Первые дни, полные родственных восторгов и дружеских излияний, пролетели быстро. Сначала для семьи, а потом и для всех в селе он снова стал прежним Джемалем. Они смирились с некоторыми его странными привычками, приобретенными в армии. Например, он ложился очень поздно, иногда почти под утро, и вместо хорошо взбитой матерью перины предпочитал спать на сухих камнях во дворе или в углу сада. Он спал, завернувшись в толстое одеяло, однако чуть занималась заря, немедленно просыпался: малейший шум, доносящийся из дома, даже звук шоркающих о деревянный пол тапочек или скрип двери заставляли его глаза распахиваться, и он уже не мог их больше сомкнуть.
Ему в рот не лезли приготовленные специально для него вкуснейшие блюда, которые он так любил раньше. Теперь, проглотив одну-две ложки еды, он останавливался.
Чтобы приготовить для него куриный бульон и куриный плов, однажды утром мать пошла в курятник и, выбрав курицу, принесла ее в сад, чтобы зарезать. Джемаль сказал: «Я сам сделаю» и забрал курицу из рук матери. Под ее недоуменным взглядом он дернул птицу за шею – и оторвал ей голову.
Он видел, что все на прежних местах в доме, только одной Мерьем не хватало. Спросив, где же она, он узнал от матери, что по причине ужасного проступка ее заперли в сарае. Пожав плечами, он не стал зацикливаться на этом.
Мать, наблюдая за сыном, который целыми днями то слонялся в саду, то часами смотрел в небо, лежа под тополем, дыша прохладным предвесенним воздухом, начала понимать: что-то не так. Она не могла сказать об этом мужу, да если бы и захотела, все равно у этого человека не было возможности ее выслушивать, потому что он постоянно находился в летнем доме со своими мюридами из соседних деревень или совершал зикр на кладбище, и единственное, чего хотел, – чтобы его сын Джемаль присоединился к нему.
Джемаль сходил в летний дом только один раз: поцеловал руку отца, посмотрел на мюридов, пришедших на молитву, – с чалмами на головах, повторяющих имя Бога, падающих ниц, но ему уже это: «Каюсь, каюсь!» казалось чушью. Сердце, похожее на засохшую ветвь, не давало ему возможности почувствовать душевный подъем.
Единственное, что ему нравилось, – так это, купив конверты у бакалейщика, закрыться с бумагой и ручкой в комнате и писать письма своим боевым товарищам. В этих письмах он рассказывал что-нибудь про себя и добавлял стандартные слова, вроде: «Шлю привет. Желаю, чтобы с Божьей помощью у тебя все было хорошо». И лишь к Селахатдину его письма были более личными и более пространными.
Иногда ночью, когда он лежал во дворе, у него всплывало в памяти то, что рассказывали о запертой в сарае Мерьем, однако мысли об этом маленьком худом ребенке, с которым он играл в детстве, исчезали, едва промелькнув. Мерьем для него была как незнакомый человек, и Джемаля не интересовало ни то, что было связано с ее проступком, ни то, почему ее заперли от всех.
Однажды ночью он услышал звук рыданий, доносящийся из амбара. Голос Мерьем, плачущей втайне, становился то громче, то тише. Полусонный, он лежал во дворе, завернувшись в одеяло. Внутри него зародилось легкое беспокойство: что же случилось с этой маленькой девочкой, почему она плачет?
Село провожает Мерьем
Двери амбара, в котором уже так много дней была заперта Мерьем, открылись со скрежетом, и на пороге появился кто-то большой и внушительный. Видимо, это братишка Джемаль вошел и позвал ее: «Мерьем! Эй, Мерьем!» Она не ответила. У нее перехватило горло и не было сил ответить Джемалю. Как ни старалась, как ни пыталась выдавить из себя хотя бы словечко, ничего не получалось.
Джемаль позвал снова: «Мерьем?» Она опять промолчала. И тогда Джемаль взял ее за руку, поднял с пола, на котором она лежала, и вывел наружу. Во дворе было темно и безлюдно. Все домашние спали. Брат Джемаль, подняв железную щеколду, открыл ворота на улицу; обычно обе створки ворот открывали, когда по какой-то причине люди не могли войти в маленькую калитку – например, чтобы проехать внутрь лошади с повозкой, на которой доставляли провизию, или если надо было разгрузить много дынь и арбузов, привезенных с бахчи. По вечерам овец и коров тоже загоняли внутрь через эти ворота.
Братишка Джемаль вывел ее наружу. Мерьем первый раз за все это время услышала пение петуха и сказала: «Смотри-ка, Джемаль, петухи поют!» Джемаль улыбнулся. Широко шагая, он шел вперед. Он шел так быстро, что Мерьем даже бежать за ним не поспевала. Она задыхалась. Выйдя за село, она увидела, что он направляется к высокой горе.
– Джемаль, куда мы идем? – спросила она.
Он ответил:
– В Стамбул. Там, за этой горой, Стамбул.
Мерьем обрадовалась и подумала: «Значит, мне уже не нужно убивать саму себя! Меня, как и других девушек, отправляют в Стамбул».
И огромный город, который она видела только во снах, вырос перед ее глазами как живой. Такой огромный, что ему не было ни конца, ни края. Ее накрыла волна счастья, и она не могла сдержаться от улыбки. Карабкаясь на вершину горы, она уже дышать не могла, но ступив еще шаг, она увидела Стамбул – и дыхание совсем перехватило. Она услышала голос: «Это город, который ты видела в своих снах!» Мерьем не поняла, кто говорит, оглянувшись, она никого вокруг не увидела.
И она поняла, что говорит сама и что она находится в амбаре – одна-одинешенька. Не было ни Стамбула, ни брата Джемаля. И она заплакала, сдерживая рыдания. В очередной раз она удостоверилась, что проклята и спрятана от других людей. Никакого чуда не случилось. Если уж Мерьем попала в беду, то никого в мире это не касается. Никому до нее нет дела. Ни серый конь Пророка Мухаммада не появился перед ней, ни Джемаль. Только Дёне с глазами змеи отворяла эту дверь. В последние дни к Мерьем даже биби перестала наведываться…
Мерьем страдала: будучи обычным человеком, она совсем не могла видеть чудес. И она даже и не знает о чудесах ничего. Да если бы и знала, то вряд ли стала от этого счастливей…
Пока она, тихонечко всхлипывая, плакала, мужчины на верхнем этаже беседовали, сидя на диване. Отец говорил своему сыну, вернувшемуся из армии со странными привычками, словно это был другой человек: «Твое возвращение спасло нас. Из-за этой девчонки наша честь была посрамлена, мы даже людям в лицо не могли смотреть, однако ты вернулся героем…»
Джемаль кивал, однако пока не понимал, к чему ведет отец. В эти дни, когда он вернулся домой после демобилизации, его голова была занята мыслями о том, что же ему делать. Он знал адрес Селахатдина в Стамбуле. Лев Селахатдин! Он уже поправился после ранения…
– Смотри, после увольнения не забудь меня, – наказывал он другу перед расставанием. – А то, мать твою, ты мне потом ответишь!
Он и сам, вернувшись из армии, хотел найти Селахатдина, но Стамбул слишком далеко, и если нет денег, как человеку туда добраться?
До его слуха долетали обрывочные фразы отца, который продолжал говорить:
– Наша семья не должна была так низко пасть! Но что ты поделаешь, коль судьба…
Джемаль молчал.
Отец Мерьем, дядя Тахсин, сидел, подперев голову рукой, и тоже молчал, горько задумавшись.
Однако услышав про Стамбул, Джемаль начал внимательнее вслушиваться в слова отца. А тот говорил:
– Джемаль! Надо ехать в Стамбул. Эта девчонка виновата и перед Богом, и перед людьми. Сучка не захочет, так кобель не вскочит! Что там творилось, никто же не видел. Ты наши традиции хорошо знаешь. Тебе придется очистить эту грязь. Понимаю, ты только что вернулся из армии, однако больше терпеть и ждать невозможно. Все над нами смеются, сплетничают… В нашей семье нет другого мужчины, который бы мог сделать эту работу…
Сначала Джемаль подумал, что отец, как всегда, дает ему религиозные наставления, но потом понял, чего тот от него хочет. На мгновение он изумился, а затем снова спрятался в свою скорлупу. Так, словно все происходящее его не касалось. Слова отца он не принял слишком близко к сердцу. Маленькую Мерьем надо убить, и отец считает, что Джемаль наиболее всего подходит для этого дела. Ну, и ладно. Это не такая уж большая работа. Человек умирает в одну секунду.
Отец говорил:
– Сынок! Это нельзя сделать здесь. Тебя немедленно схватят и посадят в тюрьму. Лучше возьми эту сучку и отвези в Стамбул. И раньше так с девками делали. Все знают. На один-два дня вы можете остановиться в семье Якуба. Потом ты все уладишь. Там же толпа, никто тебя ни в чем не заподозрит. Найди возможность и покончи с этим делом. Но смотри, осторожнее, чтоб тебя не схватили!
Отец в деталях расписывал, как сделать все наилучшим образом, однако этого не требовалось. Дело-то простое. Таков обычай, все знали это.
Джемаль подумал: «Несчастная девушка».
Однако Мерьем нельзя было оставаться в живых. Даже если бы дядя Тахсин попросил, чтобы его дочь пощадили, все равно ей не жить. Даже если все село попросит о помиловании, это невозможно. Не оставалось ничего другого, кроме как поехать в Стамбул, а заодно и с Селахатдином повидаться.
И у камня есть голос, а у дяди Тахсина нет. Даже рта не открыл, чтобы хоть слово вымолвить. Речи своего брата не перебивал; не поддерживал его, но и не просил пощадить дочку, только сидел со страдальческим видом.
Женщины в доме тоже хранили гробовое молчание. Беззвучно выполняли свои повседневные дела и складывали вещи Мерьем в старую сумку.
На следующее утро в амбар вошла Дёне и сказала:
– Давай уже, твое время пришло. Поедешь в Стамбул.
Несмотря на всю свою ненависть, Мерьем вскочила и обняла ее за шею. Дёне словно принесла ей весть о чуде, которого Мерьем ждала долгие годы. Она почувствовала облегчение.
– Когда я поеду?
– Сейчас же.
– Хорошо. Разреши мне поцеловать руки отца и тети.
– Нет, – отрезала Дёне. – Ты ни с кем не имеешь права видеться. Немедленно отправляйся в дорогу.
И всунула ей в руки старую сумку и зеленый плащ. Мерьем накинула его на плечи.
Она вышла из сарая и, несмотря на запрет Дёне, побежала к лестнице. Глаза плохо видели от ослепительного света, у нее закружилась голова, но это ее не напугало, и она пробежалась по выглядевшему совершенно пустым дому. Комнаты дверей были закрыты на замки. Постучав в дверь одной из них, Мерьем позвала: