В чистых пятиэтажных домах с большими светлыми окнами, между блестящими витринами Apple и киосками, пахнущими турецкой жратвой, между винными магазинами и парикмахерскими, скрывались забегаловки, сизые от дыма. Молчащие люди старше среднего возраста торчали там за деревянными столами, с карлсбергом в кружке и стопкой водочки. Играли в кости. Каждый бросок вызывал тишину над столом. Телевизоры под потолком гнали спортивные программы. Старый музыкант, золотой век которого прошел уже так давно, что он считал его сном, счастливым и придуманным, попытался встать с кресла и потерпел неудачу. Сидел еще минуту, удивленный таким фиаско, поправил черный котелок, подергал рукав светлой рубашки и попробовал снова. Потащился через улицу, везя за собой серебристый чемодан, полный виниловых пластинок. Его путь пересекали велосипедисты. Разговаривали по мобильным и курили. Перехватывали руль то одной рукой, то другой.
В огромном спортзале, перестроенном из бывшего кинотеатра, беременные женщины крутили педали велотренажеров и подпрыгивали на беговых дорожках. Старик с отвисающей челюстью оставил гребной тренажер и побрел в гардероб. Подволакивал ногу, на лестнице взялся за поручень и спускался осторожно, ступенька за ступенькой. Ниже, там, где лежали гири, худощавые жилистые мужчины осторожно поднимали гантели, стояли на руках и искали успокоения в собственном отражении. Кассы в соседнем «Фотэксе» работали спокойно. Арабская мать с лицом, закрытым платком, раскладывала по ленте стопки самой дешевой одежды, хлеб, супы, соусы и пакеты молока. Ее окружала расшалившаяся ребятня, лишь младший ребенок спал спокойно в узелке, переброшенном через плечо матери. На это поглядывал отец с аккуратно постриженными усами и поясом, затянутым на последнюю дырку. С запястий и волосатой шеи его свисало золото, блестели перстни.
Золотые маятники каруселей в Тиволи взлетали высоко над городом; поблизости, на месте площади перед ратушей, зияла глубокая дыра, огороженная забором, а в Музее искусств туристы бродили из зала в зал, глядя в древние лица римских патрициев. Могилы на кладбище Ассистенс стояли далеко друг от друга, вписанные в деревья и живые изгороди. Между ними раскладывали пледы. Мужчины поворачивали к солнцу обнаженные торсы, пары обнимались, целовались и даже катались по разогретой траве. С черного блестящего памятника смотрела певица, погибшая в автомобильной катастрофе. Под ее милым лицом лежали пацифики, бусы и сигаретные пачки. Дул ветер с моря, с мола кто-то прыгал в неглубокую воду, датчане купались голыми, мусульманки выходили на песчаные пляжи одетыми в хиджабы, что всплывали в воде, а Бартек успел на самолет, хотя и не помнил, как взошел на борт. Очнулся, лишь когда стюардесса нагнулась к нему и попросила застегнуть ремень.
Он испугался, что все пассажиры знают, кто он такой, а когда взлетели, боялся, что земля исчезла и они летят в абсолютной пустоте. Экипаж пригрозил аварийной посадкой, и он слегка успокоился. Вышел своими ногами. Не хотел садиться в автобус до терминала.
Прошел рамку, сел и ждал так долго, что охрана обратила на него внимание. Позволил себя вывести. Не знал, что сделал с багажом, откуда прибыл, где находится.
Глава шестая
ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК недавно покрасили снаружи в белый цвет, лестницу тоже подновили. Через открытые двери я видел грязно-зеленые стены в кабинетах и тяжелые мониторы, стоящие на столах из ДСП. Кроньчак сразу затащил меня к себе, дал стакан воды и сказал, что это просто формальность и что если я хочу, то могу подойти через несколько дней. Все все понимают. Затягивался электронной сигаретой. Мы сидели друг напротив друга.
Я ответил, что хочу развязаться с этим, и начал описывать произошедшее. Кроньчак не хотел слушать о субботнем вечере в боулинге и попросил сразу перейти к делу. Так я и сделал.
– Ну, знаешь, – сказал он, когда я закончил, – это будет выглядеть странновато. Наверное, зря я тебя побеспокоил. Может быть, просто напишем, что она споткнулась и ударилась головой? Ведь по итогу именно так оно и вышло. Несчастная женщина. Ты как сам, держишься?
– Нет.
– Да уж вижу.
– Нет. Она не упала и не ударилась головой.
– Технически говоря, именно это и случилось. Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебя защитить?
– Вы ведь раньше уже такое видели, – сказал я спокойно. Кроньчак побледнел и буркнул, что да, трупов он некоторое количество видел и если речь об этом, то он согласен. Толкнул мне через стол лист бумаги с объяснением. Я не подписал и повторил то же, что говорил и раньше.
Кроньчак был вовсе не удивлен, словно предполагал, что Текла умрет именно таким образом. Сколько же было таких женщин? Он встал. Взял объяснение, словно хотел им заслониться.
– Я только слово скажу, и ты сядешь как миленький.
– За что? Я ничего не сделал.
– Мне что-то кажется, это твои новые друзья тебя баламутят.
– Сколько их было?
– Наглый сопляк. Или еще хуже. Еще чуть-чуть, и я поверю в…
– Во что ты поверишь, Кроньчак?
Он заткнулся, а я подписал объяснение и ушел, оставив его стоять за столом. Он переводил взгляд с меня на лист бумаги. Будто не верил в произошедшее. Напоминал старика.
Вскоре я увидел, как он выходит из участка, покупает пачку сигарет, вертит ее в руках и тут же бросает в мусорку.
Текла оставила пустоту, полную загадок. Трудно было примириться с мыслью о том, что вещи, принадлежавшие ей, не принадлежат сейчас никому.
В шкафчике над умывальником, за батареей лекарств, я нашел мешочек с косметикой. Она выглядела дорогой. Флаконы духов были полными, помада едва использованной. Я не помнил, чтоб она хоть раз красила ногти в этот безумный голубой цвет. Я вернул все на место.
Рисунки лежали на дне шкафа, спрятанные в старой папке с названием «Документы для переезда». Большинство из них не отличались особенным мастерством, но на всех был я. В глазах Теклы я был чуть шире в кости, у меня были спокойные глаза и неуверенная улыбка в уголках губ. Фона не было. Один раз она добавила простой женский силуэт. Мы держались за руки. Под рисунками лежали валентинки, которые я пробовал для нее рисовать. «Для Малыша и Муравейки» – гласили надписи, нанесенные неуверенным почерком. Еще глубже я наткнулся на снимок неизвестного паренька, сделанный в восьмидесятых. Тот стоял перед позорным столбом на вроцлавском рынке. Я никогда не видел его в Рыкусмыку.
Были и другие фотографии, хранившиеся в коробке из-под обуви. Владислава усаживала Теклу в катамаран. Текле было лет десять, у нее были глаза старушки. Потом снимки с нашей свадьбы, на которых мы изо всех сил пытаемся казаться веселыми. Прогулка на фоне замка. И, наконец, одинокая Владислава, еще молодая, стоящая перед новой «Сиреной». Я рассматривал их долго, пока не понял, что они мне ничего не скажут. Еще глубже я наткнулся на пачку сотенных банкнот, стянутых резинкой.
В конце концов осталось лишь несколько книжек. Я быстро их перелистал. Текла любила когда-то любовные романы, а потом просто перестала читать. Я удивился, когда в суперобложке от романа Кунцевичевой[14] обнаружилось нечто совершенно иное, «Легенды Возвращенных Земель» издания сорок девятого года. Это были бесцветные байки про русалок в Одре, страшных тварях, живущих в Совьих горах, и привидениях из Болькувского замка. Было заметно, что Текла – или кто-то еще – часто в них заглядывала. Я не мог припомнить, действительно ли так было. В середине книги не хватало нескольких страниц, одной главы. Я проверил по перечню глав. Исчезла «Повесть о счастливой земле из Рыкусмыку».
Я задумался об этом и тут же прервался. Под матрасом лежал дневник Теклы. Мне пришлось часто прерывать чтение. Текла не писала ни о чем, что могло бы мне помочь. В основном делала записи о том, что нам нужно купить, чего не хватает, что мы еще можем изменить, а что уже никогда не изменим. В конце я наткнулся на свое имя.
Больше всего я боюсь не того, что мы никогда не выздоровеем, а того, что выздоровеет лишь один из нас. Если это будет Сед Шимек, то я не смогу этого принять, и очень себя за это виню. Зависть страшна и ничего не дает. Недостатки людей обычно что-то им все же дают. Но зависть только уничтожает, она низка, а я уже ему завидую, потому что он страдает меньше, хотя он этого наверняка не ценит. Потом я ужасно стыжусь и пытаюсь его за это вознаградить, а он этого не понимает совсем готов принять. Мой Шимек. Если он выздоровеет, все тут же рухнет. Боюсь остаться одной со своим страданием.
Если бы случилось наоборот, то есть если бы это я стала неслышащей здоровой, он бы наверняка как-нибудь с этим справился, и я никогда не узнала бы о его зависти. Потому что Шимек именно такой. Больше берет Больше дает, чем берет, и даже сам об этом не знает. Но если бы я выздоровела, то, наверное, все же ушла бы. Если воображаю себе, что я здорова, то сразу представляю, что делают другие, и тоже хочу это делать. Это плохо, хотеть того, что есть у всех остальных? А если это приносит боль другому человеку? Ведь на самом деле наша жизнь ужастно ужасно трудна.
Иногда я думаю, а может быть, мы вместе по какому-то другому несчастью поводу кроме скрежета? Я ведь старше. А Шимек ведь умнее меня. Он бы наверняка мной не заинтересовался. Я должна больше ценить то, что он для меня сделал, я ведь помню, какой была раньше. Тоскалась по подворотням. Я как-то подумала, что мы ведь и есть то, что для нас ближе всего. А ближе всего для нас скрежет, и это он нас соединил. Или мы для того друг для друга и супруги ближайшие, чтобы он не был ближайшим. Разве что если б скрежета не было, то мы бы нашли себе что-нибудь, что было бы ближайшим и нас сближайшило сблизило с друг с другом. Может, да, а может, и нет, может быть.
Огни гуляли по замку каждую ночь – бледные, словно исходящие из губ призрака. Я старался не смотреть в их сторону. Вскоре они нашли себе компаньона. В доме Владиславы окна загорались и гасли от заката до рассвета. Можно было представить, что одно питается другим.