Корабль гудел, не переставая, яхту швыряло из стороны в сторону, она привлекла всеобщее внимание, все на берегу наблюдали за опасной ситуацией. Надо было немедленно принимать решение, через несколько секунд уже могло быть поздно.
«Будь что будет!» – решил он и, оторвавшись от штурвала, с бешеной скоростью бросился к канату и пришвартовался. И тут же ощутил страшную боль в колене, должно быть, обо что-то ударился. Сумасшедший ветер начал затихать, но Профессор вдруг понял, что не в состоянии радоваться этому – он не мог вздохнуть. Раньше он часто слышал выражение «язык прилип к нёбу», но был уверен, что это – метафора. Однако сейчас его язык и в самом деле прилип к нёбу, и как он ни старался, не мог открыть рта, чтобы набрать воздуха в легкие. В последний момент он свесился с яхты к поверхности моря, зачерпнул ладонью грязную мазутную воду и отправил в рот. Это сработало, и он смог вдохнуть.
Вечером он принимал на своей палубе других яхтсменов, пришедших выразить ему свою поддержку. Восхитившись тем, что он управляет таким огромным судном в одиночку, они признали, что его действия были верными, учитывая масштабы опасности: «Вы великий мастер морского дела, но больше так не играйте с морем! Такой огромной яхтой управлять в одиночку неправильно».
Они в свою очередь пригласили его к себе пропустить рюмочку. Это были спортсмены, в большинстве – на пенсии, седовласые, но физически крепкие, одетые в одежду фирм Paul and Shark и Gant и Aquamarine. Они ремонтировали яхты, предавались совместным воспоминаниям и проводили время в планировании регат, которые проходили довольно часто. Эти люди не могли говорить ни о чем, кроме моря. Даже пребывая на суше, они совсем не касались земных вопросов. Их руки были руками рабочих. Кто-то рассказывал о новом купленном GPS-навигаторе, кто-то часами объяснял, как ремонтировать мотор. Их не очень-то интересовали чужаки, они даже не поняли, что этот громадный мужчина со спутанными волосами – Профессор, которого они видели раньше по телевизору.
Может, даже они вообще не смотрели телевизор. Нет, эти люди не были гражданами Турецкой Республики, они были подданными Морской Державы. Она не имела границ, но законы ее были нерушимы, и какая разница, откуда дует ветер, который развевает их стяг?
У моряков словно вообще не было родных, отцов, матерей, жен и детей.
Этой ночью Профессор задумался о смысле выражения «море одиночества». Столько дней он бродил в одиночку – и вот, почувствовал, как постепенно на смену воодушевлению, охватившему его в первые дни, приходит странная печаль. По ночам на якоре в безлюдных бухтах, в полном безмолвии, охватывающем, словно смерть, все окрест, он сидел в одиночестве при свете газовой лампы и задавал себе вопрос: что будет, если вдруг у него случится сердечный приступ, но ответа найти не мог. С мужчинами его возраста это случается: инфаркт или инсульт, можно и ногу сломать, упав с лестницы. Он даже представить не мог, что делать для спасения жизни, если что-то подобное случится, когда он окажется один.
На море существовало много других рисков, подобных тому, с которым сегодня столкнулась яхта. Он часто вспоминал слова: «Одиночество – удел Всевышнего!» и вынужден был признать правоту этой, изреченной сотни лет назад, анатолийской мудрости.
В первые дни он старался держаться как можно дальше от берега и выбирать для ночлега самые пустынные бухты, однако теперь, даже не отдавая себе в том отчета, устремлялся к берегам поселков и деревень, к деревянным самодельным пристаням. То, что ему надо взять на борт хлеба, воды, сосисок или пива, было отговоркой, которую он непременно изобретал, чтобы сделать покупки в прибрежных магазинах.
Возможно ли так изменить жизнь? В этом заключается его свобода – покупать еду в самых дорогих продуктовых магазинах Бебека[28] в Стамбуле или в обычных лавчонках на побережье Эгейского моря, пока еще не заполоненного туристами в этот относительно безлюдный сезон? Суть метанойи – лениво растянувшись на палубе яхты, валяться до самого вечера, повторяя стихи: «Тянись, мое тело, тянись – навстречу всходящему солнцу…»[29], и под аккомпанемент флейты Жан-Пьера Рампаля наблюдать, как в бирюзовых водах, словно стаи ласточек, разлетаются тучи мелких рыбешек.
Этой ночью впервые Профессор подумал о возвращении. Точнее, не подумал (мысль об этом была для него невыносима), а словно услышал внутренний голос. Он постарался заглушить его сразу, как только он возник. Но случившееся ввергло Профессора в состояние панического беспокойства. А беспокойство, в свою очередь, порождало недопустимые вопросы, вытаскивая его на очную ставку с самим собой.
«Ты можешь вернуться? Можешь ли ты вернуться к своей прежней жизни, в свой прежний дом, к Айсель, в университет, к своему такому известному, успешному, блестящему шурину, к своим друзьям? Эй, растерявшийся Профессор, может ли Стамбул стать твоей Итакой?» И он ответил себе: «Нет! Я не вернусь. Я на самом деле не хочу этого. Если я вернусь, это меня убьет!»
Как только ему пришла в голову эта странная мысль об «убийстве», он тут же вспомнил о несчастном шейхе Ади бен Мусафире[30] из XI века. Этот Мусафир, шейх езидов[31], однажды во сне увидел Пророка Мухаммада, который открыл шейху, что тот скоро умрет. Тогда он решил идти в Хиджаз, чтобы быть похороненным в этой благословенной земле. Раз уж Пророк дал ему знать о его смерти, то значит, у него есть время, чтобы успеть добраться туда!
Прежде чем уйти, он собрал свою религиозную общину-тарикат в Лалише, рассказал свой сон и заключил:
– Я отправляюсь в Хиджаз, чтобы умереть и быть похороненным там. Поэтому мне нет пути назад. Если однажды кто-то придет в моем обличье и скажет вам, что он ваш шейх, знайте, что это – шайтан. Приняв мое обличье, он хочет ввести вас в заблуждение. Немедленно убейте его!
После чего шейх попрощался со всеми и отправился в Хиджаз, где принялся ждать смерти.
Однако она никак не приходила! Тянулись месяцы, потом годы. И шейх начал сильно страдать: соскучился по Лалишу, по своей семье и своему тарикату…
Увидел он, что слова Пророка не сбылись, и вернулся обратно в Лалиш. Там он сказал общине:
– Я говорил вам о моей грядущей смерти, но, по-видимому, неверно истолковал свой сон. Я не умер в Хиджазе и вернулся обратно к вам. Верьте мне, я – ваш шейх Ади бен Мусафир!
Услышав это, члены общины ужасно разъярились и, выхватив кинжалы, закололи бедного шейха. И от того, что они выполнили наказ шейха и уничтожили пришедшего в его обличье шайтана, на них снизошло огромное душевное спокойствие.
На самом деле в этой истории было одно искажение. Езиды верят в то, что у шайтана есть самый главный ангел, Мелек-Тавус[32], и поклоняются ему. Зачем же им было убивать шайтана? Но, возможно, именно убийство шейха привело их к раскаянию и открыло путь для отправления суеверных обрядов на его могиле?..
То ли потому, что шайтан покинул тело шейха, то ли потому, что шейх обратился шайтаном, – Ади бен Мусафир обрел святость. Его последователи находились в большом затруднении, размышляя над этим вопросом. Чтобы положить конец спорам, они начали поклоняться шайтану.
Профессор знал наверняка: вернись он в Стамбул, в первую очередь Айсель, а следом за ней ее брат и все их близкие, сочтут его шайтаном и разнесут в клочья, и даже не воздвигнут после его смерти никакого мавзолея или чего-то подобного.
В гневе Айсель могла разгромить все вокруг!
Профессор перенесся мыслями на север, в комфортную комнату отеля, в окнах которой сгущались сумерки, к кровати с накрахмаленными простынями и вышитыми наволочками.
– Займись своими делами, – кричала Айсель. – Оставь меня в покое!
А Ирфан (бывший в то время доцентом) стоял в растерянности, глядя на голую Айсель, скорчившуюся в кровати, не понимая, почему она прогнала его в момент наивысшего наслаждения из своего горячего тела. Он был уверен, что великолепен в любви, и от крика Айсель пришел в полное замешательство, а его боевой конь, совсем недавно стоявший как мощная башня, свесился бесформенно и беспомощно. Он и в самом деле не понял, что произошло и почему все так резко изменилось…
Ведь все эти дни они были счастливы (подобным образом на протяжении истории думают миллионы пар), словно до них самих ни одна женщина и ни один мужчина не испытывали такого любовного опьянения…
Они остановились в Шотландии, в нарядном, словно именинный торт, отеле гольф-клуба «Тернберри», расположенном на выходящем к морю огромном плодородном участке с ухоженной зеленой травой.
По утрам они ходили к маяку, чтобы отдать дань памяти Вирджинии Вульф, после обеда играли в гольф, а до ужина в баре эдвардианского стиля, согреваясь перед камином с потрескивающими поленьями, медленными глотками потягивали виски, едва покрывавшее дно бокала, и от души смеялись над тем, что, может быть, и коровы, разводимые в этих богатых местах, тоже пьют этот напиток и колу со льдом.
Одним из неуклонных правил было отсутствие всяких правил: то есть, как только взбредет на ум, прыгать в постель и заниматься любовью. И до того вечера все шло нормально. Когда они вернулись с гольфа и вошли в комнату, Айсель, даже не приняв душ и не сбросив пропитанное потом белье, потянула его в постель и, как всегда, содрогаясь от приступа страсти, словно приклеилась к нему своим прозрачным телом.
А потом, на самом безумном пике страсти, вдруг вытолкнула его и прогнала.
Он чувствовал себя растерянным школьником, которого выставили за дверь и в качестве наказания заставили стоять на одной ноге.
Ирфан уже имел достаточный опыт и знал, что в моменты такого неистовства Айсель лучше не трогать, поэтому принял душ и спустился в бар, отделанный благородными породами древесины – красным и махагоновым деревом.