– И тебе – только пиво и орехи! Почитал бы лучше чего, – продолжалось ворчание.
– Антонин Петровна, я как книгами поторговал полгода – не люблю их больше, что делать. Да и прочитал всё почти, – робко шутил я.
– Лучше б ты водкой этой своей поторговал! – кипятилась Антонина.
«Конечно, лучше, – думал я. – Вообще не вопрос».
Пару дней я даже ходил в магазин через улицу, но выбор напитков был в нем не в пример меньше, да и главное – далеко. Впрочем, и Антонина Петровна – женщина сугубо практичная – скоро прекращала читать морали и переходила к делу.
– Вот, задали тут им, а моя-то всё пропела, стрекоза. Посмотришь? – доставала она листки с криво зарисованными примерами.
Я смиренно забирал их, пару вожделенных банок и брел к себе на мешки, думая, что лень моя измеряется метрами до магазина, и метров этих четыреста.
С Шурой же – давно обжившейся в столице беглянкой из украинской глуши – всё было просто. Шуре было лет тридцать, и последние десять она старалась больше выпивать и меньше работать. Я находился на том же неверном пути.
– Матвей, – говорила она, спасаясь в тенте от коварного весеннего ветра. – Бананы – самая тема, точно. Остальное какой-то гимор сплошной. Ты запомни главное: в килограмме их всегда шесть,
– Шур, ну бананы же разные бывают? – возражал я, разливая коньяк в стаканчики с кофе. Спасение от ветра осуществлялось комплексно.
– Один хрен плюс-минус, – отрезала она.
В Шуриных килограммах при этом бананов бывало от четырех до пяти – в зависимости от размера и настроения.
– Что же это такое! – восклицала не поленившаяся секретно принести свой счастливый безмен пенсионерка. – Триста грамм недовес! Ворьё! Я жаловаться буду!
Очередь ее молчаливо поддерживала.
– А что припёрлась тогда? Каждый день – и всё возмущается! Иди, жалуйся, не мешай работать только! – артистично парировала Шура.
Шуру очередь не одобряла, но продолжала помалкивать, надеясь заработать предательством честный килограмм о шести бананах.
Неудивительно, что под вечер соседку регулярно забирали местные менты: во главе с торговой инспекцией делали контрольную закупку, запихивали разваливающиеся коробки в очень на эти коробки похожий уазик-доходягу и торжественно везли в отделение составлять и изымать. Шура не слишком расстраивалась: весы и гири, а часто и остатки бананов те же менты возвращали ей назавтра с утра. Идти от отделения до метро было даже ближе.
Я в увлекательной возне с законом участия не принимал. Документы у меня были почти в порядке, заниматься разборкой тента никому не хотелось, так что младшие лейтенанты стреляли мои сигареты и жаловались на скачки курсов валют.
– Чего вы к Шурке цепляетесь? – риторически вступался я, уловив момент. – Мало у вас точек на территории.
– Бананы у нее самые вкусные, – ржали они. – А гири самые легкие. Шур, тебе самой-то не стыдно старушек обвешивать?
– В жопу идите, – бурчала она, тайком отдавая мне выручку.
Она вообще мне доверяла и даже, кажется, любила: помимо нормальных отношений с властью, я умел умножать числа в уме, читал и носил длинные волосы – вещи, несвойственные мужчинам ее родной местности и круга общения в целом.
– Что ты забыл здесь в палатке, вон же какой умный? Опять же москвич.
– Не москвич, Шур, из Подмосковья, – отмахивался я. Шура смеялась, не в силах оценить глубину идущей по МКАДу пропасти.
Позади остановки стоял невысокий забор, а за ним торчал на пригорке бывший детский садик, который непривычные еще в Москве рабочие-узбеки шустро переделывали в банк. Иногда они спускались на наш потребительский пятачок, и тогда Антонина извлекала из закромов особенно паленую водку, а Шура взвешивала четыре банана и возмущалась.
– Слушай, ну понятно даже – вот я, хохлушка там и прочее. Но это же вообще кто?
Я слабохарактерно соглашался, хотя, по правде говоря, к национальным перипетиям относился равнодушно. К тому же узбеки были важнейшими покупателями особенного товара – бордовых и фиолетовых футболок. Цвета эти были не в почете у коренных пассажиров трамвая, но явно любимы далекими китайцами-упаковщиками. В каждом комплекте таких футболок было по три штуки – и только по одной другого цвета: голубого, желтого или невероятного красного. К счастью, наценки на последние хватало, чтобы не слишком заботиться о неудачницах: мы мыли ими пол и посуду, давали взятки охранникам в общежитии и пытались впарить таксистам, а два все-таки скопившихся мешка я таскал на точку в качестве мебели и балласта для тента.
На одном из этих мешков я и обнаружил себя посреди нового дня: парочка прибыльных темно-синих с белым воротником рубашек уже проданы, ликерная бутылка выглядывает из коробки, в сквере напротив ветер вихрями гоняет песок по дорожкам. Шуры нет. На полпути от сквера к узбекам выглядывает из редких облаков солнце, и нужно только дотянуть до вечера.
– Привет! Сигаретки не найдется?
Поднимая голову, я увидел короткую юбку и пиджак – значит, было еще не совсем жарко, может быть, начало мая – и затем бордовой краски волосы. Дал сигарету и прикурить, тщательно следя, чтобы пальцы не слишком дрожали – потому что я видел уже эту девушку, видел дважды: вчера она шла от остановки в мою сторону, но покупатели отвлекли; за день до этого она смотрела на меня из-за двери отъезжающего трамвая.
– А как тебя зовут? – спросила, резко выпуская дым. Глаза у нее оказались совсем темные, в ушах – тонкие обручи сережек.
– Матвей.
– Правда Матвей? – засмеялась. – А меня Оля. Можно пройду?
– Добро пожаловать, – сказал я.
Она зашла и огляделась, в руке сигарета, в другой – открытое пиво. Странно, что не заметил его сразу. Faxе, универсальный выбор.
– А у тебя здесь клёво! Я сяду? – и упала в объятия мешка, а я подумал, какая же короткая у нее юбка. – Ой, а хочешь?
Достала из модного рюкзака еще банку, протянула мне, и похмелье завершилось окончательно.
– Я учусь здесь рядом с прошлой недели. Перевели кафедру. Лумумба, знаешь?
Я знал и, знаком с Олей две минуты и два взгляда, всё равно удивился. У нее были юбка, пиво и решимость, но ничего общего с университетом дружбы народов.
– У меня папа там важный преподаватель… – продолжила она загадочно и, выждав паузу, закончила со смехом: – …физкультуры.
– И как в Лумумбе?
– Негров много. А так нормально. А ты учишься?
– В стали и сплавов.
– А там как?
– Не знаю, давно не был. Но негров вроде нет.
Мы захохотали уже вдвоем.
– Девушки веселые, – прервали нас. – Футболочку можно купить у вас?
Пока я занимался продажей, Оля нашла в коробке рядом с ликером плеер.
– Это что? – кивала она головой под неслышную музыку.
Я наклонился и забрал себе один наушник.
– I really wanna smoke it, I really want to smoke it… – убедительно говорил в нем голос.
– Нью-йоркское реп-радио. Одногруппник туда ездил, записал.
– Ох, круто, у меня брат рэппер! Дашь переписать? – оживилась Оля.
Я пообещал. Возвращать кассету я всё равно не собирался. Брат – рэппер. Интересно.
Мы выслушали еще несколько суровых куплетов – щека к щеке, короткий провод.
– А часто тебя так девушкой называют? – Оля резко повернулась, наушник больно вырвался. Ее лицо совсем близко, ее волосы короче моих.
– Постоянно. Я привык уже.
– Странно. Я вот сразу поняла, что ты парень. Еще позавчера.
И вдруг поцеловала меня.
От нее пахло пивом и тяжелым, совсем не летним парфюмом – я обрадовался, что уже выпил, так что меня совсем не мутило. На мягких губах вязкий слой помады – я провел по нему языком и вспомнил не знавшее косметики лицо Нади – единственной моей до этого девушки. С ней мы пили кофе и обсуждали книги. От нее никогда не пахло пивом и, кажется, – совсем ничем не пахло. Волосы ее были золотыми. При ней я стеснялся курить и раздеваться. Мы не виделись с осени. И кажется, жизнь наконец начала налаживаться.
– Какая ты классная! – сказал я, когда поцелуй кончился.
– Ты вроде тоже ничего, – не смутилась Оля. – Я буду теперь часто заходить.
– А я со следующей недели в другом месте работаю. На Коньково рынок новый открывается. Живу там рядом, в Беляево. Общага.
– О, круто! А я на Каширке, это ж почти рядом. А ты вечером туда? Покажешь? Никогда не была в общаге.
«Ничего себе, – подумал я. – Везет же».
– А родители тебя не хватятся вечером? Или брат?
– А что, похоже, что могут? – развеселилась Оля.
Вопрос был явно с подвохом, но отвечать мне, к счастью, не пришлось – потому что подошли померить рубашку, а потом еще одну, а потом мы опять целовались, а потом пили пиво и я рассказывал про общагу. Потом пиво кончилось, а разговоры нет, и настало время для решительных шагов.
– Максим, тебе зачем пиво еще? И так бутылку эту с утра купил. Не продам! – отрезала Антонина из темных глубин ларька. Я легко прощал ей Максима. Не так легко Андрея. Но Максим так Максим. Пусть он и унижается у окошка.
– Да это не мне, Антонин Петровна, что вы! Знакомые вот заглянули. И ликер же в гости. День рождения у знакомой! – Максим врал жалостливо, глядя на детский садик.
Узбеки бегали по шатким лесам. Они могли упасть и разбиться. Могли отравиться вечером паленой водкой. Свободные люди.
– У знакомой! Тебе учиться надо, а ты всё знакомые и пиво!
– Антонина Петровна, ну неудобно будет, – взмолился я. – Меня ждут вон. Не бежать же мне в магазин! Я у вас лучше куплю все-таки, зачем им платить. Ну что вы.
– Максим, чтобы в последний раз! – нехотя согласилась она с серьезным аргументом. – Чего тебе?
– Ой, давайте два туборга. Или четыре лучше, там народу много. Спасибо!
– На здоровье, – буркнула Антонина, отсчитывая сдачу. Скидок она никогда не делала.
– Туборг, клёво!
– Едва купил. Сложные отношения.
Под солнцем в тенте стало душно, так что, пока я добывал пиво, Оля сняла пиджак и расстегнула пуговицу на плотной белой рубашке. Я открыл банки, придвинул свой мешок поближе.