— Давайте! — Мы с Папкой чуть ли не хором отвечаем.
Смеёмся все вместе, и я говорю:
— Вот только что хотела тебя попросить об этом!
— А вы завтра куда? — спрашивает дядя Миша.
— Едем в Петергоф! — говорит Папа почему-то гордо.
Дядя Миша вздрагивает, смотрит на Папу, потом на меня. Опускает голову.
— Миша! — Папа говорит неожиданно звонко. — Я хочу на месте рассказать Мартышке, как всё это было прекрасно! И как прекрасно всё будет уже очень скоро!
— Поезжайте! — И дядя Миша кивает головой.
Мы в Петергофе. Стоим там, где «всё было прекрасно!». Папа осматривается, а мне кажется, что я застыла и не могу даже пошевелиться — никогда не видела в настоящей жизни, а не в кино, столько разбитого камня. Папа сразу сказал, что в основном это мрамор и гранит. Не в этом дело — просто на очень большом пространстве нет ничего, кроме разбитого камня — он везде лежит ровным серым слоем.
Папа всё время стоит ко мне спиной и боком, и я не могу разглядеть выражения его лица. Я волнуюсь, потому что Папа тут часто бывал, когда здесь «было прекрасно!». Ведь это, наверное, очень тяжело человеку — прийти в место, где он раньше часто бывал, и там «было прекрасно!», а сейчас просто совсем ничего нет! Совсем ничего, кроме разбитых камней. И я боюсь увидеть выражение его лица.
Вдруг он поворачивается ко мне. У него белая кожа и всегда небольшой румянец на лице — сейчас у него румянец больше, глаза больше — из них идёт какой-то горячий свет. У меня начинает сильно стучать сердце, потому что глаза его горят радостью — вот что поразительно!
Он выпрямляется, становится ещё выше, протягивает вперёд руку и говорит громко, с каким-то непонятным мне счастьем:
— Сейчас я тебе всё расскажу, и ты увидишь, как это было прекрасно и как это очень скоро будет прекрасно!
И он начинает мне рассказывать и показывать примерно туда, где было то, о чём он сейчас рассказывает. Вот здесь был «Самсон, раздирающий пасть льва». Из пасти льва бил огромный фонтан — это самый большой фонтан с одной фигурой, он был символом могущества! Чуть ли не в сентябре «Самсона» уже установят, и опять забьёт этот мощный, великолепный фонтан.
А здесь был удивительный по красоте Дворец — он был прекрасен и снаружи и внутри. Папа уверен, что все чертежи здания и описания внутреннего убранства сохранились. Его восстановят, и он будет так же прекрасен. А здесь был «Монплезир» — изящный домик, дорожки и десятки невидимых до поры до времени фонтанов.
Тут была поразительная по своей архитектуре и выдумке каскадная лестница — длинная, широкая, с высоченными ступенями и бесчисленным количеством фонтанов разной высоты. И на ней происходило ежегодно удивительное событие: императрица с придворными стояла наверху, в начале этой огромной лестницы, и мощные потоки воды ниспадали, как сказал Папа, сверху вниз. А внизу стояли офицеры ее величества, и по знаку императрицы они начинали подниматься вверх — их сбивали с ног мощные потоки воды, но они продолжали подъем.
— Так они же мокрые сразу становились?! — удивляюсь я.
— Конечно, уже через несколько секунд их восхождения они были абсолютно мокрые в своей парадной офицерской форме!
— Это, наверное, было очень смешно! — хохочу я.
— Нет! Нет, Мартышка, это совсем не было смешно — это было прекрасно! — говорит Папа серьёзно, и по-прежнему глаза его горят радостью.
Прекрасное, почётное соревнование в силе, воле и любви к императору, императрице и Отечеству, которое они олицетворяли! И первый офицер, добравшийся до верха, получал из рук императрицы пряник — и это тоже не было смешно, а было очень почётно!
Я давно уже так чётко вижу всё, что рассказывает мне Папа. Я чувствую странное счастье — счастье будущего. Я не вижу больше разбитого камня — я вижу Самсона, раздирающего пасть льва, огромный фонтан, бьющий из этой пасти, фонтаны, фигуры, дворцы, каскадную лестницу!
— А скоро? Это скоро будет? — спрашиваю.
— Да, очень скоро! — Я чувствую уверенную радость в Папином голосе. — И мы всей семьёй приедем сюда, и я всё это буду фотографировать.
И ужасного прошлого уже нет — есть прекрасное будущее! Но мне почему-то очень хочется что-то сохранить на память об этом дне. Потому что помнить я это буду всегда!
— Папа, — спрашиваю, — я возьму маленький осколок… на память?
— Конечно возьми, — говорит Папа.
Я поднимаю небольшой серый осколок — с одной стороны он оказывается очень гладкий — и кладу его Папе в карман.
— В Москве я у тебя его заберу, — говорю, — и буду всю жизнь хранить!
И мы стоим с Папой на этом прекрасном месте и оба видим то, что будет!
«Вильом», или Очень маленькая трещина
Сегодня уезжаем! Мы позавтракали с дядей Мишей, поговорили — они с Папой очень много интересного рассказывали. Сейчас они продолжают разговаривать, а я брожу по квартире. Я так много хотела рассказать и сказать дяде Мише, но почти ничего из этого не получилось. Когда сюда ехала — и даже в первый день, — я думала, что это просто — сказать ему самое главное — как я его люблю, как Мамочка его любит, Эллочка! Не смогла! Не получилось — не сказала!
Опять разглядываю квартиру. Так много красивых вещей! В сорокаметровом зале у дяди Шуры два огромных зеркала от пола и почти до потолка, а потолок там четыре с половиной метра, очень красивый камин, красивый огромный письменный стол, на нём красивый чернильный прибор, эркер — это удивительно комнату украшает, рояль, буфет, почти как наш. Но все вещи никак друг с другом не связаны — никем и ничем. Совсем не понравилось, что буфет на наш похож. Конечно, он хуже, но похож — вот было бы хорошо, если бы он сломался и они бы его выкинули!
Интересно, какой звук у этого рояля? Я так и не разобрала, когда два дня назад села за него и немножко поиграла. А сейчас пошла на цыпочках, посмотрела — дверь в комнату, где Папа с дядей Мишей сидят, закрыта — сама её закрывала. Вернулась, закрыла дверь в зал, села за рояль, стала не очень громко играть, рояль немножко расстроен, звук опять не разобрала — здесь акустика необычная. И вдруг очень захотелось попеть! Но сразу вспомнила про дядю Шуру и про Папину крёстную, от голоса которой в комнате стаканы лопались. Нет, петь, конечно, не буду, но немножко поиграю — иногда я придумываю какие-то мелодии, а может, я их где-то слышала, — но я люблю играть на рояле, хотя игрой это назвать нельзя.
Открывается дверь, входит Папа — я перестаю играть.
— Мартышка, пойдём, дядя Миша тебя зовёт, — просит Папа.
Я вскакиваю, закрываю крышку и бегу к дяде Мише. Вбегаю. Дядя Миша сразу смотрит на меня внимательно, но немножко смущённо.
— Нинуша, давно хочу тебя попросить, — это звучит так странно, и он выглядит немножко странно, — ты бы не сыграла мне на скрипке — очень хочется послушать, как ты играешь!
Я так растерялась — первый раз дядя Миша что-то попросил, а я сделать не могу.
— Дядя Миша, дорогой, я бы сыграла, с радостью сыграла, — я ужасно расстроилась, — но я же не взяла с собой скрипку!
Дядя Миша с удивлением смотрит на Папу, на меня и говорит:
— Нинуша, у папы, у твоего дедушки, хорошая коллекция скрипок — там есть две просто прекрасные скрипки известных мастеров. Я сейчас тебе одну из них принесу!
И он буквально убегает из комнаты и скоро возвращается — в руках у него скрипка и смычок.
— Вот! — говорит. — Это «Вильом»! Поиграешь? — И передаёт мне скрипку и смычок.
— А подушечки нет? — спрашиваю.
— Ой! — Дядя Миша сам на себя сердится. — Всё есть — сейчас принесу.
Он опять убегает и приходит с подушечкой, канифолью и какой-то непонятной штукой — я её сразу беру.
— Это что? — спрашиваю.
— Ми-ля-ре-соль! — смеётся дядя Миша. — Вместо камертона. Подуй!
Я дую — действительно «ми-ля-ре-соль»! Я прилаживаю подушечку под щёку, завязываю сзади, проверяю, как натянут смычок и как он наканифолен. Всё хорошо. Беру скрипку, подстраиваю и начинаю играть «Гавот» Люли — он симпатичный. Но с первых звуков скрипки у меня начинает внутри что-то дрожать. Я никогда не слышала у себя такого прекрасного звука — я не умею так играть. Я не умею играть так, чтобы быть зачарованной собственной игрой! Я иногда, очень редко, могу так петь, но играть я так не умею!
Я перехожу на «Песню без слов», играю другие вещи — стараюсь выбирать напевные. Звук прекрасный, контральтовый, нежный и мощный — он никуда не исчезает. Я хожу по комнате, играю — я не верю своим ушам! Никого не вижу, перехожу на русские песни, играю один Бабушкин романс, вдруг останавливаюсь: где все? Поворачиваюсь — Папа с дядей Мишей сидят на диване и оба смотрят на меня большими, какими-то дрожащими глазами. Я молчу, ничего не могу сказать! Дядя Миша встаёт, подходит ко мне — мне кажется, что глаза у него стали совсем синие.
— Папе понравилось бы, как ты играешь! — говорит он и смотрит на меня не отрывая глаз. — Нинуша, я хочу подарить тебе скрипку, очень хорошую скрипку!
Я смотрю на Папу — он кивает, значит, согласен с дядей Мишей.
— Я сейчас принесу тебе вторую лучшую папину скрипку! — Он говорит быстрее обычного, он волнуется. — Ты поиграешь на них и выберешь ту, которая тебе больше понравится.
Он уходит, мы с Папой молчим. Он возвращается со второй скрипкой, кладёт её на стол. Я тогда тоже кладу свою скрипку на стол.
— Это Маджини! — говорит дядя Миша. — Он более знаменит, чем Вильом. Поиграй на ней — может, она тебе больше понравится.
Я беру «Маджини», играю. Опять чувство невозможности — не могу я так играть! Вдруг спохватилась: я же должна выбрать, а это совсем не просто! Даже очень трудно!
Играю то на одной, то на другой, но скоро понимаю: хочу играть на «Вильоме».
— Дядя Миша, обе скрипки замечательные, но я выбираю «Вильома»! — говорю, а ещё не отошла от полного смятения — играю и сама не верю, что это я играю!
— Нинуша! А ты не могла бы объяснить, — просит дядя Миша, — если ты не хочешь, не надо, но мне интересно, за что ты выбрала именно «Вильома».