И оказалось, что это не просто квартира, это две двухкомнатные квартиры. Папа не успел, и Мамочка вызвала кого-то, чтобы «прорубить» дверь между квартирами, а пока мы ходим из одной в другую через лестницу — это очень смешно!
Пришли двое мужчин — один немолодой, другой молодой. Долго курили, но потом прорубили отверстие в стене по Папиной линии, вставили туда дверь, вокруг замазали и чем-то закрасили. Мамочка пришла «принимать у них работу» и меня с Ёлкой взяла.
Дом этот строили пленные немцы. Комнаты очень красивые: потолок с лепниной и на стенах красивый бордюр с колокольчиками и листиками.
Дверь сделали, но вокруг гора чего-то непонятного и просто мусора. И Ёлка показывает Мамочке — они испортили бордюр над дверью, но его почти полностью можно восстановить.
— Попрошу вас унести всю эту гору мусора и восстановить бордюр! — говорит Мамочка пожилому мужчине — оба работают в нашем доме.
— Обижаешь, хозяйка! — улыбается пожилой. — Сейчас всё вынесем — не тебе ж таскать! А филёнку, — он покачал головой, — филёнку оттяну завтра с утречка. Да, — и он так уверенно сказал, — завтра приду оттяну филёнку!
Квартира потрясающая, но местечко, куда нас Папка завёз, «на краю света», как сказала Ёлка. Во-первых, набережная Максима Горького вообще на город не похожа: набережной нет, всё как-то изрыто, дороги тоже нет — машины подъезжают с улицы Осипенко. А около нашего дома, почти вплотную, стоят несколько маленьких страшненьких деревянных домиков. Кошмар!
Вышли мы на Осипенко — у меня прямо сердце сжалось: разве это улица? Вся в булыжнике, трамвай — ды-ды-ды-ды-ды! Перепрыгнуть её можно в два прыжка. А Первая Мещанская — такая красивая, такая широкая! Прошлись по магазинам — они все очень маленькие, только «серый» оказался побольше, его почему-то все называют «военный». Но в магазинах есть всё то же, что есть на Мещанской.
Ёлка хмурится, расстроена, а я вдруг вижу на прилавке её любимые конфеты.
— Ёлка, посмотри, — говорю, — леденцы в шоколадной пудре!
Ёлка обрадовалась, засмеялась, и мы сразу купили немножко леденцов. Но я понимаю: она не леденцам радовалась, я её очень понимаю!
Анночка сказала, что ей здесь нравится, мы с Ёлкой переглянулись и сказали: да-да!
Когда мы вернулись домой, я всё-таки немножко, совсем немножко, пожаловалась Мамочке. Она так смеялась!
— Нинуша, ты не представляешь себе, какая здесь будет чудная набережная! Маленькие домики снесут, землю всю сровняют, заасфальтируют, реку возьмут в гранит, посадят много деревьев — это будет одна из самых лучших набережных Москвы! — Она задумывается и говорит, но, по-моему, не мне: — Я всегда мечтала жить на набережной — ничего, что это не Нева, всё равно — моя мечта сбылась!
Папа приехал из своей «Лимонии», сказал, что ненадолго, скоро опять уедет. Но сказал, что завтра сведёт меня в новую школу, — Ёлка доучивается этот год в старой, 609-й. Посмотрел дверь, покачал головой.
— Мастер сказал, что придёт завтра с утречка, чтобы оттянуть филёнку, — докладывает Мамочка.
— А когда это было? — спрашивает Папа.
— Недели две назад! — смеётся Мамочка.
Квартира, конечно, потрясающая! Из-за того, что их две, у нас получается две кухни; из кухни, выходящей окнами на набережную, сделали Папин кабинет — там уже стоит его письменный стол, скоро уберут плиту, а раковину оставят — так Папка захотел. А настоящая кухня выходит на другую сторону — прямо на завод шампанских вин. Рядом с кухней комната — там живут Бабуся с Мишенькой. Из нашей огромной комнаты — если выйти на балкон, почти под нами «шампанские вина», — если встать в левый угол балкона и высунуться, видны часы на Спасской башне — это куранты, а в воскресенье слышен их звон. Это здорово! Из своей кровати я могу Анку взять за руку, а Ёлку за ногу и сказать им «спокойной ночи!». И ещё, прямо напротив, на Осипенко, две школы — женская и мужская. Но на набережную выйдешь — кошмар!
В общем, место ужасное, а квартира прекрасная — получились стихи!
Завтра пойду в новую школу — Папка поведёт. Уже конец апреля. У меня такая интересная мысль: первая школа была плохая, вторая — вполне приличная, значит, эта — очень хорошая!
Я всё время вспоминаю, что Мамочка говорила про набережную — наверное, так и будет. Самое замечательное, что сбылась её мечта — она всегда мечтала жить на набережной, но это не Нева, а Москва-река!
Может, она теперь и Москву полюбит, как я её люблю?
Новая школа
«Срочно явитесь в комендатуру!» — закричало у меня в голове, и я подскочила. Смотрю — сижу на кровати, где — не понимаю. Справа Анка сидит на кровати — на меня таращится, слева Ёлка лежит с открытыми глазами. Будильник стоит рядом на тумбочке — шесть часов на нём!
Ой, это же новая квартира!
«Дежурный! Срочно явитесь в комендатуру!» — мужской голос грозно приказывает, по-моему, из всех репродукторов Осипенки.
— Они что, с ума сошли? — И Ёлка тоже подскочила на кровати. — Шесть утра — орут на весь город!
«Солдат Селиванов! Срочно явитесь в комендатуру!» — завопила вся Осипенко. У нас на Мещанской никто так по утрам не орал.
Сидим слушаем — вроде больше не кричат. Ещё целый час можем поспать.
— Девочки, — говорю, — давайте быстренько поспим. — И на подушку.
«Солдат Селиванов! Срочно явитесь в комендатуру!» — рявкнул кто-то у меня над ухом.
Я подскочила, смотрю — девочки сидят, на будильнике шесть часов десять минут.
— Солдат Селиванов явно дрыхнет! — сердито говорит Ёлка. — Так что нам поспать больше не удастся.
— Чёрт бы его побрал! — говорю. — Мне сегодня в новую школу! Нет, девочки, — говорю уверенно, — никакой солдат Селиванов не помешает мне сейчас ещё поспать! — И падаю на подушку.
Открываю глаза. Папа стоит, смотрит на меня, улыбается. Я подскакиваю на кровати — Анки и Ёлки нет, на будильнике десять часов!
— Папка! — Я в ужасе. — Мы в школу опоздали!
— Мы никуда не опоздали, — говорит Папа очень уверенно. — Если бы ты там училась, ты бы опоздала из-за солдата Селиванова. Но ты там ещё не учишься. А я тебя могу привести в школу когда угодно — мало ли какие у меня дела!
— Как здорово, Папка! — Я хватаю, трясу его руку — он смеётся.
— Вставай, умывайся, завтрак на столе — пойдём в новую школу определяться!
Мы идём в новую школу. Переходим через горбатый мостик.
— Какой симпатичный! — радуюсь.
— Зимой он тебе таким не покажется, — говорит Папа.
— Пап, тут перила!
Переходим улицу, которая называется Новокузнецкая, по ней ходит трамвай.
— Ты уже взрослая, не буду тебя учить, как переходить улицу, по которой ходит трамвай, — говорит Папа серьёзно, но мне кажется, что учить всё-таки собирается.
— Пап, мне одиннадцать лет, я уже по всему городу одна езжу, — говорю ему так спокойно и рассудительно. — Ты лучше объясни, откуда здесь взялись эта комендатура и солдат Селиванов!
— От нас в трёхстах метрах в сторону Устинского моста — штаб военного округа Москвы. На Осипенко много военных казарм — отсюда комендатура и солдат Селиванов.
А вот и новая школа — № 528, по-моему, она ещё лучше 609-й! Вошли в школу и прямо к завучу. У Папы теперь два костюма — один расходный, другой праздничный. Сегодня он в праздничном, на пиджаке — лауреатская медаль и планки от орденов и медалей. Папа не любит ходить с наградами, но им «настойчиво рекомендовали в общественных местах появляться с наградами».
Папа стучится, заходим в кабинет. В кабинете сидит мужчина и курит трубку. Увидев Папу, сразу встаёт ему навстречу — они жмут друг другу руки, что-то говорят, а я, хоть и знаю, что это неприлично, разглядываю его, не могу глаз оторвать. Мужчина в военной форме, но без погон, на нём высокие чёрные кожаные сапоги, он курит трубку — правда, сейчас, говоря с Папой, положил её куда-то. Он немолодой, очень маленького роста, но думаю, что не злой и не вредный. На кого он так похож?
— Скажите, — и голос у мужчины очень просительный, — а Шнирман Александр Львович, он случайно вам не родственник?
— Он мой родной старший, вернее старший средний, брат! — Папа удивлён.
Завуч, а зовут его Самуил Григорьевич, бросается на Папу, трясёт ему руки, и лицо его, по-моему, всё лицо дрожит от волнения.
— Я с Александром Львовичем четыре года проработал! Здесь госпиталь был во время войны, он у нас главным врачом был, а я завхозом! — От волнения он опять начинает курить. — В самом начале войны он был очень сильно ранен — едва выходили!
— Да! — говорит Папа, но не говорит, что это он его «выхаживал».
— Его комиссовали и назначили в наш госпиталь главврачом. Он такой умный, такой образованный и порядочный! — Последнее Самуил Григорьевич говорит прямо с почтением.
А у меня в это время столько быстрых мыслей в голове: дядя Шура здесь работал четыре года, а я сейчас здесь буду учиться! Война и мирная жизнь. Я совсем забыла про войну, не в том смысле, что забыла, а в том, что почти не вспоминаю. И вот, в этой школе был госпиталь, как в «Мадриде»! Замечательно, что война закончилась, а я буду учиться в бывшем госпитале, где дядя Шура, которого я люблю, был главврачом!
Идём по коридору, останавливаемся около одного из классов, заходим туда. Девочки встают, учительница волнуется, Самуил Григорьевич поднимает руку и очень смешно и важно говорит:
— Садитесь!
Девочки садятся.
— Привёл вам новую подругу. Шнирман Нина! — Он показывает на меня рукой. — Будет с вами учиться. У неё Папа — лауреат, а дядя — очень умный!
От такого «представления» я чуть не захохотала, но, наверное, так улыбнулась, что многие девочки тоже улыбнулись. Я смотрю на них и думаю: хорошие девочки, будем дружить. Как здорово!
Папа привёл меня на четвёртый урок, а когда кончился пятый и все стали собираться домой, я вдруг решилась и сказала громко:
— Девочки! Кто живёт в районе улицы Осипенко, поднимите, пожалуйста, руку! — Сразу три девочки подняли руки, и тогда я сказала: — Пошли домой вместе!