Мама смотрит тетрадку, смеётся и говорит:
— Шесть единиц — это просто рекорд какой-то!
Приходит Ёлка, она уже вернулась из своей второй смены, смотрит мою тетрадку и говорит:
— Непонятно, за что она тебе ставит единицы, ошибок практически нет, только исправления, ну, грязно, ну, некрасиво написано, тройку за такую работу надо ставить, но не единицу!
— Нет, девочки, — говорит Мамочка, — кому-нибудь другому она и поставит за такую работу тройку, а от Нинуши она требует большего… И правильно делает.
— Почему «правильно»? — удивляюсь я.
— Да, — хмурится Ёлка, — Мама абсолютно права: ты пришла в первый класс, там никто ничего не знает — учат буквы, учат цифры, два плюс три складывают, а ты читаешь, как взрослый человек, считаешь до тысячи и пишешь печатными буквами. Твоя эта тетрадка, — Ёлка щурится и делает, как она очень любит, кривую голову, — это просто безобразие, прекрасно ты можешь красиво и чисто написать!
Вот это да-а! Как она на меня напала, думаю. Конечно, она же отличница, у неё тетрадки, как книжки, — ни одной помарки. Смотрю, Мамочка очень внимательно за нами наблюдает, сейчас скажу им всё, что про это думаю.
— Ёлка, — говорю, — ты отличница, но нам хватит одной отличницы.
— Кому это «нам»? — смеётся Мама.
— Нашей семье, — говорю.
— Нинуша, — говорит Мама серьёзно, — никто тебя не заставляет быть отличницей, но, согласись, что если даже считать эти единицы тройками, то, по-моему, шесть троек за неделю — это многовато!
— Да уж, — говорит Ёлка презрительно.
— Да почему? — удивляюсь я. — Они же за грязь, а не за ошибки!
— Нет, — качает головой Мама. — Вот посмотри, — и она показывает на одну страницу с довольно жирной единицей, — здесь почти в каждом слове помарка: или буква вставлена, или перечеркнута, или по одной букве другая написана — сразу видно, что ты совершенно не думаешь о том, что делаешь!
— Накалякала, намалякала… и сидит на шкафу, — ворчит Ёлка.
— Да, я не думаю, — говорю, — потому что мне это безразлично.
— А есть по крайней мере два повода, — говорит Мамочка очень серьёзно, — чтобы тебе это было не безразлично. Во-первых, у тебя сейчас на всю жизнь вырабатывается почерк, — объясняет Мама, — а хороший почерк нужен, чтобы люди понимали то, что ты написала. Это важно! Во-вторых, ты говоришь, что любишь Марию Григорьевну, так зачем же ты так её расстраиваешь?
— Ладно, — говорю, — постараюсь!
— Вот и хорошо! — говорит Мама.
Ёлка пожимает плечами, что значит: «не верю я в твои старания!» Сажусь за стол, смотрю в книжку по русскому, пишу, стараюсь — получается чисто и красиво. Проверяю — вот чёрт, какая я рассеянная, одну букву пропустила! Вставила, пошла показать Ёлке. Она говорит:
— Вот… хорошо написала, но получишь четвёрку из-за этой буквы.
— Ладно, — говорю, — мне главное, чтобы она не расстраивалась… И чтобы Мама не расстраивалась.
Через день получаю свою тетрадку с домашними заданиями по русскому. Ещё не открыла и думаю: вдруг Мария Григорьевна мне пятёрку поставила? Открываю — четыре. Ладно, думаю, главное, что не единица. Дома показала Маме — она смеётся.
— Ну вот, — говорит, — четвёрка лучше единицы?
— Да, — говорю и бегу на кухню, я просила Бабушку фарш для котлет без меня не делать. Бегу мимо детской, там Анночка книжку смотрит. Я ей говорю:
— Сейчас фарш будем с Бабушкой делать, а потом мы с тобой покачаемся на трапеции. До вечера было много интересных дел, вечером вспомнила, что надо сделать письменные уроки — арифметику и русский, села и быстро сделала.
Через день в школе звонок прозвенел. Мария Григорьевна раздала нам тетрадки с домашними заданиями, я открыла тетрадь по русскому… и ничего не понимаю! Полстраницы домашнее задание, а полстраницы — огромный, жирный НОЛЬ. Я думаю: что это такое? Такой отметки нету! Но ведь у меня в тетрадке он стоит! Значит, мне поставили ноль! Я собрала портфель, оделась в раздевалке, вышла на улицу. Иду и думаю: никогда не слышала про такую отметку, но ясно, что ноль хуже единицы и после ноля уже больше ничего нет. Надо сейчас что-то придумать, как Маме про это рассказать. Нельзя же так прийти и сказать: «Знаешь, Мамочка, я ноль получила!» Звоню, дверь открывает Мама, я вхожу, стою у дверей, смотрю на неё, она тоже смотрит на меня и спрашивает:
— Нинушенька, что у тебя?
Я тогда говорю серьёзно и медленно:
— Я получила Отметку!
— Тройку? — спрашивает Мама. Я мотаю головой.
— Двойку! — Мама радуется, что угадала. Я мотаю головой.
— Единицу! — смеётся Мамочка. Я опять мотаю головой.
— Так какую же отметку ты получила? — И Мамочка разводит руками.
— Ноль, — говорю и смотрю на Мамочку.
— Что-о? — переспрашивает Мамочка, и у неё очень странное лицо.
— Ноль! — повторяю я очень серьёзно. Тут происходит что-то совсем непонятное. Мамочка вдруг наклоняется, закрывает лицо руками, совсем как Бабушка, пятится, пятится в столовую, садится на стул у стола и всхлипывает. Плачет, думаю, ужас какой!
— Мама, Мамочка! — зову ее. Она поднимает голову, убирает руки от лица вместе с очками, и я вижу — хохочет, но так хохочет, что и дышать, по-моему, не может. Я удивляюсь и немножко обижаюсь — человек очень серьёзную отметку получил, а тут смеются!
Но, с другой стороны, хорошо, что она не плачет!
Через двадцать лет
Как хорошо, что закончилась эта ужасная книжка! Я первый раз в жизни радуюсь, что Бабушка закончила чтение. Мы все говорим ей большое спасибо, Анночка обнимает её, Бабушка улыбается, кивает головой, встаёт и уходит на кухню.
— Тебе понравилось? — спрашиваю Анку. Она думает, потом говорит:
— Я всё время боялась.
— Ты всегда боишься! — пожимает плечами Ёлка и делает узкие глаза.
— А тебе что, понравилось? — возмущаюсь я.
— Ну, знаешь! — Ёлка делает свою кривую голову. — Это всё-таки Диккенс, он прекрасный писатель!
— Мне он совсем не прекрасный, а ужасный, и книжка ужасная, — говорю.
— А чем она «ужасная»? — И она улыбается так, что очень хочется стукнуть её как следует.
— Тем, — говорю, — что всё время то волнуешься, то боишься, думаешь, вот опять его схватят и украдут, девушку эту… убили… так ужасно, и этот негодяй со своей собакой…
— Кончилось ведь всё хорошо?! — И Ёлка пожимает плечами.
— Ну и что, — кричу я, — это было совсем недолго, а все дни, что Бабушка читала, я всё время волновалась… и боялась, что с ним опять что-нибудь случится и что ему больше не будут верить, а он не виноват!
— Это просто трусость, — машет рукой Ёлка.
— Что?! — Я ужасно рассердилась, но не знаю сразу, как ответить.
— У Ниночки нет трусости, — говорит Анночка вдруг очень решительно. С Ёлкой надо спорить осторожно, потому что, если не очень хорошо обо всём подумаешь и скажешь немножко неправильное слово, она сразу его заметит и будет только о нём говорить, пока ты ей не скажешь что-то совсем правильное. И сейчас я не могу ей ответить, хотя сама знаю: это не трусость, а другое, но как объяснить это, я не знаю.
Приходит Мама, смотрит на нас, улыбается и говорит:
— Спорите?!
— Ей, видите ли, Диккенс не нравится! — И Ёлка показывает на меня пальцем.
— Что, Нинуша, — спрашивает Мамочка, — тебе «Оливер Твист» не понравился?
— Совсем не понравился, — говорю.
— А Киплинг тебе понравился? — спрашивает Мамочка.
— Очень, — радуюсь я, — особенно «Рики-Тики-Тави» и «Маугли»! Ещё, — говорю, — мне очень понравился Вашингтон Ирвинг и «Барышня-крестьянка».
Мамочка берёт в руки книжку, смотрит на обложку, улыбается.
— Моя книжка, — говорит, — с детства её помню!
Я вдруг думаю про неприятное и сразу спрашиваю:
— Мамочка, а тебе Диккенс нравится?
— Да, — говорит Мамочка, — это мой любимый писатель!
Так я почему-то и чувствовала, и мне это неприятно и грустно, потому что мне всегда хочется любить то, что любит Мамочка.
— Как жалко, — говорю, — а мне он… не нравится.
— Ничего, — говорит Мама, — а через несколько лет он может тебе понравиться.
— Он мне никогда не понравится, — говорю я.
— Этого ты, Нинушенька, сейчас знать не можешь. — Мамочка говорит очень серьёзно. — Потому что в жизни время ведь идёт вперёд, и многое меняется. Знаешь что, — предлагает она, — давай мы с тобой поговорим о Диккенсе лет через… двадцать, я уверена, что ты его полюбишь!
— Давай, — говорю, — я согласна. Мамочка чуть-чуть взмахивает рукой — это у неё такое маленькое «до свидания» и уходит. Ёлка хмыкает и тоже уходит. Анночка спрашивает:
— А через двадцать лет мы будем старые?
— Не знаю, — говорю, — наверное, мы будем не старые, но и не молодые! И тут мне приходит в голову одна мысль: разве Диккенс через двадцать лет изменится? Не изменится! И что тогда мы с Мамочкой будем делать?
Непонятно!
Пленные немцы
Папа недавно достал в своей Академии наук две путёвки в лагерь — Мама сказала, что это очень хорошие путёвки, они на сорок дней. Я очень удивилась, ведь нас трое, а путёвки почему-то только две? Мамочка объяснила, что и две путёвки Папа еле-еле достал. «А кто поедет?» — спрашиваю. «Ты и Ёлочка», — говорит Мама.
Мы едем в лагерь 20 июля, и сегодня Мама с Бабушкой собирают нас в лагерь, потому что осталось всего несколько дней. Вдруг Мама говорит:
— Сейчас по Москве пленные немцы идут!
Бабушка вздрогнула и спросила:
— Их по Мещанской будут гнать?
— Да, — сказала Мама.
Бабушка говорит:
— Я пойду… на них смотреть!
Я прошу:
— Бабусь, можно я с тобой?
И Анночка просит:
— И я!
Бабушка смотрит на Маму, Мамочка говорит:
— Идите, я не пойду!
Мы стоим на Мещанской — там очень много людей! Очень много! Но Бабушка как-то нас провела, нас пропустили, и мы оказались на самом краю тротуара, почти на проезжей части. Смотрю, троллейбусов нет и машин нет, а по проезжей части от Капельского переулка к нам идёт огромная толпа. На улице почему-то тихо — мало кто разговаривает. Люди подходят, Бабушка говорит шёпотом: «Это, наверное, немецкие генералы». На улице совсем тихо — мимо нас проходят немецкие генералы, они хорошо одеты, смотрят вперёд, один на что-то опирается, их мало.