Зуттеру бы лучше промолчать, но он все-таки сказал:
— Я подвез ее сюда. Совершенно случайно. Она голосовала на дороге.
— Виола никогда не голосует на дороге. Это не в ее характере.
— Мне показалось, ей нужна помощь, и я остановился. Случайно, как только что около тебя.
— Возблагодарим судьбу за такие случайности. Ты зайдешь к нам на минутку?
Дрожки подъехали к «Вальдхаусу», Йорг крикнул кучеру «стоп» и протянул ему купюру в сто франков.
— У меня нет сдачи, — сказал тот.
— Ничего, оставьте себе.
— Я еду дальше, — вмешался Зуттер. — Пожалуйста, не берите у него деньги!
— Ты этого не сделаешь, — закричал Йорг. — Лео убьет меня, когда узнает, что я отпустил тебя!
— Убьет непременно, у нее это здорово получается.
— Так уж у нас заведено, — криво ухмыльнулся Йорг.
— Лео меня только что проигнорировала.
— Этого не может быть. Исключено. Она тебя любит! Видно, она просто не узнала тебя. Из-за своей близорукости. Контактных линз она терпеть не может, а для очков она слишком красива.
— Ну так как же? — спросил кучер, все еще держа купюру в руке.
— Выпьешь у нас afternoon tea[53], — пародируя кого-то, жеманно произнес Йорг. — Задержишься всего на полчасика. А потом я отвезу тебя, куда захочешь.
Зуттер сошел с дрожек. Убегать от Лео вторично ему не хотелось.
Когда они вошли в «Вальдхаус», на Зуттера никто не обратил внимания, фон Бальмооса же приветствовали с той угодливостью, которая заменяет уважение, за что художник, по всей видимости, любил и ценил подобные заведения. Едва войдя в вестибюль, Йорг приложил палец к губам и показал на одну из кушеток с высокой спинкой.
Там сидели Леонора и женщина восточного типа с густыми иссиня-черными волосами, стянутыми на затылке в узел. На спинке висела шелковая белая накидка, которую она носила поверх черного плиссированного платья. Когда она поворачивалась в профиль, сходство с дочерью было просто потрясающим, казалось, речь идет об одной и той же особе, с той лишь разницей, что на этой был не светлый, а черный парик. Женщины склонились над какой-то настольной игрой.
Йорг взял Зуттера за локоть и втащил в просторный зал со свисавшими с потолка люстрами; в зале там и сям группами сидели отдыхающие.
— Сядем на сиреневые стулья или на зеленые? — спросил Йорг. — Зеленые лучше подходят к твоему костюму.
Он явно нервничал.
— Они играют в японские шашки. А японские шашки — святое дело. Когда Лео и Ялу вдвоем — это тоже святое дело. Нельзя мешать!
— Не то одна из них тебя прикончит.
— Ты прав, — засмеялся Йорг. — Но нам с тобой тоже есть чем заняться. Что будешь пить? — спросил он, когда перед ними возник официант. — Рекомендую коктейль «пимм номер два».
— Чай, пожалуйста, — сказал Зуттер. — А где же Зигги?
— Виола, — поправил его Йорг. — Не знаю. Знаю только, что, когда Ялу здесь, Виола где-то там. Так они и живут врозь — мать и дочь.
— Я ничего о вас не знаю.
— Вместо введения: вот моя визитная карточка.
Художник запустил руку в нагрудный карман и вытащил кипу почтовых открыток. На верхней — изображение выразительной скульптуры, какие встречаются на латинских кладбищах, чаще всего на могилах молодых женщин. Из расселины в скале выглядывает молодая женщина; грациозно подняв руку, она упирается ладонью в крышку. Еще пластичнее изображение ребенка, выбиравшегося из открытой щели; тугощекому ангелочку явно неуютно в этой пещере.
— Весьма мило, — похвалил Зуттер, — но, кажется, не твоя работа.
— Не я сделал, но я нашел это. Твое здоровье! — Йорг поднял бокал с коричневатым напитком, в котором плавала красная вишня. На всех открытках был один и тот же мотив.
— Ты не так ее держишь, — сказал фон Бальмоос, — женщина не стоит, а лежит. Это надгробная плита. Благочестивые стихи, которые ты не можешь разобрать, принадлежат Галлеру. Середина восемнадцатого века. И знаешь, где я это нашел?
Зуттер покачал головой.
— В Хиндельбанке, той самой деревне, где находится женская тюрьма. Плита лежит в церкви, и никто об этом не знает. И это при том, что когда-то она была объектом, к которому устремлялись чувствительные паломники.
— Ты, значит, посещал Ялуку в тюрьме?
— Ах да, она же моя жена, разве ты не знал? Первое время Виола, тогда еще Зигги, не хотела ездить со мной, но Лео была неумолима: ехать и никаких гвоздей. И когда мы наткнулись на эту плиту, между нами что-то произошло. Что? Скажу, если ты меня поймешь. Лео тогда начала строить новую жизнь, и я, как и все мы, стал ее частью. Видишь ли ты на открытке то, что вижу я? Нет? Тогда слушай. Малышке тогда было девять лет. Когда мы обнаружили эту церковь, она просиживала в ней часами. Из-за изображения. Она словно присматривала за ребенком. Прямо-таки идеальная нянька. Но мне надо было брать ее с собой в тюрьму. О чем бы еще я мог говорить с Ялу? Между нами все было кончено. Но не между ней и Хельмутом, должен тебе сказать. И понадобилась Лео, чтобы избавить ее от власти покойника, Лео — и это изображение.
Он сунул руку в открытый ворот рубашки, из которого выбивались густые курчавые волосы, и вытащил за цепочку медальон: все та же молодая женщина в приоткрытом гробу, но уже без младенца.
— У Зигги было две матери, — продолжал Йорг, — одна заключенная, ставшая ей чужой, другая всемогущая, Лео. В церкви Хиндельбанка ее удочерила еще одна, третья, на этот раз на изображении присутствовала и сама Зигги — ребенок, рвущийся на свободу. Этой матери она могла молиться. Никто, Эзе, молиться ее не учил. Она сама придумала себе молитву. Часами сидела она перед «тетей», — так она звала всех женщин, которые для нее что-то значили, в том числе и свою мать, — и молилась. А однажды принесла с собой скрипку и играла для нее. Церковь в Хиндельбанке реформатская, она почти всегда закрыта. Но Зигги познакомилась с женой дьячка и брала у нее ключи. Встав на колени перед гробом и помолившись, она играла для матери и ребенка. Играла Баха, Гайдна, Моцарта, Бруха — она ведь удивительно талантливая скрипачка. Или, как выразилась жена дьячка, благочестивое дитя. Она не знала истории надгробного памятника, она молилась и играла собственную историю. Когда я играю, говорила она, ребенок приходит в мир… Потом она играла и в тюрьме, и не только для своей матери, а для каждой заключенной в отдельности, и тюремное начальство разрешало ей это. Она помогала им обрести новую жизнь. Она успокаивала женщин, Эзе, она давно уже не была просто ребенком. Она и матери помогла вернуться к жизни. Лео говорила: она дарует женщинам воздух жизни. Своей музыкой учит их дышать по-новому. Благодаря ей я понял, что значит избавление. Это когда избавляют от судорог. Я нуждался в этом, Эзе, моя жизнь превратилась в каторгу, мое искусство — в сплошную судорогу. Я был мертвее Хельмута, большим невольником, чем эти женщины…
А потом я растлил ребенка, Эзе, — в глазах Йорга появился странный блеск. Зуттер недоверчиво уставился на него и потупил взгляд. — Это случилось перед Рождеством, мы возвращались из Хиндельбанка. Уже вечерело, но ей снова захотелось в церковь, к своей «тете». Когда мы подъехали к туристской базе, где я обычно покупал ей мороженое, всегда одно и то же — на палочке, она вдруг ни с того ни с сего сказала: «Йоргли, это и у меня есть». Йоргли — так она меня называла. «Смотри, — показала она на свой живот, — то, что в гробу, есть и у меня. Там у меня женщина и ребенок». Почтовая открытка лежала в бардачке, она ее достала. Мы сидели в машине на стоянке у туристской базы, ты знаешь это место. Здание в виде двойной оболочки. Зигги включает освещение в салоне и стягивает с себя трусики. «Вот, — говорит она и раздвигает двумя пальцами свою щелку. — Пощупай».
Йорг замолчал. Зуттер сидел не двигаясь.
— С тех пор, — продолжал художник, — это повторялось каждый раз. Мы приезжали в женскую тюрьму, встречались с Ялу, Зигги играла на скрипке, а я ждал внизу. Я бродил вокруг тюрьмы, как пес, который хочет только одного — попасть внутрь. Когда она наконец возвращалась, держа в руке футляр со скрипкой, мы шли в церковь, она молилась со своей «тетей», а я сидел на хорах. Когда потом она показывала мне свой «гробик», на туристской базе, я гнал от себя похотливые мысли… Совсем она не раздевалась никогда. «Ты можешь видеть только это, — говорила она, — только ничего не говори Ялу, иначе она убьет и нас тоже». «А Лео?» — спросил я. «Лео и так все знает, ей и говорить не надо». Тогда-то и пришел конец моему искусству, Эзе, но ребенку я не причинил зла. Клянусь тебе. Не с девятилетней же девочкой этим заниматься. Я лишь делал то, чего ей хотелось. А тринадцатого февраля, в этот день мне исполнилось пятьдесят шесть, Лео сказала мне: «Йоргли, этого я не прощу тебе никогда». С тех пор она и вертит мной, как хочет. Больше в Хиндельбанк я не ездил, Зигги тоже. Туда стала ездить Лео. Она воспользовалась случаем, чтобы сделать из нас совсем других людей. Прежде всего она решила развестись со мной. Потом сблизилась с Ялу и предназначила ее мне в жены. Тем самым она спасла ее от высылки из страны, а я получил свое домашнее задание. В прежние благочестивые времена это называлось браком святого Иосифа, и мне, естественно, не полагалось рассматривать это как наказание. Деятельное раскаяние, Эзе, а что до моих плотских желаний, то и вовсе бездеятельное. Да и желаний этих у меня почти не осталось. Когда мы с Ялу поженились, она, расколдованная принцесса, увидела в этом простую формальность. Мне навязали новое поле деятельности, Лео дала понять, что она думает о моем искусстве, и оно стало для меня побочным занятием. Зачем человеку рыться в отбросах, когда на небесах столько сокровищ? Грехи мои были мелкими и неаппетитными, Эзе, так, мальчишеский порок.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил Зуттер.
— Затем, что ты должен взглянуть на почтовую открытку. По-твоему, скабрезная? Нет, чистейшая невинность и голая анатомия. Девочка продемонстрировала мне и то и другое. Эзе, ну