А дядька Семен с семьей вскорости пострадал за золотой червонец, который ему Третьяков тайно передал за Танькино воспитание, иначе стал бы Семен просто так Таньку брать, свои вон дети голодные. Ну, видно, кто-то все же про монету прознал, и недели через три пришли уже за Семеном. Вдобавок зажиточные в деревне кончились, а разнарядку Анхимову выполнять приходилось, вот и конфисковали у Семена нехитрое имущество. Золотой червонец Анхимов лично из-под иконного оклада выковырял. Семен за тот червонец испросил у супостата только одно: чтобы тот Таньку в детприемник определил, потому что больше она тута никому не нужна. А до Сибири ей не добраться, одежки теплой у нее нету, да и чем в дороге кормить?..
В общем, отписал Семен от Таньки отказ, перекантовалась она пару дней в сельсовете на хлебе, размоченном в сладком чае, а потом отправили ее подводой в ближайший детприемник за пятьдесят километров, а оттуда уже в детский дом, причем не самый захудалый. Анхимов слово коммуниста сдержал за этот червонец, все же не последняя сволочь.
А ликвидация кулачества экономической выгоды деревне не принесла никакой. Хороших работников изничтожили, а ценности, которые у них конфисковали, прилипли к рукам ликвидаторов. Да и какие там особые ценности: горшки да чугунные сковородки. Экспроприированные сало и самогон очень быстро кончились, и совсем грустно стало в деревне. Даже мыши сами собой повывелись.
2.
К встрече нового, 1938 года детский дом готовился загодя. Ребятам выдали чистую одежду, почти новую, даже без заплат, и переменили постельное белье на порядком изношенное, но свежее и еще пахнущее прачечной. По случаю праздника детей подстригли, мальчиков под ноль, а девочек очень коротко, с небольшим намеком на челочку, так что по утрам почти и не нужно было причесывать.
Девочку-карелку привезли новенькую. Она стричься не давалась, укусила парикмахершу за палец и ревмя ревела два дня. Танька Третьякова пробовала уговаривать ее: «Глупая, знаешь, как тут у нас хорошо. Через два дня праздник будет, щи со свининой дадут и шанежки с картошкой. Прошлый раз я три штуки съела за раз — объеденье!»
Но девочка по-русски совсем не понимала, поэтому так и плакала без остановки. Ее не смогла утешить даже варежка, которой Танька с ней поделилась, ну, то есть у Таньки были две варежки, а у девочки-карелки ни одной, и это получалось нечестно. Поэтому Танька подарила ей левую варежку, чтобы хоть одной руке на морозе было тепло, а вторую можно было засунуть в карман. Только через день эта карелка, которую звали Маура Пекшуева, сбежала и вторую варежку с собой прихватила. Ее нашли на кладбище, и нянечка тетя Зина, которая понимала по-карельски, рассказала, что эта чертовка Маура бегала на кладбище маму воскрешать.
«Как будто без мамы уже и прожить нельзя», — думала Танька. Очень даже неплохо им живется в детдоме без всяких мам. Весело. И шанежки с картошкой дают по праздникам. И на лыжах они бегают наперегонки, и песни хором поют. А на новогоднем празднике будут читать стихи о советской родине:
И красива, и богата
Наша Родина, ребята.
Долго ехать от столицы
До любой ее границы...
А Пекшуева эта, видать, совсем глупая. Выдумала тоже — маму воскресить. Это только бог однажды умер и воскрес, так тетя Зина рассказывала, но это к тому же неправда, потому что нет никакого бога. Он теперь окончательно умер. И это очень даже хорошо. Теперь надеяться нужно не на какого-то бога, а на товарища Сталина, который живет в Москве в кремлевской башне. Ему из этой башни все на свете видать, не только до границы, но и гораздо дальше.
Никто эту Пекшуеву, конечно, в детдоме не обижал. Напротив, старались ее поскорей русскому языку научить, чтобы с ней как с человеком можно было разговаривать. Новеньких вообще под конец года поступило много, и все плакали поначалу, но потом понимали, что родителей не воскресишь, и тогда успокаивались. Потому что в детдоме кормили досыта: и сахар давали, и масло, и лапшу. А это большое счастье, как говорила тетя Зина. Потому что когда она сама была маленькой, то ничего такого не ела. А на столе в лучшие времена бывала только картошка и вяленая рыба, ну еще и пшенная каша, причем без всякого масла. Потому что Сталина еще не было, и никто не заботился о пропитании детишек.
Когда после новогоднего хоровода вокруг елки детей отправили спать, в комнату тихонько затекла тетя Зина, она умела так незаметно проникать в щелочку, неслышно, будто тень. В просвет штор лился лунный свет, пропущенный сквозь стылые узоры на окнах, на стенах перемежались странные тени, а тетя Зина, устроившись в темном уголке, принялась рассказывать, как в соседней деревне у одной вдовы была вредная-превредная дочка. И все-то она норовила сделать наперекор. И чай пила без сахара, и даже, бывало, юбку наизнанку носила, только чтоб не как все. Так вот, в одну из зимних ночей собрались девки на посиделки, ну, это еще до революции было, когда всякой нечисти случалось раздолье. Особенно в такие ночи, как эта. Девки засиделись допоздна за рукодельем, все-то у них в руках спорилось, а под этой врединой лавка будто углями посыпана, не сиделось ей.
И вот она сказала подругам: «Вы тут за меня допрядите пряжу, а я тем временем на погост сбегаю и назад вернусь. Проветриться что-то захотелось».
Подруги ей: «Куда ты? Страшно же!» — «А я не боюсь. Там же церковь на погосте стоит, боженька меня защитит».
Шубу накинула и дунула на погост. Бежит навстречу ветру, уже впереди церковь виднеется, на погост ступила, смотрит — вроде кто-то сидит на могиле. Никак человек замерз, вот и сидит, не шевелится. Поравнялась она с ним, а это не человек, а умрун в саване сидит и прямо на нее смотрит...
На этих словах сердце у Таньки сжалось в комочек, и она покрепче зажмурилась, чтобы взаправду умрун наяву не привиделся.
А тетя Зина меж тем продолжила, почти перейдя на шепот:
— Тогда-то девка сообразила, что подруги ей не поверят, будто она на погост бегала, а не просто по нужде ходила. «Принесу-ка им саван, чтоб надо мной не смеялись». Схватила за край савана, дернула — и бегом назад что духу было, ни разу не оглянулась.
Прибежала и села в свой уголок ни жива ни мертва. Девки, конечно, заохали, а тут вдруг стук в дверь. Это умрун за своим саваном приперся, в избу ломится: «Отдайте мой саван! И девку мне отдайте, теперь она невеста моя!»
Тут петух вдруг прокричал, и умрун убрался.
А мать той вредной девки заговоры всякие знала, подучила свою дочь, что делать. Снова девки собрались на посиделки в другую избу. Пришел ночью умрун, стал свою невесту требовать. А девки ему отвечают: «Погоди чуток, мы невесту к венцу обряжаем!»
Сделали они куклу, завернули в саван и за дверь выставили. Тут петух закричал. Схватил умрун свою невесту и дунул на кладбище со всех ног. Больше его не видели.
Тетя Зина, конечно, для Мауры эту историю рассказала, но Маура же по-русски совсем не понимала, вот и получалось, что тетя Зина гораздо больше русских детей пугала, чтобы те не вздумали брать пример с этой Мауры, не бегали воскрешать родителей, потому что если уж кто умер, то это навсегда, Танька точно знала. Разве же она такая глупая, чтобы ночью на погост бегать? Да и не на местном погосте ее родители, а вообще неизвестно где. Так часто случается, что вот живет себе человек, никого не трогает, и вдруг приходит начальник в портупее и велит ему собираться. А что происходит дальше, об этом никто не знает. И говорить об этом тоже нельзя. В детдоме, по крайней мере. И что было прежде, до детдома, об этом следует накрепко забыть. Так тетя Зина учила. А Танька и без тети Зины почти ничего не помнила. Вот разве что как какую-то женщину за волосы за порог вытягивают, и она так страшно кричит, что иногда Танька это во сне видит. И тогда до утра уже заснуть не может. Это гораздо страшнее, чем умрун на могиле. И вот лежит Танька, в потолок смотрит и думает, что в детдоме-то лучше, чем в семье. Никто за волосы не таскает. И каша каждый день, и чай с сахаром, и лапша.
Тетя Зина напоследок Мауру по головке погладила, чтобы та, значит, спокойно спала и знала, что никакой умрун за ней не придет. Потому что они только при царе по кладбищу шастали, а при советской власти на кладбищах умруны все как один в могилах лежат спокойно.
Так вот, дотронулась тетя Зина до лобика этой карелки, а лобик-то как раскаленная сковородка. Тетя Зина охнула в голос и руку мигом отдернула, будто обожглась. И запричитала. И Мауру в охапку схватила вместе с простыней и унесла куда-то. И больше эту девочку-карелку никто не видел. Но Танька так подозревала, что ее все-таки забрал умрун. Не напрасно же тетя Зина про него рассказывала. Вот что бывает, если кто-то решит своих покойников оживлять.
3.
Про войну в памяти остались какие-то разрозненные детали, как будто моль полотно войны изъела до сплошных дыр. Странно так. Почему-то ярко запомнилась Таньке сама эвакуация детдома. «На Урал едем, на Урал!» — это объявили почти торжественно, и такая поднялась суета, что Таньке представилось, будто враг уже завтра займет их детдом, хотя сама ведь уже большая была и вроде все понимала. Еще застряло в голове слово «счастье» — мол, счастье, что удастся в числе первых эвакуироваться. И что на Урал — тоже счастье. Потому что туда-то уж врага не пустят. Урал — это очень далеко.
Так вот оно какое, оказывается, счастье. А то ведь до сих пор Танька, конечно, знала, что счастье — жить в стране Советов, но что в этом счастье такого особенного, никак не могла понять, хотя никому и не признавалась в своих сомненьях. Ну, есть у них в детдоме пионерская дружина, библиотека, хор, зимой еще на лыжах ходят. Но как-то все это по ощущению не очень похоже на счастье, потому что предсказуемо, что ли. И ничего такого особенного. Хор как хор, библиотека как библиотека, все книжки в ней до дыр зачитаны.
Но вот засветло собрал детдом манатки, погрузил на подводы, и потянули лошади телеги вперед и вперед по осенней распутице. С ними в телеге тетя Зина поехала, сперва все какие-то истории рассказывала, вроде чтоб ребятам не скучно было, дорога-то длинная, а потом разморило тетю Зину, и тогда каждый звук вокруг неожиданно стал будто выпуклым и ярким на фоне грязно-серого неба, и птицы закричали как-то по-особенному, будто что-то важное хотели рассказать на своем языке, и деревья, одетые желтой листвой, по обе стороны дороги шелестели настолько таинственно, что даже крикнуть хотелось от непонимания творящегося: «Эй, вы там чего?»