осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.
Animal planet
…а диктор нам и говорит: «Сегодня Нэнси
проводит необычный мастер-класс.
Сезон дождей оставил по себе
болота, и поблизости в трясину
по брюхо провалилась буйволица.
И мать наглядно обучает львят
искусству лобовой атаки…»
О, подлое мое воображенье!
Мне заживо — мне, мне —
паршивцы объедают мочку носа,
глаза и щеки, уши и загривок!..
Что, командир, мир привести в движенье
каким-нибудь другим горючим, кроме
резни и ужаса, было слабо?!
Одно из трех:
ты — или неумеха,
как Коля-Николай, сантехник и
борец с похмельем;
или извращенец.
Или (в порядке бреда) ты у нас —
маньяк-артист, в гробу видавший жалость.
Как бы то ни было, последний лемминг
имеет право пискнуть в голос «fuck you»
и в небо оттопырить средний пальчик …
«Вчера мне снился скучный коридор…»
Вчера мне снился скучный коридор,
где ходим мы с отцом туда-обратно.
И я несу какой-то вздор,
а он молчит, в свой драп одет квадратный.
Вдруг девица-краса из прежних дней —
вся вечная разлука и могила —
и вот я норовлю украдкой к ней
прижаться, чтобы отпустило.
Когда отец из темного угла —
о прописной психоанализ! —
проговорил, что мама умерла —
и спешно мы засобирались.
Но вспомнил я сквозь тусклое кино
с каким-то непристойным облегченьем,
что все они мертвы давным-давно,
и справился с сердцебиеньем.
Лишь мне до срока с этой стороны
в избытке мертвенной печали
наведываться мимоходом в сны,
куда они навек откочевали.
«Старый князь умирает и просит…»
Старый князь умирает и просит:
«Позовите Андрюшу…»
Эта фраза из раза в раз вынимает мне душу,
потому что, хотя не виконты и не графья мы,
в самых общих чертах похоже на смерть моей мамы.
Было утро как утро, солнце светило ярко.
«Позовите Сашу, Сережу, найдите Марка», —
восклицала в беспамятстве и умерла назавтра.
Хорошо бы спросить напрямую известного автора,
отчего на собственный мир он идет войною,
разбивает сердца, разлучает мужа с женою.
Либо что-то в виду имеет, но сказать не умеет,
либо он ситуацией в принципе не владеет.
«Говорю ли с женой об искусстве…»
Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь в конечном итоге о чувстве,
обуявшем меня и жену.
Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!
Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идет, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.
И когда я с Магариком Лешей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Леша, с которым дружу.
Даже если гуляю барбосов
с грубой целью «а-а» и «пи-пи»,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.
Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!
Из Екклесиаста
Владимиру Радунскому
Кирпич Толстого для отвода глаз
на парте, а украдкой из-под парты
слепую копию взахлеб читает класс
в двадцатых числах марта.
Доска закатом злачным залита,
и невдомек унылым педагогам,
чем там Элеонора занята
сперва с виконтом, после — с датским догом.
Физ-ра. «Чи-то-чи-ма-чи-ду-чи-ра» —
вот, собственно, и все про эту Тому.
Но задница ее! Но буфера!
Бреди давай по направленью к дому,
наперевес держа свою истому,
как будто в пику старому и злому
Толстому, Аракчееву добра.
Греши, пока грешится — твой черед.
Нет опыта, чтоб задом наперед
с равнением на вечную разлуку.
Чи-со-чи-весть до времени не в счет,
и суета сует свое берет,
когда на реках трогается лед,
и барчуки насилуют прислугу.
«tombe la neige»
Снег под утро завалил дворы и стогны,
а на третьем этаже пылают окна.
Спят филистеры от мала до велика,
а на третьем этаже не вяжут лыка.
Новый гость в дверях — и сна как не бывало,
на колу мочало начинай сначала —
Достоевский, ностальгия по капстранам
И, само собою, ненависть к тиранам.
В ванной нежный запах рвоты с перепою,
а на кухне суд вершится над толпою.
Много позы, много вздора, много пыла,
мимо пепельниц оброненного пепла
и сумятицы, но все же что-то было,
плюс, конечно, пекло в чреслах, в чреслах пекло.
Новый гость заводит речь о мокром снеге,
замечает, что не прочь отведать снеди,
и включается, жуя, в пиздеж о смерти.
Как-то так. И приложеньем к снегопаду —
близкий танец под французскую эстраду.
Смерть в Париже
Памяти друзей
Эта девушка божилась, что умрет в Париже.
К своему стыду, не знаю, где ее могила.
Вероятно, не в Париже, а гораздо ближе,
если у нее в Кузьминках сердце прихватило.
О, поспешные обеты, нищие обеды!
Много скверного спиртного под мануфактуру.
Пусть прочтут стихи по кругу нервные поэты,
будто здесь у нас — парадный вход в литературу.
Здесь у нас лежат на кухне алкаши-аркадцы,
изнывая от похмелья. Разве нет, Аркаша?
Пастухам к лицу цевница, каждый рад стараться —
да с утра тахикардия, выручай, Наташа!
Через час пришла с мороза горе-парижанка,
и сказала, открывая крепкие напитки:
— Или я люблю искусство и поэтов жалко,
или, есть такое мненье, дело в щитовидке…
А покойный друг Аркадий стал ей строить куры
и, как записной Ромео, взвыл «О, говори же,
светлый ангел!»
Вновь сгущался чад литературы —
в тот запой и прозвучала мысль про смерть в Париже.
Сказка
Раскачивается волна
и моет бережок.
Он — рыцарь бедный, а она
слаба на передок.
У них с рассвета мимими —
чаёк, герань, уют,
а ближе к вечеру они
в сердцах тарелки бьют.
Не раз он вскидывал копье,
но в битвах тосковал
по глупым возгласам ее —
«прикольно», «блин» и «вау».
В конце концов, смахнув слезу,
в ужасную грозу
уплыл он по морю в тазу
на голубом глазу.
Все, что здесь мелют о любви
между двумя людьми, —
херня, гори оно огнем,
ебись оно конем!
Я — дядя с левою резьбой,
с повинной головой.
Вот я стою перед тобой,
как лист перед травой.
«За соловьем не заржавеет…»
И. Д.
За соловьем не заржавеет —
овраги стонут и гремят,
и жизнь внезапно цепенеет
точь-в-точь один Хаджи-Мурат,
когда, свое волненье выдав,
он расплескал кувшин с водой,
внимая пению мюридов
под обреченною звездой.
«Детский ад на старинной картинке…»
Детский ад на старинной картинке,
где спускают семь шкур по старинке —
жарят заживо, вдумчиво бьют,
кормят сельдью и пить не дают.
А когда торжествует наука,
в ход идет просвещенная мука:
рай утраченный (вид из окна) —
дуб, скамейка, мангал, бузина.
Домашняя работа(Рассуждения о поэзии)
От автора
Всю сознательную жизнь я время от времени размышлял над всякими вопросами поэзии, которой отдал эту самую жизнь, — прошу прощения за пафос. Окончательных ответов на свои вопросы я, по всей видимости, не получил, но собственно ход моей мысли может быть любопытен для людей, особенно молодых людей, не равнодушных к этому искусству[2].
Им в первую очередь я и адресую эти рассуждения.
А посвящаю я настоящие писания моему отцу, Марку Моисеевичу Гандлевскому, который искренне любил стихи и, видимо, увлек меня своей любовью.