— Так и будем стоять перед дверью?
— Дверь останется закрытой, — ответил Зуттер, — иначе улизнет кошка. Похоже, она еще не признала этот дом своим. Поэтому останется пару дней взаперти. Давай обойдем вокруг дома и посидим в саду.
Дом Зуттера был последним в двойном ряду шестиугольных пятикомнатных домов, всего в ряду было одиннадцать таких сдвоенных строений; поселок построил в 1973 году архитектор Петер А. Шлагинхауф и хотел дать ему название «Полимер». Но городские власти дали разрешение на строительство с условием, что сохранится старое название этой местности. И поселок будущего — как тогда считалось — был назван «Шмелями».
Со временем выяснилось, что это название подходит поселку больше, чем «Полимер». Товарищеские связи, соединявшие клетки «Полимера», давно распались. Дом Зуттера, который изначально не был самым надежным звеном цепи, замыкал ее юго-западную оконечность. Это окраинное положение сохранилось и двадцать лет спустя, когда сменилось население поселка, хотя и не в том духе, в каком это виделось зачинателям. Гладкий, замешенный на мелкой крошке бетон, считавшийся тогда совершенным строительным материалом, был теперь замазан и заклеен всевозможными способами, так как оказался холодным и неуютным. Дома в стиле мастерских, извещавшие, что здесь жили если и не художники, то во всяком случае свободные устроители собственной жизни, благодаря тюлевым гардинам, волнистым жалюзи и герани на окнах превратились в маленькие домишки, утратившие приметы великого замысла, а вездесущие, заполнявшие любую брешь украшения говорили о боязни пространства.
Основатели общины теперь появлялись в поселке только для того, чтобы присмотреть за своими сданными внаем домами. Как, к примеру, Фриц и Моника, передавшие свой дом индийскому программисту с семьей, когда получили место руководителей чрезвычайно удобно расположенного Евангелического центра — в иных странах такой центр мог бы называться Академией. Художник фон Бальмоос с женой Леонорой покинул «Шмели» еще раньше. Конец семидесятых годов принес ему международное признание, и чтобы закрепить его за собой, ему понадобилась не только более пространная мастерская, но и соответствующее окружение; поселок со сдвоенным рядом домов ему уже не подходил. Даже архитектор Шлагинхауф уехал из поселка, послужившего ему ступенькой и трамплином для прыжка в другие сферы. Он что-то строил одновременно в Санкт-Петербурге, Базеле и Лос-Анджелесе и в своем доме больше не жил.
И только бездетные Зуттеры дольше других засиделись в своем жилище; правда, теперь Зуттер остался один. У крайнего дома, граничившего с зеленым лугом, на котором пасся скот расположенного неподалеку образцового крестьянского хозяйства, были свои преимущества — в данный момент то, что Зуттеру и Фрицу, чтобы попасть в сад, не пришлось делать крюк в полкилометра. Тропинка мимо кустов и водостока шла вдоль внешней стены дома. Стена, уже без окон, с трещинами в запущенном бетоне, продолжалась и за домом, огораживая шестигранник сада.
Мужчины молчали, Зуттер шел впереди, и было заметно, что ходьба все еще дается ему с трудом. Всего несколько шагов в сторону от «Шмелей» — и ты оказывался в настоящих зарослях, правда, в пору, когда барбарис, кизил, калина и терн покрывались зеленой листвой. Теперь же сквозь решетку ветвей с набухшими почками, кое-где уже выкинувшими белые соцветия различных оттенков, виднелся луг и за ним полоса коричневой, залитой солнцем пашни.
После этой прогулки друзья вошли на участок Зуттера с заднего хода; им оставалось пройти еще несколько шагов по внутреннему коридору без крыши (идея Шлагинхауфа) до покрытой черным шифером террасы. Она располагалась под застекленным верхним этажом, претензии которого походить на мастерскую художника вряд ли можно было принимать всерьез, так как его окна выходили на солнечную сторону. Зато этот этаж как нельзя лучше годился для зимнего сада, и именно с такой целью Зуттер его и использовал. Мебель тут была жесткая, рассчитанная на любую погоду, и Зуттер не стал приглашать своего гостя присесть, пока не принес прохлаждающие напитки. Через брешь, устроенную архитектором в безветренном садике, уже проникали горячие солнечные лучи.
Зуттер вошел в дом, соблюдая необходимую осторожность, так как кошка стояла за стеклянной дверью, ожидая, что она хотя бы чуть-чуть приоткроется. Зуттер прикрыл щель ногой, взял извивавшуюся кошку за загривок и отнес ее в ванную — единственное запиравшееся помещение. Ее протестующие вопли были слышны во всем доме.
Зуттер разлил светлое, как вода, шипящее вино, любимый напиток Руфи, который делали в близлежащей озерной местности, и поднял свой стакан.
— Твое здоровье, — сказал Фриц. — ОЭмиль, если б я знал…
— Я знаю, — произнес Зуттер, разглядывая наливавшуюся кровью царапину на тыльной стороне своей ладони.
На морщинистом лице Фрица снова появилось выражение едва сдерживаемого негодования.
— Скажи, пожалуйста, что ты знаешь? — спросил он.
— Вы бы навещали меня, спрашивали, не нужно ли мне чего, поговорили бы с врачами, а если надо, то и с полицией. Вы приносили бы мне цветы, книги, одежду и белье. И, конечно же, все это время присматривали бы за кошкой.
— Я, — со страдающей миной прервал его Фриц, — я делал бы все это, можешь не сомневаться. Но не мы. «Нас» больше нет. Моника ушла от меня.
— ОФриц, — сказал, не глядя на него, Зуттер, — в который уже раз.
— На этот раз окончательно, — загробным голосом произнес Фриц. — Мы расстались Она решила расстаться. Влюбилась, видите ли.
— Такое с вами уже случалось, — невозмутимо заметил Зуттер, избегая страдающего взгляда друга.
— Такое, да не такое. Так еще не было. Теперь она хочет жить.
— С кем?
— Она познакомилась с ним в Санкт-Вельтене, — в голосе Фрица была горечь.
— Ага, в Санкт-Вельтене. Там, куда вы послали Руфь, чтобы она познала себя. Нехорошее это место.
— Врач из Пирмазенса, — подтвердил Фриц. — Даже не разведен. У него две дочери. Подростки.
— Подожди, они скоро выгонят Монику.
— Наоборот, — сердито бросил Фриц. — Именно они не отпускают ее. Наконец-то у них есть кто-то, с кем можно общаться. Их мать наркоманка и алкоголичка. Моника у них уже целую неделю. Она там живет. В Пирмазенсе!
— А что говорят ваши дети?
— Алекс, как всегда, отмалчивается, а Беттина в восторге от поступка матери.
Он беспрерывно сглатывал, и тысячи морщинок придавали его лицу горестное выражение. «О, Фриц», — хотелось утешить его Зуттеру, но Фриц принял бы такое обращение к себе за насмешку. Он сам навязал себе это прозвище. Советчик по профессии и призванию, он каждый раз начинал свои утешительные тирады этим жалобным восклицанием: О, Эмиль. О, Руфь. И вот теперь: О, Моника. Но сейчас в утешении нуждался он сам, будучи абсолютно уверенным в том, что ему его не найти. Он был безутешен, и никакое напоминание о том, что в мире много куда больших страданий и горестных вещей, не могло ему помочь. Один из первых обитателей «Шмелей», беспощадно-насмешливый художник, говорил за спиной Фрица, что он человек истинно ирландского происхождения, Сэмюэл Беккет в популярном издании.
— Я могу собирать вещички, Эмиль, — сказал он. — Церковные власти нанимали нас руководить центром как супружескую пару. Раз Моника ушла, договор утрачивает силу.
— Она вернется, — заверил Зуттер. — От тебя она еще может отдохнуть, в этом деле у вас большой опыт. Но от договора не откажется.
— А разве брак — не договор? — спросил Фриц, и глаза его снова загорелись: в них была глубокая укоризна. — И что значит: она может отдохнуть от меня? Что ты хотел этим сказать?
— Что сердцу не прикажешь. Нечто подобное я уже слышал. От вас, от Моники и от тебя.
— Только не от меня, — ворчливо заметил Фриц. — Да и от Моники вряд ли, разве что ей кто-то нашептал. Это все Лео.
— Лео — единственная зрелая женщина, которую мы знаем, говорили вы. Разве не так? Сидя у камелька после языческого Рождества. У вас был очередной кризис. Тогда речь шла об управляющем из Лангенталя. Его вы обсуждали с Леонорой. Твои слова, Фриц. И все в очередной раз чудесным образом уладилось. Благодаря Леоноре.
— Да, — печально согласился Фриц, — она ведьма. Самая настоящая. Дьявольское отродье.
— Вот те на! А тогда вы называли ее ангелом, воплощением зрелости и рассудка.
— Ты ее не знаешь, — вздохнул Фриц. — Да, она умеет говорить языками ангельскими, как сказано в Послании к Коринфянам, глава тринадцатая. К чему ни прикоснется, все под ее руками становится мягким, как воск. А потом расплывается и исчезает. Ты-то хоть понимаешь, что она разрушала вокруг себя все браки? И свой собственный прежде всего?
— Впервые слышу, — удивился Зуттер. — Это ведь ее бросил Йорг, торговец железным ломом.
— Да, — согласился Фриц, — так это выглядело. Так она все подстроила. Смирилась с тем, что произошло, не правда ли? Проявила великодушие! Преодолела себя! Хотела поразить всех своей уступчивостью! Все ложь и обман, Эмиль, ни от чего она не отступилась, ничем не поступилась. Она заманила его в западню, а когда он уже и пошевелиться не мог, ободрала его как липку, подчистую. Сначала лишила его второй жены, калмычки, которую она же ему и подсунула, потом падчерицы Зигги, потом уверенности в себе, остатков порядочности, а в конечном счете отобрала у него и его искусство. Присвоила все, что у него было. Высосала его, как паук свою добычу. И вот теперь пришла очередь Моники, наша очередь.
— Вы искали у нее совета, — заметил Зуттер.
— Совета! — сорвался на крик Фриц, стараясь перекричать жалобные вопли запертой в ванной кошки. — Это ты называешь советом! Мы ходили к ней каждую неделю, сначала заниматься дыхательной гимнастикой, а потом терапией супружеских отношений. Ты можешь представить себе, что из этого вышло?
— Не могу, — признался Зуттер.
— Ничего, кроме полной свободы действий для Моники. Она выдала ей вольную. И я подписался под этой грамоткой, покорно и собственноручно. Можешь представить себе такое? Ты подтверждаешь свое собственное банкротство, да еще и гордишься этим. Подумать только!