падшей, грязной.
Новые боги и богини
Профессор подумал: «Вот бы Джозеф Кэмпбелл[25] был жив! Как было бы здорово, если бы он был жив и сидел бы здесь, рядом, и согласился выпить предложенный мною бокал белого вина, не обращая внимания на капли воды, падающие на его седую голову, поговорил бы со мной о мифологии… Этому ученому просто необходимо узнать о новой мифологии нашего общества!»
Может быть, он и сам приехал сюда в поисках мифа. Он, как и Кэмпбелл, сейчас очень далеко от всего мира; и если, например, посмотреть с Луны, попытаться различить внизу какие-то материки и океаны, то откроется море. Море! Море, уносящее нас и в прошлые, и в новые мифы…
Посреди этой жары, неги и пахнущего смолистыми кедрами моря ему нравилось думать о Бостоне, заставляющем человека трепетать. О белом, холодном, ухоженном, пропахшем европейской аристократией и просвещением городе.
В свои первые гарвардские годы он изучил в Кембридже каждый уголок, каждый сад и памятник, каждое здание и камень на мостовой. Он купил в университетском магазине кучу вещей с символикой Гарварда – кубок, футболки, свитера, фуляровые платки и кепку. Испытывающая материальные трудности его семья в Измире теперь испытывала еще и чувство гордости за одетого столь круто сына, которому посчастливилось учиться в самом Кембридже. В свободное время он ходил к факультетскому клубу, смотрел на старинное, дышащее покоем здание, его очень волновала протекающая там жизнь. Это здание посреди ухоженного сада было как драгоценное украшение. Верхний этаж его отапливался камином, внутри было множество салонов с креслами из красного дерева, обтянутыми набивными тканями. В салонах было разлито ощущение потрясающего покоя. В глубокой почтительной тишине преподаватели читали газеты и не было слышно ничего, кроме уютного треска поленьев в камине. Разве что иногда зашелестит переворачиваемая страница, только и всего…
Сидя в аудитории за изогнутым рядом столов с прикрученными сиденьями, он думал о том, что судьба подарила ему самое большое счастье в мире. Спустя годы, будучи в Кембридже гостем, он зашел в классы – и ему бросилось в глаза, что сиденья расположены очень близко к партам. Он удивился – как же студенты могли сидеть? Однако тут же вспомнил, насколько он располнел за эти годы, и посмеялся сам над собой. Конечно, в студенчестве они были худые, как щепки.
В те годы он думал, что вся его жизнь расписана наперед. Закончив университет, он останется здесь, а после защиты магистерской и докторской диссертаций станет одним из гарвардских преподавателей и будет проводить время в огромной библиотеке факультетского клуба.
Эти мечты продолжались до тех пор, пока в Бостон не приехала Айсель. Девушка, вторгшаяся в его жизнь, была настолько богата, роскошна, расточительна, что никогда ранее не видевший подобного Ирфан, живший сначала в бедной семье, потом вынужденный перебиваться на стипендию, был просто ослеплен. Одевалась она в самых шикарных европейских бутиках, когда ехала за покупками, нанимала «линкольн» с шофером; она заказывала места в самых лучших бостонских ресторанах, официантам давала чаевые сверх меры, отчего везде ей выказывалось огромное почтение. Ирфана изумляло преклонение американцев перед богатыми турками. После того, как он женился на Айсель, она открыла ему тайну этого преклонения. В Америке имелись фирмы и отдельные лица, которые помогали своим продвижению в богатых кругах американского общества. С этой целью осуществлялись крупные пожервования в фонды, которые возглавляли известные люди. Затем турецких меценатов приглашали на пафосные мероприятия, где они получали возможность познакомиться с широким кругом важных людей. Для самых дорогих ресторанов и клубов имена местных богачей тоже служили рекомендациями. Спустя несколько лет Ирфан и сам пожертвовал двадцать тысяч долларов фонду Иваны Трамп, а иначе разве перед ним раскрылись бы двери ресторанов, вроде «Азия-де-Куба»?! Турецкие нувориши встречались на Бонд-стрит или на Аквавита в таких ресторанах, как «Нобу» и «Мо Ма». В то время авторитет Турции как государства был близок к нулю, но турецкие богачи находились на пике своего могущества. Однажды по приглашению друзей они с Айсель посетили частный клуб на площади Пиккадилли. Увиденное там до глубины души поразило Ирфана. Для того, чтобы войти в это роскошное здание, вы должны были предъявить приглашение от какого-либо члена клуба. К тому же следовало отметить ваш паспорт на стойке регистрации. Конечно же, мужчины должны были быть одеты в черные дорогие костюмы, а женщины – в роскошные платья.
Одна из распорядительниц сопровождала гостей наверх по устланной красной ковровой дорожкой мраморной лестнице под искрящимся светом хрустальных люстр. На всем протяжении лестницы посетители лицезрели ниши, в которых стояли редчайшие подлинные произведения искусства, а стены украшали оригинальные картины известных художников. В конце концов вы попадали в салон для приема пищи – просторный и в высшей степени богатый, но настолько безвкусно обставленный, что трудно представить! От сусальной позолоты все вокруг словно горело огнем. Известнейшие повара готовили гостям лучшие блюда тайской, итальянской и ливанской кухни, а официанты предлагали отведать того и другого так, будто вы – их самый редкий гость. Все вокруг заполнено арабами и турками, одетыми в смокинги от Армани, и, разумеется, в галстуках от Версачи. Женщины блистали туалетами от Шанель и ювелирными украшениями, которым не было цены. По предположению Ирфана, стоимость членства в этом клубе была намного выше годовой зарплаты английского премьер-министра, и уж в любом случае – один ужин здесь стоил дороже, чем трехмесячное жалованье продавца в книжном магазине на Слоун-сквер. Роскошь сбила Ирфана с толку, и вместо того, чтобы стать педагогом в Гарварде, он с головой погрузился в эпатажную жизнь богачей. Поначалу он стеснялся этой чрезвычайно помпезной, но внутренне бессодержательной показушности. Например, каждый год в Стамбул прибывал служащий ортопедической фирмы John Lobb из Лондона и, сняв мерки с ног своих клиентов, возвращался назад.
А затем по этой мерке изготовлялась специализированная обувь. Ирфан не испытывал в ней абсолютно никакой нужды, но это являлось обязательным аспектом жизни избранных. Хорошо, что он встретился с Айсель в год завершения университета, уберегшись таким образом от того, чтобы бросить учебу на полпути, и смог продолжить академическую карьеру в Стамбульском университете.
Что поделаешь, жизнь порою сама расставляет все по своим местам, кардинальным образом меняя человеческие планы. В молодости он согласен был вести такую же скромную жизнь, как его герой Джозеф Кэмпбелл, а вместо этого ему довелось стать щеголем в одной малоразвитой стране. И, конечно же, он не создал ничего ценного, потому что внутри него самого не осталось никаких ценных идей или чувств…
Он чувствовал: для того, чтобы продолжать жить, нужно создать новый миф.
Выйдя в море, он сумел гораздо лучше понять свои стамбульские страхи и «кризисы». Причиной того, что он вдруг захотел изменить свою жизнь, был не только страх смерти. Главным было то, что он не производил ничего нового, полезного людям, ценного. Он чувствовал себя как спящий Эндимион, который волею судеб сам должен был избрать себе судьбу. Он испытал страх, что его жизнь просвистит мимо, не оставив на душе ни малейшей зарубки.
Чезаре Павезе тоже рассуждал об Эндимионе, а потом совершил самоубийство: «Я спал тяжелым сном рядом с женщиной, давшей мне вино, но теперь эти вещи на меня не действуют. Лежа в постели, я начал прислушиваться и уже готов вскочить, а мой взгляд был, словно взгляд человека, уставившегося в темноту. Мне кажется, что и жил я таким же образом».
Этот чужестранец как бы сказал Ирфану: «Каждый человек имеет внутри себя своего собственного спящего Эндимиона. И твой сон есть бесконечное забытье, в котором нет ни звуков, ни криков, ни земли, ни неба, ни времени. Ты ужасно одинок».
Написавший это человек убил себя, что тут поделать?! Неужели Павезе и Кэмпбеллу, подобно турецким богачам, надо было провести жизнь в клубе святого Джеймса и, сидя в этой позолоченной шкатулке, поедать королевских креветок, запивая их дорогим вином «Петрюс»? Или, жертвуя фонду Иваны Трамп по двадцать тысяч долларов за раз, ожидать своей очереди перед дорогими ресторанами Нью-Йорка?!
Или все-таки правильным для них было бы найти девушку из семьи трех поколений судовладельцев и жениться на ней?
А может, лучше ужасное одиночество или самоубийство?..
С того момента, как он вышел в море (за исключением ночей, когда на него накатывали приступы), Айсель ни на миг не выходила у него из головы. Он любил ее, очень любил, и, хотя и не желал ее расстраивать, принес много боли…
Однако вдали от нее внутренне он стал гораздо счастливее. Айсель мешала ему. Мелочи, о которых, наверное, не стоило и думать, повторяясь ежедневно, превращались в большую проблему. Например, она приходила туда, где сидел он, чтобы смотреть телевизор, словно в огромной гостиной не было другого места, и усаживалась рядом, облокачиваясь на него, и это бесило Ирфана. Потому что от ее жестких светлых волос шел запах химической краски, они касались его щеки, и его это дико нервировало. Но он ведь не мог сказать Айсель: «Убери свои волосы, у меня от них лицо чешется».
Ничего не поделаешь. Айсель наваливалась на него и сидела так часами, а Ирфан вынужден был сидеть в одной и той же позе, отчего у него затекали ноги, но оттолкнуть Айсель было бы грубо. Он мог встать лишь под предлогом, что ему надо в туалет или взять что-нибудь на кухне. Но это тоже было нелегко, потому что каждый раз Айсель спрашивала его, куда он идет, и, если он говорил: «Возьму пива», она тут же заявляла: «Дорогой, скажи обслуге. Зачем ты себя утруждаешь?!»
Но он и подвигаться хотел… да и не мог так легко, как это делала Айсель, отдавать приказы слугам. Ему это было не по душе, сердце сжималось от стыда, что взрослые люди, закинув ноги на журнальный столик, могут кричать с нижнего этажа на верхний: «Принеси мне пива!» А вот Айсель спокойно отдавала приказы и орала на обслугу, и поэтому они больше считались с нею, чем с ее мужем.