– Будем как лесбиянки, – прошептала она мне на ухо.
– Роковые женщины, – ответил я, пытаясь распознать наличие под рубашкой лифчика.
Мы поцеловались. Поменяли кассету на дорзов. Допили пиво и открыли новое. Покупателей было мало. Мешки под нами расплющились, и мы валялись на них, обнявшись. Юбку я не видел, но знал, что она короткая.
– Клевые у тебя сигареты. Лаки я знаю, а страйк что значит?
– Удар. Точный удар. Ну типа как в боулинге. Ты была?
– Не-а.
– Там круто. Наверное. А сигареты родные просто, видишь пачка мягкая. На Киевскую специально езжу. Поэтому клёвые.
Так что мы курили клёвые сигареты и пили клёвое пиво, а потом приехал трамвай и из него вышла Надя. Волосы ее были золотом, глаза – небом, пальто клетчатым, а тонкие губы не знали помады. Бог знает, зачем она оказалась на улице Орджоникидзе именно в этот день.
– Привет!
В одной руке я держал сигарету, другой обнимал Олю. Было бы уместнее держать вместо Оли пиво? Или вместо сигареты?
– А кто это? – сказала Надя, застыв перед стендом с рубашками. Как покупатель, как покупатель.
– Это Оля. Зашла вот, – я поймал себя на желании зачем-то оправдаться. Какого черта?
– А ты как здесь?
– К тебе приехала.
Сейчас у нее задрожат губы, подумал я, тонкие губы, и она побежит к пыльным вихрям в сквере, а мне придется встать с мешка и оставить пиво и идти за ней, просто чтобы успокоить. И ничего из этого не выйдет, как всегда. А потом я плюну и вернусь, и Оли уже не будет. А Надя будет смотреть с той стороны большими глазами, большими глазами.
– А как узнала, где я?
Кажется, это был очень глупый вопрос, и кажется, Надя собралась уже ответить совсем не на него – но всё пошло по-другому: шумно подъехал следующий трамвай, Надя сделала стремительный шаг к нам в тент, отвесила мне пощечину – ах какую пощечину! – и, успев в закрывающиеся двери, укатила прочь, не обернувшись. Не обернувшись.
Я поднял с асфальта выпавшую сигарету. Хорошо, не в мешок. Допил пиво.
– Это кто?
– Надя. Девушка моя. Как она нашла-то…
– Девушка? – повторила Оля с интонацией, которую я сначала не понял.
– Бывшая, – сообразил наконец. – Полгода не виделись. Наверное, в общаге сказали.
Я посмотрел на Олю – а она на меня, прищурив карие глаза.
– Она психованная что ли?
– Не. Она поэтесса.
– А ты поэт?
– Я рубашки продаю.
– Эх, жаль. А похож.
Оля погладила меня по голове, а потом по горящей щеке.
– Точный удар! – торжественно сказала она.
Мы хохотали так, что остатки пива Оля расплескала себе на рубашку – пятна на белой ткани и сладкий запах.
– Ты даёшь!
– Ничего, дома застираю. Только мокро, – поежилась.
Я достал из мешка фиолетовую футболку.
– А как потом? – она осторожно открыла пакет. – Я постираю и верну.
– Фигня. Дарю. Хочешь бордовую еще?
– Ого, ничего себе! Давай, к папе на физру ходить буду. Прикрой чем-нибудь.
Я встал, вытащил из-под стола непристегнутый брезентовый полог, по ширине он был почти как тент. Встал в проходе. Развел руки.
– Готово!
Сидя ко мне спиной, Оля сняла рубашку и зачем-то стала аккуратно ее складывать. У нее была родинка на левом плече. А лифчика все-таки не было.
– У этой твоей, кажется, большие сиськи?
– У Нади? Вроде да.
– А у меня? – и повернулась. А я не успел разглядеть выражения ее лица и не мог теперь оторваться посмотреть.
– А у тебя красивее. Гораздо.
Я наконец поднял взгляд. Она улыбалась. Встала с мешка и крепко ко мне прижалась. «Брезент же грязный», – подумал я, стоя с разведенными руками.
– Ты хороший, – шепнула утвердительно. Быстро надела футболку и прыгнула обратно на мешок.
– Жаль, пива нет больше.
– Ага, – я свернул брезент. Поправил отцепившиеся рубашки.
Солнце уже ушло за козырек тента. Людей почти не было – затишье перед окончанием рабочего дня.
– Сколько времени, как думаешь? – мы думали об одном, забавно.
– Часов пять. Наверное. В семь собираться буду.
Она устроилась поудобнее, почти свернувшись калачиком. Забытый плеер свалился на асфальт, я поднял его, положил в коробку и кое-что увидел.
– А хочешь ликера? Грейпфрут-лимон. Хороший. На вечер купил.
– Запасливый какой, – Оля, всё еще улыбаясь, потянулась, и новая футболка обозначила знакомый уже силуэт. – Давай, конечно. А есть из чего?
– Сейчас придумаем, – сказал я, хотя особых идей у меня не было.
Вышел из тента и удивился, какой прохладный воздух снаружи. Мне было хорошо.
А вот Шуре, занявшей свое место рядом с тентом, – кажется, нет.
– Привет, царица бананов! – сказал я. – Ты давно здесь?
– С полчаса уже. Не заметил что ли, кавалер? А это кто там?
– Оля.
– А та, с трамвая?
– Надя.
– Ты даёшь! – она посмотрела на меня с ехидным сочувствием.
– Да как-то… – начал я объясняться, а потом подумал: чего это собственно.
Спрашивать, почему она сегодня поздно, не стал – и так было видно.
– Ты б поправилась пивом хотя бы, Шур, вечер скоро. Иди возьми, я присмотрю.
– Не лезет пиво, пробовала, – она вяло курила, скорчившись на раскладной табуретке.
– А чего приехала вообще? Отлежалась бы.
– Да тоскливо стало. Что сидеть на рожи эти смотреть.
Какие рожи имелись в виду, я не знал, но вполне мог представить.
Точка Шурина, между тем, выглядела плачевно: столик покачивался на незакрученных ножках – что, впрочем, вряд ли влияло на точность взвешивания; ящики с бананами были свалены кое-как, но сверху – сверху на них стоял лоток сизо-красных яблок совершенно невероятного размера.
– Бельгийские! – гордо сказала Шура, проследив мой взгляд. – Дорогущие. Дали на пробу.
После пива страшно хотелось есть, да и денег почти не осталось, но невозможно было оторвать взгляд от глянцевых боков. Гулять так гулять, подумал я.
– Давай что ли парочку красоты этой, Шур. Раз такое дело.
Заглянул обратно в палатку и сделал большие глаза: сюрприз! Оля послала в ответ густой воздушный поцелуй. Должен ли он тоже пахнуть помадой?
– Матвей, помоги достать. Что-то совсем сил нет, – позвала Шура.
Я снял ящик с бананового развала, поставил рядом, и она принялась неловко выковыривать яблоки из цепких объятий пластикового лотка.
– Полкило, думаю. Сразу заплатишь или как? – взвесить Шура даже не пыталась.
– Слушай, а может, ликера с нами попробуешь? – сказал вдруг я.
– Ничего себе ты добрый сегодня! – засмеялась Шура. Чуть задумалась. – Ну давай. Гадость только ликеры эти ваши. Химия.
– Да нет, этот нормальный. Немецкий типа, – почему-то я сегодня всё время оправдывался. – Ты только возьми у Антонины стаканчиков, а то я с ней поцапался уже.
– Держи тогда, – Шура достала третье восковое яблоко и отправилась к ларьку.
Я пристроил яблоки на весы – они показали 1150 граммов. Закурил. Ветер, уже не такой теплый, продолжал гонять пыль за дорогой. Солнце почти касалось детского садика и узбеков. Скоро собираться и ехать домой. Ехать в общагу. Мы поедем в общагу. Мы будем проводить вечер. Но сначала всё же ликер.
Шура нетерпеливо ругалась с Антониной. Оля качала головой и изучала этикетку. Надя, должно быть, так и двигалась куда-то на бесконечном романтическом трамвае. А у меня были три самых красивых яблока в Гагаринском районе.
– Я поэт, зовусь Парис. У меня для каждой приз, – негромко продекламировал я им.
– Барышня, завесите бананы? – спросил бывший пассажир трамвая.
– Завешу. А сколько времени?
– Тьфу ты. Извини, парень. Полшестого. Это важно?
– Час остался. И погода хорошая, да?
Он не ответил. Не хотел поддерживать разговор. Черт с ним.
Я поправил волосы и решил, что в его килограмме бананов будет пять. Некрупных. Подумал, что, кажется, запомню этот день, хороший день. Когда-нибудь дни изменятся, но сейчас представить что-то другое было решительно невозможно.
И действительно – запомнил.
Марина МосквинаГлория мунди
Рот мой полон песней, а язык ликованием, что-то зреет во мне и дает зеленые всходы, как проросший корень имбиря на подоконнике, – ведет неуклонно к тому моменту, когда я подарю свое имя горячей голубой звезде. А что это за песнь и о чем в ней пойдет речь? Точно пока неизвестно, тема – жизнь. Сама жизнь, лишь бы только найти ее ключевую ноту, вот эту точку, начало начал, из которой исходит мир.
Как же так, что я до сих пор не знаю – есть какой-нибудь смысл в этой круговерти или он вообще не предусмотрен? Имеется ли свободная воля, право выбора, рост и развитие личности, о чем я который год кручу шарманку студентам и старшим школьникам, а сама ни в одном глазу – например, насколько я безумна, или кто дышит, когда я дышу, кто думает, когда я думаю, предчувствует, осязает? Или мы движемся предопределенными орбитами, и не существует силы, которая бы изменила этот незыблемый маршрут?
Вдруг на твою голову обрушивается Милость в виде богини плодородия, чей теплый виолончельный голос в одно прекрасное утро произнесет в телефонной трубке:
– Несите-ка всё, что вы написали, – я хочу выпустить в свет ваше ПСС (полное собрание сочинений). Сначала оптом – в твердом переплете. Потом в розницу – в мягоньких обложках дешевых, чтобы народ мог купить и прочитать. А вы пока пишите новый роман!
Вот так – Пестунья Небесная! – то вместе, то поврозь начали выходить мои творения – весьма и весьма немногочисленные, причем столь малого объема, что Лёша вынужден был их укрупнять и укреплять, оснащая иллюстрациями.
– Ого, как ты много уже написала, – всё равно ворчал Лёшик.
– Это при том, – отзывалась я, – что пишу абзац в день.
– Но с каким постоянством! – восклицал он. – Люди то запьют, то закручинятся, то во что-нибудь вляпаются, то разводятся, то меняют квартиры… а ты – абзац в день, абзац в день.
Видя, как в поте лица Лёша иллюстрирует мои труды, я поинтересовалась, прочел ли он их, а вернее, со свойственной мне душевной тонкостью, – «Перечитал ли?»