Кинулась она домой, будто надеялась еще куда-то успеть. Прибежала, а дома никого. Васька в садике, Галина Ивановна на работе, Миша на смене. Да и на смене ли? Вчера в ночную ушел, пора бы и вернуться давно. И тут накатило на нее такое одиночество, что хоть вой, как собака. Собаки, видно, тоже на цепи от одиночества воют, оттого, что им вдруг становится страшно среди ночи под огромной луной... И чего вдруг она о собаках подумала? А потому, что ее, как дворняжку, за порог выставили. Не место, мол, тебе в нашем доме.
Слезы сами собой брызнули из глаз, хотя Таня уже и не помнила, когда плакала в последний раз. В детском доме, наверное. Но их же там научили, что плакать вовсе не стоит, это проявление слабости. Да и как же не плакать, когда ничего иного поделать нельзя? Вещи, что ли, в узелок собрать? Да какие там у нее вещи, разве что Васькина одежка — три рубашки, шаровары, пара застиранных маек... Галина Ивановна еще ворчала, будто бы Таня стирать совсем не умеет, намочит вещь, отожмет, а надо пятна потереть хорошенько, белье прокипятить и в синьке прополоскать... Вот так выходной убьешь на эту стирку, а толку-то?
Таня мимоходом посмотрела в зеркало. Серый учительский костюмчик, нижняя пуговица почти оторвалась и висит на нитке. Волосы собраны пучочком, лоб открыт — высокий, выпуклый, а между бровей складочка появилась, не было ее прежде. Почему Миша Веселов выбрал ее, мог ведь кого угодно? Прежде Таня думала, что, может быть, он разглядел в ней что-то такое, чего не замечали другие. Например, красивую душу. Ведь это вовсе не главное, как выглядит человек и даже если он стирать как следует не умеет. Может, она как та рябина, которая к дубу перебралась. Но что, если в самом деле просто «на глаза попалась»? Миша шел на остановку от своей любовницы, которая выставила его за дверь... Да что теперь рассуждать!
Таня уже натянула сапоги, чтобы Ваську забрать пораньше из садика и уехать из этого города... куда? Да все равно куда, лишь бы подальше. Ей как-то не приходило в голову, что их вообще никто нигде не ждет. Не могло же в самом деле такое случиться, чтобы живых людей оставили на улице посреди зимы. Советская власть этого не допустит!
Она почти что вслух произнесла это на пороге: «Советская власть не допустит...» — и в этот момент Галина Ивановна толкнула дверь со двора и чуть не налетела на Таню. У Галины Ивановны губы были собраны в узелок и будто даже прострочены по краям серой суровой ниткой. Таня отпрянула от дверей и чуть не завалилась назад. А Галина Ивановна в строгой своей манере сквозь зубы произнесла:
— Ты куда это собралась?
— З-за Васькой. — Таня хотела уйти тихо, чтобы ничего не объяснять. Переночевать в школе, например. В комнате ночного сторожа. Дядя Петя ее бы с Васькой пустил.
— Куда собралась, я спрашиваю? — очень грозно переспросила Галина Ивановна. — Думаешь, я совсем из ума выжила на старости лет? Ничего не понимаю? А ну, скидывай боты, поговорим.
— Так я за Васькой...
— Успеешь еще за Васькой. Чайник вскипяти, проголодалась я. На вот! — Галина Ивановна протянула ей кулек с мясистой аппетитной ватрушкой. Такую ватрушку хотелось еще долго нюхать, прежде чем откусить, чтобы продлить удовольствие. Но сейчас Таня эту ватрушку нюхать не собиралась, не до того ей было.
Свекровь вдобавок перегородила своим телом путь к бегству. Глубоко вздохнув, чтобы заглушить подступавшие рыдания, Таня скрылась на кухне с этой ватрушкой.
Галина Ивановна грузно прошлепала следом и уселась на табуретку, которая крякнула в ответ.
— Аванс на почте выдали, дак... — объяснила она появление ватрушки, хотя наверняка не об этом хотела поговорить.
Таня молча налила чаю в чашку с голубым ободком, которую Галина Ивановна чрезвычайно жаловала и даже мыть не позволяла. Сама всякий раз с содой мыла, и Тане даже казалось, что свекровь боится подцепить от нее какую-нибудь заразу, поэтому и моет с содой.
Галина Ивановна пила из блюдца, причмокивая, с явным удовольствием. Наконец, утерев губы краешком полотенца, сказала:
— Ты вот что, Танька, не дури. Или думаешь, я сатана такая, что родного внука на улицу выставлю?
У Тани дыхание перехватило, и она ожидала уже, что Галина Ивановна скажет, будто от хорошей жены муж не сбежит к чужой красотке, однако свекровь прошамкала:
— Мишка-то мой совсем дурак, видно, ежели к Зинке сбежал. Он с ней еще до вашей свадьбы валандался, не знаю, что уж такого он в ней нашел, приворожила или еще чего. Зинка сильно старше его будет, муж на фронте погиб, а она потом с одним офицером крутила, а того на Дальний Восток перевели. Уехал — и ни слуху ни духу, она от него аборт сделала. Чего зыришь-то? Я про Зинку давно все вызнала, люди-то понапрасну врать не станут, а Мишка и слушать не хотел. А когда она его за дверь вышвырнула, то-то я обрадовалась. Думала, наконец остепенится, жену себе найдет молодую, пригожую.
— А я, по-вашему, что же...— Таня даже не могла подобрать подходящего слова.
— Да ты хорошая, только никудышная. Я-то пыталась научить тебя тому, чему тебя мать не научила. Быть хорошей женой, хозяйкой...
— К-как? — спросила Таня.
— А так, что и объяснять не стану, все одно не поймешь. Ты разве что-то можешь понять? С твоими мозгами-то?!
— А что с моими мозгами? Почему это не пойму?
— Потому что детдомовская ты. Неласковая, значит.
— Что значит неласковая?
— Вот ты даже слова этого не знаешь. Дак чего уж там говорить! Ватрушку ешь и дуй за Васькой. Будете у меня жить, а Мишку, стервеца, я больше на порог не пущу. Пускай у Зинки на заимке живет, вот уж вскорости огребет по полной, да и поделом. Папаша-то евоный до войны всех баб обошел в округе. Похоронку на него получила, дак вроде даже не расстроилась, аж сама себе удивилась, что надо бы реветь, а у меня ни слезинки, вот до чего он меня довел, упырь! — Галина Ивановна смачно сплюнула.
Только Таня все равно в толк никак не брала, как же это она теперь останется с Галиной Ивановной. Она и прежде только ради Миши ее терпела, да и даже не ради Миши, а потому, что... ну просто терпела, и все! А теперь зачем все это терпеть? Ладно, пару дней они с Васькой перекантуются у свекрови, все лучше, чем в каморке у дяди Пети, а потом обязательно что-нибудь придумают. Можно, в конце концов, зайти в роно, объяснить, что так, мол, и так, жить больше негде, так что помогите найти работу с жильем и лучше бы где подальше...
Да и неудобно было перед Галиной Ивановной. Баба Галя походила на заработавшуюся ломовую лошадь, которая уже по инерции ходила целый день в жесткой упряжке и возила тяжести: ворочала на почте посылки, а дома дрова колола, тягала огромные баки с кипяченым бельем, однажды мешок сахара где-то раздобыла и принесла домой на плечах, Васенька сладенького захотел...
А куда делся папка, Васька только однажды спросил. Таня ответила: «Уехал», и больше он не спрашивал. Таня с получки купила ему деревянный грузовик с откидным кузовом. Галина Ивановна еще поворчала немного, что ребенку не грузовик нужен, а тепло и забота, Таня только отмахнулась — одет, накормлен, какого еще тепла-то недостает? А свекровь знай себе ту самую жуткую колыбельную каждый вечер Ваське напевает, Таня уже уши затыкала: «Галина Ивановна! Что ж вы не угомонитесь никак с этой колыбельной? Других слов, что ли, не знаете?» А Галина Ивановна всякий раз отвечала, что колыбельные детям поют не просто так, а чтобы к жизни сызмальства приготовить. Жизнь, она по-всякому складывается. Ты разве еще не поняла? Ну и дура.
«Сама ты дура», — мысленно отвечала ей Таня.
7.
Сына все-таки пришлось оставить свекрови. Уговорила она Татьяну насчет Васьки. Татьяна в городе не захотела остаться, приживалкой чувствовала себя у свекрови-то в доме. Миша еще пару раз порывался в гости зайти — его она тем более не хотела видеть. В общем, к новому учебному году нашла себе место в поселке, в интернате № 1. Хрущев дал команду побольше интернатов открыть по всей стране, чтобы дети с младых лет приучались к коллективу, а родители могли спокойно трудиться с утра до ночи, вот и открыли в поселке интернат.
Комнату Татьяне дали при интернате, обедать можно было в столовой, да и Васька под присмотром. В поселке учителей уважают. Правда, дети были не поселковые, свезли их сюда со всей республики — полусироты, брошенные при живых родителях. Многие на мир озлобленные, да Татьяне привычно. Она Ваську с утра в детский сад отведет, а сама — учеников учить математике, потом еще после обеда кружки всякие у них вела. В общем, жаловаться некогда было. Только вот самым беспризорным в итоге оказался Васька. До темноты на улице околачивался с местной ребятней, домой возвращался мокрый по уши, сапожки у него еще прохудились. Ну и простудился так, что посинел весь и плакать уже не мог — хрип один выходил из горла. Она ему еще эту колыбельную спела, потому что других не знала:
Курля шурля — голова лохматая,
Курлы шурлы — лапти подратые.
Спи, дитя, в своем ты месте,
Коли конь лихой на месте.
Поздно спохватилась Татьяна. Все думала: горячего молока выпьет, и выйдет простуда вон, а Васька на глазах угасал. Банки еще поставила — все без толку.
На руках в амбулаторию принесла, а там говорят: в город надо везти, в больницу. А на чем везти? Уговорила интернатского шофера: «Дядя Коля, умоляю, спасите. Вот пятьдесят рублей, все, что есть». Тот еще артачился, но все-таки свой газик завел и пятьдесят рублей даже не взял, хотя мог, и никто бы не осудил. Через час Васька уже в больнице был. Только не больно-то ему обрадовались: развели самодеятельность, направление где, анализы? Хорошо, дядя Коля вступился, докторшу за шею к стенке прижал. «Я, — говорит, — тебе сейчас ка-ак... Фашистка проклятая! Или взятку хочешь? Тань, пятьдесят рублей в зубы ей сунь». Испугалась докторша, в общем, засуетилась: что вы, что вы, какие деньги! — и быстренько Ваську в детское отделение оформила. По дороге домой Татьяне все вспоминался тот умрун из детской страшилки, и девочка-карелка вспомнилась, хотя все это еще до войны случилось. Но, видно, не напрасн