А впрочем, какая разница, главное, быть открытым для людей и сохранять одновременно тайную и недосягаемую связь с мирозданием. Я стремлюсь к морю, к небу, ко всему, что так близко и так далеко. Ты идешь на полсантиметра от земли, уже не на три, но на пол… Ничего, мы включаем в себя и пространство, и время, детство, старость, и семя, и дерево, корни и цветы, с каждым шагом открываются немыслимые горизонты и причинно-следственные связи.
Встретила тут подругу детства, с которой в детстве обретались в пионерском лагере. Она мне и говорит:
– Помнишь, как ты апельсины под тумбочку закатывала? Их не разрешали хранить в тумбочке. А ты закатишь и забудешь. Воспитатель отодвинет тумбочку, а там вечно – твои тухлые апельсины.
– Какой ужас, – говорю.
– Ничего подобного, – она отвечает. – Я недавно прочитала, что запах тухлых апельсинов повышает тонус!
Аромат тухлых апельсинов лег в основу моего неизбывного жизнелюбия.
Недаром я чувствую в себе какой-то цитрусовый запал, который только разгорается с годами, что меня подвигло осваивать фламенко. Кто я была такая – до фламенко? Хожу, ссутулившись, смущаясь рубенсовских форм своих… Отныне с этим покончено. Учитель огненного чувственного фламенко, знойная Долорес, открыла для меня неведомые грани женских чар:
– Женщина имеет только плечи, голову и грудь, – она провозгласила на первом же занятии. – Лоб у вас на груди, лицо – на животе. Каждое движение начинается с импульса – ах! – подбородок вскинула… Зачем так резко? Шейные позвонки надо беречь, они уже не те, что прежде: где ваша кантиленность жеста? Линейка на спине, и поплыла – с груди!.. Стоп-стоп-стоп! Что вы как сваренные вчера макароны?…Кого-то пленить – движение бедра и поправить волосы. Всё. Успокоились. Никакой физиологии! Не дай бог еще что-то упадет!..
Благодаря усердию Долорес я стала из гусыни лебедушкой, «клоун начинается только после сорока лет» – говорил Карандаш, так и настоящая сеньорита, и звон ее кастаньет! В результате в метро ко мне наклонился огромный дядька в кепке, с усами бывалого байкера, некогда популярными среди ковбоев на американском Западе.
– Лапуль, – он начал философски разговор, – как быстро бежит время!.. Жизнь пролетела – я и не заметил. Тебя как зовут? О господи, у меня первая жена была Марина, вторая тоже Марина, и теперь ты у меня – Марина. Дети есть? Сколько? Один??? А у меня пятеро. И трое внуков. Поехали ко мне? Я тебя не зарежу, это точно, об остальном договоримся. Ты когда-нибудь спала с горнолыжником?
– Ну, это когда снег выпадет, – говорю.
– Не тяни! – предупредил он. – Тебе вообще уже надо торопиться, пока глаз не погас. Телефончик не дашь? Ну конечно, нас-то много таких, а ты одна. Оглянись! – он вскричал на весь вагон. – Ты взгляни на любого вот этими своими глазами – у каждого встанет!
– Ой, брешете, – говорю я.
– Дай руку! – он воскликнул. – Дай свою руку, я тебе докажу!!!
Когда я Лёшику рассказываю, что на улице или в общественном транспорте на меня кто-то обратил внимание, он спрашивает неизменно: а вот этот человек – он был в трезвом уме и доброй памяти?
Да, люди они подвыпившие, как правило. Ну и что? Зато у меня за последние три месяца набралось два подобных случая. Второй такой: гуляю с собакой во дворе – у нас английский сеттер Лакки, вылитый Бим Черное Ухо, только ухо рыжее, когда-то в жуткий мороз я купила щенка на Птичке, таксист еще спрашивал – на кой тебе собака, а я отвечала ему: по причине острой нехватки любви и душевного огня… Так вот, с той поры минуло семнадцать лет, мы с Лакки, не торопясь, прохаживаемся около овощного магазина, а на ступенях – кавказец с мрачным и гордым взглядом.
– На охоту ходишь? – он спрашивает у меня.
– Нет, – говорю.
– Зачем собаку зря тратишь?
И, не дождавшись ответа, с чувством гипертрофированного достоинства предлагает мне… свое сердце, ибо он где-то здесь квартирует и ему как раз удобно встречаться с женщиной по месту жительства. Тамаз его звали.
– Вы презентабельный мужчина, – говорю я со всем уважением. – Но у меня много работы и мало времени.
– А что ты делаешь?
– Пишу роман.
– РОМАН???
– Ну да, – говорю, – а вы чем занимаетесь?
– Коммерцией занимаюсь, – ответил он горделиво, – спекуляцией занимаюсь. Думаешь, ты мне нравишься? – доверительно продолжал он. – Мне просто скучно, понимаешь? Мне нужна женщина в Москве. Я уехал, она меня ждет. Я приехал, у нее остановился.
– Я понимаю вас, – говорю я. – Но мой муж очень не любит, когда у нас кто-то останавливается. Вы лучше вечерами наблюдайте за кометой, сейчас на вечернем небе отлично видно комету Хейла-Боппа! Это развеет вашу тоску. А когда вы освоитесь тут и сколотите капитал, советую приобрести небольшой телескоп, который вы установите на крыше овощного магазина… Вашему взору, Тамаз, откроются звезды, галактики, сверхплотные карлики и холодные гиганты, и тут же крохотные частицы, которые не только невидимы, но невесомы… Кстати, мы можем сходить с вами в планетарий…
– И что на это ответил Тамаз? – поинтересовался Лёша.
– Он сказал: «Слушай, если ты сама не хочешь – познакомь с подругой!»
Я мысленно перебрала в голове, кого бы из моих подруг мог осчастливить этот скучающий чайльд-гарольд, особенно те пришли на ум, у кого высокий холестерин, поскольку одной моей старой подруге Лёша так и заявил: «Уровень твоего холестерина соответствует твоему темпераменту!» – но ни на ком не остановила выбор.
Кстати, когда я закончила предыдущий роман, решила – всё, отныне только повести и рассказы: большая вещь страшно выматывает писателя, ты становишься одиноким, потерянным, отчаявшимся созданием, живущим радостями загадочного мира.
И тут же во мне забрезжил замысел нового романа.
Вокруг любимые старики погружаются в забвение. Я выкраиваю время, полдня еду на перекладных, покупаю гостинцы. А назавтра слышу:
– Ты бы хоть зашла когда-нибудь, совсем забыла меня, старика!..
Учитель мой, большой прекрасный поэт, неожиданно по телефону перешел со мной на «вы».
– А вы приезжайте ко мне в гости – я буду рад. И съездите как-нибудь в Углич. Там хорошо. Я ведь родился в Угличе и провел там свое детство. Вы слышали мои стихи об Угличе? Мне уже больше восьмидесяти лет.
– Целую вас! – говорю я опечаленно.
– И я вас!.. – отвечает он.
В результате я забыла, какая у меня квартира. Пришла брать справку в ДЭЗ. В очереди стоят люди из нашего дома, сидит бухгалтер. Она спрашивает:
– Какой у вас номер квартиры?
А я улыбаюсь смущенно, силюсь вспомнить:
– 132? (Мамина.)
– Нет.
– 309? (У нас была на Коломенской.) 48? (В Черемушках, в юности.) 421? (В Большом Гнездниковском переулке – в детстве.)
Бухгалтер мне говорит:
– Ничего, ничего, не волнуйтесь, – поискала в компьютере. – Москвина? 223 квартира. Запомнили? 223!..
В общем, звонит мне мой дорогой учитель и говорит: в такой-то газете вышло твое интервью. Я так обрадовалась, спрашиваю:
– А фотография красивая?
– Ну, так… – отвечает он уклончиво.
– Что – нет?
– …такая, – говорит он, – волосатая.
Одно это меня насторожило. А тут он еще добавил:
– Чернявая и курчавая.
– А молодая?
– Молодая. Тебе здесь лет семнадцать.
– А я там мужчина или женщина? – задаю наводящий вопрос.
– Ты понимаешь, какая штука. Скорее женщина, чем мужчина.
– А это вообще – я?
– Ну, может быть… – сказал он. – Я уж тебя не видел две недели, могу немного ошибиться. Вроде ты.
Я заглянула в интернет и ахнула. В кои-то веки – большое со мной интервью на полполосы, блистательное, искрометное – и всё это великолепие венчает абсолютно не моя фотография.
…Естественно, я и не думала придавать значение такой чепухе, не нам, искателям истины и света, страдать по такому ничтожному поводу. К тому же в буддийских текстах говорится, что надо обладать огромной решимостью – искать ответ на вопрос: где твое истинное лицо? Дабы не оказаться лицом к лицу, там так и сказано, с глубочайшим страхом возможности понимания, что мы не существуем.
У меня и без того полно неприятностей. Я тут рассказываю старику-отцу о своей сказочной соседке Аиде Пантелеймоновне, которая насылает на меня сверху разные бушующие стихии.
– Представь себе Нефертити, – говорю я ему, – так это она, только в пенсионном возрасте…
То сверху стройными шеренгами, чеканя шаг, спускаются по канализационной трубе тараканы (да и клопы от нее к нам заглядывают!), то водопады обрушиваются на наши с Лёшей головы (и это после эпохального ремонта!), то изо всех щелей вырываются клубы пара, сопровождаемые наваристым запахом жизни, особенно когда Аида Пантелеймоновна варит селедку в луковом супе. Ругаться с ней невозможно: она не открывает дверь и не подходит к телефону, я видела ее только раз, мою небесную Аиду с подведенными сурьмой глазами, столь величаво поднимавшуюся по лестнице к лифту, что было бы кощунством воспользоваться случаем и закатить ей скандал.
– Вот ведь какая – египтянка, – посмеивался старик-отец. – Осталось, чтобы сверху поползли скарабеи…
Главное, такой благостный, душа любой компании. Женщины от него без ума, стоматолог увидела его в поликлинике, закричала на весь коридор: мой драгоценный!!! Заходите скорей! (Чего он как раз боялся, потому что у кабинета сидел дедуля, и старик-отец непременно хотел его пропустить вперед, хотя – в любом случае – тот его гораздо моложе.) Консьержка в подъезде, мы даже не знаем – нормальная она или нет? Когда он идет мимо нее, всегда говорит: «Если б вы знали, как я вас люблю. Можно я вас поцелую?» – «Валяйте!» – он отвечает. Она обнимает его и целует, целует!.. И все газеты с журналами ему отдает, не только его, но и принадлежащие другим людям: «Берите, берите, – бормочет, – вам нужнее!..»
Вдруг он позвонил в Переделкино, куда я поехала сочинять новую семейную сагу, взбудораженный, огорченный. В чем дело?