езгранично превосходят нас размерами! Большинству из нас не доведется собственными глазами убедиться в подобной диспропорции. А то, чего не коснулся наш чувственный опыт, имеет для нас не больше значения, чем вызубренные в школе фразы. Каждый из нас может созерцать море, взобраться на гору и оглянуться вокруг, может влюбиться: огромное в тысячи, в десятки миллионов раз доступнее для нас, чем крошечное. Все мы склонны стремиться к тому, что нас превосходит, и это было бы очень хорошо, если бы мы так не страдали от невозможности достичь этого.
«Contact high»[19] означает транс, который испытывают, общаясь на голодный желудок с сытыми людьми. Это выражение из наркоманского жаргона можно распространить и на другие случаи: можно забалдеть от музыки Моцарта или Бетховена, от чтения святой Терезы Авильской или от одной возможности через иллюминатор лихого самолета почти соприкоснуться с горой Эверест. Никто так не чувствителен к contact high, как я. Иного объяснения большинству трагедий моей жизни не найти. Я обладаю чудовищным даром улавливать насыщающие воздух частоты, не только понимая их смысл, но и перенимая их ритм.
Пассажиры аэробуса дремлют. Нас всего трое – тех, кто видел сквозь стекло невероятную вершину. Это напомнило мне разговор с одной очень близкой подругой. Мы вдвоем летели из Парижа в Сан-Франциско, и ее удивляло, что я не отрываюсь от иллюминатора.
– Что ты там рассматриваешь? – спросила она.
– Мир! – ответила я.
– А… И как, видно?
Стоит ли уточнять, что моя подруга в своей жизни неоднократно летала на самолете? Тщетно стала бы я искать мораль этого назидательного диалога.
Посадка в Париже вечером седьмого апреля. Ну и пусть я наизусть знаю сценарий снижения, всякий раз я поддаюсь на обман. Заметив Эйфелеву башню, я радостно таращу глаза. Наполеоновскими интонациями во мне гремит голос: «Это город, в котором ты заслужила право жить!» Я заново взволнованно переживаю выпавшее на мою долю счастье и ликую в предвкушении всего сказочного, что со мной произойдет.
То есть забываю великие слова Колетт: «Париж – это единственный в мире город, где не обязательно быть счастливым». Эйфория предполагает усилие, которое парижский блеск делает чрезмерным. Очень скоро раздирающая город прекрасная река становится Стиксом, и мы в нерешительности непрерывно пересекаем ее туда и обратно. Жизнь? Смерть? К чему? Те, кто бросается с перил мостов, делают это скорей не из желания покончить с жизнью, а из нежелания сделать выбор.
Кроме того, Париж похож на битком набитый шкаф, содержимое которого валится мне на голову, едва я осмеливаюсь приоткрыть дверцу. Я еще не успеваю дописать, а парижские проблемы уже торжествуют над моим восторгом.
Вот тут-то и начинает звучать пение сирен. Где руки Нисиё-сан? Я могла бы позвонить ей. Но мой японский так оскудел, что я вынуждена нудно бубнить одно и то же.
Звоню Ринри. Милый разговор, но нам особенно нечего сказать друг другу.
Столько людей просят меня поделиться впечатлениями. Пытаюсь ответить, но мои слова звучат фальшиво. А разве могло быть иначе? Бьюсь о стену несказанного. Не знаю, может, надо поскрести ее, чтобы добыть частичку, а может, смело прорубить тоннель.
В конечном счете склоняюсь к последнему решению. Поскольку я пребываю в эмоциональном тупике, решаю отправиться в путешествие.
На сей раз в неизвестном направлении.
Петронилла[20]
Опьянение не терпит импровизаций. Оно сродни искусству, которое требует таланта и работы. Напиваться просто так – бессмысленно, это дело пустое.
И если первая пьянка зачастую кажется прекрасной, так это исключительно благодаря принципу «новичку везет»: больше такого не повторится по определению.
В течение многих лет я пила, как пьют все на вечеринках, напитки более или менее крепкие, в надежде ощутить это легкое опьянение, делающее существование относительно сносным, но результатом было лишь утреннее похмелье. Впрочем, я всегда подозревала, что мои эксперименты могли бы принести куда больше пользы.
Моя исследовательская натура проявила себя в полной мере. Подобно шаманам из амазонских племен, которые долго постятся, прежде чем начать жевать какое-нибудь незнакомое растение, надеясь обрести новые силы, я прибегла к самому старому из всех возможных методов исследования – голоданию. Аскеза – это бессознательное стремление создать в себе некое пустое пространство, необходимое для научного открытия.
Больше всего меня раздражают люди, которые, пробуя хорошее марочное вино, просят «что-нибудь пожевать»: этим они наносят оскорбление еде и – еще больше – напитку. «А то еще захмелею», – бормочут они, усугубляя ситуацию. Хочется посоветовать им не смотреть на хорошеньких девушек – а то еще влюбятся.
Пить, желая избежать опьянения, – это так же ужасно, как слушать духовную музыку, пытаясь подавить в себе возвышенные чувства.
Итак, я голодала. И голодание мое прервала «Вдова Клико». Поскольку было решено начать с хорошего шампанского, «Вдова» представлялась не худшим выбором.
Почему именно шампанское? Потому что опьянение после него не похоже ни на какое другое. Каждый алкогольный напиток обладает собственной ударной силой; шампанское – чуть ли не единственное вино, воздействие которого мы описываем, не прибегая к грубым метафорам. Оно возносит душу к некоему особому состоянию, которое именовали благородством в ту эпоху, когда это прекрасное слово еще имело смысл. Оно делает тебя грациозным, непринужденным и в то же время мудрым, бескорыстным, оно пробуждает любовь и дарует утонченность ее утрате. Поэтому я и решила, что именно этот эликсир подойдет как нельзя лучше.
С первого же глотка я поняла, что была права: никогда еще шампанское не казалось таким восхитительным. Тридцать шесть часов голодания обострили мои вкусовые рецепторы, которые теперь воспринимали малейшие оттенки вкуса и вибрировали от неведомого прежде удовольствия: поначалу я чувствовала малейшие нюансы, как музыкант-виртуоз чувствует свой инструмент, потом ощущения обострились и, наконец, наступил ступор.
Я отважно продолжала пить и, по мере того как пустела бутылка, осознавала, что мой эксперимент несколько видоизменяется: достигнутые мною ощущения менее всего заслуживали слова «опьянение», это было то, что сегодня с наукообразной высокопарностью именуют «воспарением сознания». Шаман назвал бы это трансом, наркоман – кайфом. У меня начались видения.
Половина седьмого вечера, вокруг меня сгущались сумерки. Всмотревшись в самую их черноту, я стала видеть и слышать драгоценности. В их сверкании и переливах мне чудилось шуршание драгоценных камней, золота и серебра. Они змеились, словно живые, они не призывали к себе шеи, запястья и пальцы, чтобы украсить их, они были самодостаточны и знаменовали абсолют роскоши. По мере того как они приближались ко мне, я начинала ощущать их металлический холодок. Я наслаждалась ими, словно снегом, мне хотелось погрузить лицо в это заледеневшее сокровище. Самым пронзительным моментом был тот, когда я в глубине ладони и вправду ощутила тяжесть драгоценного камня.
Я вскрикнула, и галлюцинация исчезла. Я выпила еще один фужер и тут поняла, что сам этот напиток как раз и породил эти видения, был их основой: шампанское отливало золотом, словно браслеты, пузырилось алмазами. А застывший глянец глотка холодил, как серебро.
Следующим этапом стала мысль, если только этим словом можно именовать поток, затопивший мой рассудок. Но в отличие от размышлений, которые способны полностью овладеть разумом, этот поток извивался, искрился, пенился, выбрасывал на поверхность всякую ерунду, словно пытался меня заворожить. Это было так на него не похоже, что я рассмеялась. Я-то привыкла, что он постоянно обвиняет и упрекает меня, словно квартиросъемщик, недовольный плохим состоянием жилища.
То, что внезапно я сама для себя сделалась столь приятным обществом, открыло мне новые горизонты. Мне бы хотелось и для кого-то другого стать такой же хорошей компанией. Для кого?
Я стала мысленно перебирать своих знакомых, среди которых было достаточно людей вполне симпатичных. Но не нашла никого, кто бы мне подходил. Нужен был человек, который согласился бы принять на себя эту аскезу и пил с таким же усердием, как и я. Я была недостаточно самонадеянна, чтобы полагать, будто мои бредни могут заинтересовать какого-нибудь поборника трезвости.
Тем временем я опустошила бутылку и была пьяна вдребезги. Поднявшись, я попыталась сделать несколько шагов; мои ноги были в восторге оттого, что столь сложный танец не требует никаких усилий. Я доковыляла до кровати и рухнула.
Это выключение из жизни стало истинным наслаждением. Я поняла, что сам дух шампанского благословил мое поведение: я приняла вино, как дорогого гостя, с чрезмерной почтительностью, за это оно в избытке одарило меня своими благодеяниями; все было его милостью, вплоть до последнего крушения. Если бы Улисс проявил благородную неосмотрительность и заранее не привязал себя к мачте, то последовал бы за мной туда, куда меня влекла верховная власть этого напитка, он погрузился бы в морскую пучину, убаюканный нежным пением сирен.
Не знаю, сколько времени я провела в этих безднах, в переходном состоянии между сном и смертью. Я была готова к коматозному пробуждению. Я ошибалась. Когда я вынырнула на поверхность, меня ожидало еще одно наслаждение: малейшие компоненты окружающего комфорта я ощущала с невероятной остротой, словно это были сладкие цукаты. Прикосновение одежды к коже заставляло меня трепетать, кровать – свидетельница моей слабости – казалась воплощением любви и снисхождения, которые я ощущала с необыкновенной остротой. Мои мозги работали вхолостую, словно томились в маринаде из обрывков мыслей, в первоначальном значении этого слова: ведь мысль – это прежде всего нечто такое, что можно увидеть.