день.
Он вернулся на веранду спустя полчаса, с мокрыми волосами и влажными пятнами на плечах, посвежевший и злой. По крайней мере, печень по-прежнему работает как часы; сейчас главное – заставить себя что-нибудь съесть, что угодно, лишь бы не пить больше на пустой желудок. Сморщенные черные кебабы внушали ужас и едва не вызвали у него новый приступ тошноты. Поискав глазами на столе, он нашел тарелку с подсыхающим хлебом и сыром и поспешно проглотил по куску того и другого, через силу и без удовольствия.
– Ну? – предложил Гордеев многозначительно и встряхнул бутылку роговского виски, из которой за время его отсутствия изрядно убыло. – Ты как?
Вместо ответа Рогов некоторое время внимательно прислушивался к себе, а потом взял с тарелки последний кусок сыра и подставил стакан.
Когда «Джеймсон» закончился (до обидного быстро), нужно было спасать положение, потому что вульгарный Гордеев начал уже что-то вроде «а теперь водочки, водочки, да?» и потащил откуда-то из-под стола теплое прозрачное стекло и забулькал. Водка сейчас точно была ни к чему, так что Рогову снова пришлось возвращаться в дом и рыться в кухонных шкафах. Он нашел нераспечатанную, в коробке, пижонскую односолодовую бутылку и прежде, чем выйти из кухни, распахнул холодильник, скользнул взглядом по пустым полкам, вытащил молоко и отпил прямо из пакета, повинуясь всё тому же импульсу – хоть чем-то заполнить желудок. Молоко оказалось кислое. Он даже не смог вспомнить, когда его покупал.
Ванька быстро раскис и захмелел и только мотал теперь головой, улыбаясь и накрывая свой стакан ладонью, когда они принимались разливать и чокаться, а девчонки в два горла задорно уговорили три бутылки белого вина, привезенного с собой, и тоже немного поплыли. Гордеева же, казалось, ничего не брало: он покрылся обильным потом и сильно покраснел, но глаза у него были ясные и трезвые. Здоровый черт, враждебно подумал Рогов, вымахал килограммов под сто, не меньше, пил бы лучше свою водку. Основная проблема заключалась в том, что его никак было не заткнуть; он и в шестнадцать был такой же шумный, толстый горлодёр, смеющийся над собственными шутками. Первой сбежала желтоглазая девочка: выскользнула из-под надвинувшейся тени назад, к сползшему на самый край веранды солнцу, повернулась спиной и застыла, задрав подбородок, как ящерица на горячем камне. А спустя четверть часа Ваня, качнувшись, отодвинул стул и встал, но вместо того, чтобы подобраться к ней поближе – давай, Ваня, давай, подумал Рогов беззвучно, – повернул в другую сторону и повис на перилах в десяти шагах от стола и задышал шумно и беспомощно. Бросив хищного Гордеева мучить сливочную девицу анекдотами, Рогов поднялся и пошел к мальчику.
– Ванька, Ванька, – мягко сказал он, становясь рядом, – чего ж ты виски-то хлещешь, если пить не умеешь? Давай кофе тебе сварю.
– Не надо кофе, – ответил сын, большой, светлый и беззащитный, и подняв лицо, виновато улыбнулся. – Я постою просто, пап, я нормально.
Мне же надо будет сказать ему, подумал Рогов, глядя на расслабленный мягкий профиль. Не сегодня, конечно, но рано или поздно. И довольно скоро. Уж ему-то точно надо будет сказать.
– А хочешь, – произнес он неожиданно для себя, – хочешь, подарю тебе свою машину?
Ванька булькнул горлом, повернулся и посмотрел недоверчиво и испуганно.
– Ну, не сейчас. На Новый год, например, – поспешно сказал Рогов.
– А давайте выпьем, – доверительно предложил Гордеев откуда-то из-за спины, и на месте Ванькиного лица возникла его влажная физиономия и три захватанных стакана, наполненных почти до половины.
Пальцы он, конечно, засунул внутрь стаканов. Когда ж ты сгинешь наконец, черт бы тебя побрал, застонал Рогов мысленно, но вместо того, чтобы послушно сгинуть, Гордеев, напротив, материализовался, втиснувшись между ними и приобняв обмякшего Ваньку свободной рукой.
– Ничего, Джованни, ничего! И пить тебя научим, и человека из тебя сделаем! – сказал он нежно, и прижал Ваньку к мокрой груди, и даже, кажется, потрепал его по затылку. – С понедельника и начнем. Беру его к себе на работу, – сообщил он Рогову, улыбаясь, – хватит нищебродствовать.
И Рогов немедленно рассвирепел – и от этого дурацкого «Джованни», и от Ванькиной пьяной смущенной улыбки, и потому еще, что вдруг понял: он понятия не имеет, что там у сына с работой и есть ли она вообще.
– Ну-ка дай сюда, – сказал он и выдернул из гордеевских пальцев какой-то из трёх одинаковых, неразличимых стаканов и быстро, в три больших глотка выпил свою порцию и сразу за ней, без паузы, – Ванькину, смутно понимая, что хочет просто, чтобы Гордеев освободил руки. Виски жарко стукнул в висках и обжег горло. Он жадно шарил глазами по расплывшейся, по-прежнему голой по пояс фигуре напротив и даже отошел на два шага, чтобы лучше было видно. Поводов не находилось.
– Что это у тебя на шее, – услышал он собственный нехороший, сухой голос, – на шее это у тебя что?
– Это? Кельтский крест, – дружелюбно сказал безмятежный Гордеев и в один прием вылил полстакана односолодового виски себе в пасть и продолжил неожиданно: – Символизирует солнце, воздух, землю и воду в единстве.
– Да какой ты нахер кельт, – с облегчением сказал тогда Рогов и двинулся плечом вперед.
– Пап, – сказал Ванька тревожно.
– Мальчики, – сказала сливочная из-за стола.
Вблизи Гордеев оказался выше почти на голову, и это почему-то было даже хорошо. Стыдно было бы лупить давнишнего приятеля собственного сына, не будь он на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее, и вначале обязательно надо было потолкаться, это всегда считалось хорошим началом драки, ну или боднуть, например, головой в подбородок, и сливочная там, позади, восхищенно уже затихла, но тут он увидел Ванькины страдальчески вскинутые брови, а Гордеев вытянул вперед длинные свои лапы и мягко взял его за плечи:
– Ну ладно тебе, – сказал он горестно. – Ну чего ты. Михалыч, может, у тебя случилось чего? Ты какой-то, не знаю. На себя не похожий.
– Жара, наверное, – устало ответил Рогов, остывая и отворачивая лицо.
– А давайте я тоже. С вами выпью виски, – кокетливо сказала сливочная. – Только мне надо разбавить!
– Томатным соком, – предложил Рогов, оборачиваясь к ней, и Гордеев симпатично захихикал у него за спиной.
И всё снова как-то наладилось.
Дальше было много всего; вечер оказался длинный и запомнился вспышками, яркими и несвязанными между собой фрагментами, в один из которых он сидел возле желтоглазой девочки на гладких досках и разглядывал царапину на ее золотистой коленке и сияющие в закатных лучах солнца волоски на предплечьях, и в ногах у них стояла горячая бутылка коньяка, из которой они молча пили, отхлебывая по очереди маленькими глотками.
Потом он танцевал с ее сливочной подругой под какую-то глупую музыку, добытую чуть ли не из Ванькиного телефона, – босиком, прямо на покрытой росой траве, и во время этого неизвестно как завязавшегося танца Рогову открылись две вещи: выступающие некрасивые косточки у нее на ступнях и две прекрасные горячие сиськи, мягко жмущиеся к его ребрам. После дня на жаре ее бесполая сирень, слава богу, выветрилась, и она наконец запахла сладко и резко, почти так, как нужно.
И когда солнце село, они разожгли костер, высокий и жаркий, и стояли вокруг – нетвердо, качаясь, и даже, кажется, что-то пели, и у Гордеева обнаружился сильный хороший голос, которому не было бы цены, если б он помнил слова хотя бы одной песни от начала и до конца.
Оставшийся без присмотра Боб, стоя на задних лапах, жадно глотал из забытой на столе миски остывшее мясо, и Рогов подумал вяло: я ведь не покормил его, говно я, а не хозяин.
Еще позже он сидел с Ванькой вдвоем над разоренным заляпанным столом, положив ладонь на его теплый нестриженый затылок, и говорил ему «никого не слушай, всё будет хорошо, слышишь, ты молодец, всё у тебя будет, и звони мне, ты звони мне», а Ванька кивал и отвечал ему «да, пап, конечно, пап, обязательно, пап».
А после все вдруг пропали, и остался только он и желтоглазая девочка, с которой они шли почему-то по заросшей кустами обочине, и он совершенно не помнил при этом, как они открывали калитку и выходили на улицу, и тусклые придорожные фонари иссякали у них за спиной, потому что деревня кончалась, и по обе стороны от дороги осталось только поле – сырое, дышащее паром, и девочка вдруг щелчком выбросила сигарету, засмеялась и сказала: ой, подожди минутку, не смотри, – и присела прямо у обочины, в шаге от него, и он запрокинул голову и услышал теплый запах мокрой травы и увидел холодные звезды вверху, далеко.
И они бежали назад, торопливо, словно спасаясь от погони, и на веранде она повернулась к нему лицом и подпрыгнула, подтянувшись на руках, легко оттолкнувшись ногами от пола, и уселась на стол, и язык у нее был тонкий и горячий, как жало маленькой змеи, и ладонью он чувствовал острый и твердый, как пуговица, сосок, и входная дверь лязгнула, выпустив наружу желтый прямоугольник света, и гордеевский голос произнес осторожно, шепотом – Михалыч, мы у тебя там ром еще нашли, ты ничего? не против? – и тогда он выдохнул, и убрал руки, и отошел на шаг, потому что день его только что зак