Вильчур пролетел газон и мигом оказался по ту сторону живой изгороди. Я пытался бежать. Скрежет прижал меня к траве. Я доплелся до сетки и сполз по ней. Из-за дома показалась Владислава с палкой от метлы. Сказала, что не удивлена, ждала этой минуты.
– Ты сам напросился на тюрьму, мальчик мой.
Я вышел напротив нее. Она размахивала палкой, словно хотела отмахнуться от меня. Я сказал, что она всегда была всего лишь глупой курицей, кухаркой, которая питается чужой жизнью, потому что ее собственная стоит столько же, сколько испорченный обед.
– Ты готовишь, но тебе не для кого.
Она размахнулась, но удар не последовал.
– У меня нет слов для тебя, Шимек. То есть они есть, но я не хочу их употреблять. Моя дочка…
– Какая еще дочка?
– …никогда не должна была тебя встретить.
– Какая дочка, овца ты тупая? – Я выхватил договор. Она не знала, что это. Похоже, вообще ничего не знала. Застыла в неподвижности.
– Что ты сказал?
– У тебя никогда не было дочки. – Я смял лист и швырнул его в траву. – Пудра и губная помада тут не помогут. Текле было тридцать восемь лет, тебе без малого девяносто, что узнает каждый, как только взглянет на твою социальную карту. Да, на социальную карту, кухарочка. Самую простую в мире вещь.
Она потянулась за листом. Упала на колени, опираясь на палку. Ее лицо и вправду было очень старым. А я говорил дальше, хотя, возможно, это скрежет говорил через меня.
– Что ты ей сказала? Когда велела говорить тебе «мама»? Откуда ты ее взяла? Найти не украсть, но, может, все же украла? Как думаешь, ее искали? Настоящая мать ее искала?
– Это моя дочь.
– Ага, а я китайский император. Еще только раз мне помешаешь, и об этом узнает весь Рыкусмыку. Я лично пройдусь по площади, от торговца к торговцу, только раз задень меня, и будет именно так. Они ведь догадываются и так, достаточно будет одного слова.
А она лишь качалась вперед и назад. Повторяла:
– Это моя дочь. Это моя дочь. Это моя дочь.
Я присел бы, если б не скрежет.
– Я приду через несколько дней, а ты мне скажешь, откуда взяла Теклу. Знаешь, что я думаю? Она умерла, потому что ты ее забрала. Можешь нести чушь, сколько хочешь. Но ты знаешь правду. Правда в том, что она мертва. А ты? Можешь с этим жить?
Я закрыл за собой калитку, а за мной медленно гасло: «Это моя дочь, моя дочь».
Глава седьмая
ГОРОДА НЕ СПЯТ. Города ворочаются с боку на бок. Здание Восточного вокзала в Варшаве превратилось в темный скелет, по которому блуждали слепые огоньки. Двое мужчин отдыхали, опершись руками о прилавок киоска с хот-догами. Чуть дальше что-то бормотал потерявшийся трамвай с молочно-белым брюхом. Вагоновожатый курил и смотрел в туман. Проезжал темные подворотни Праги и пустые сигаретные пачки, втоптанные в осколки стекла от разбитых бутылок.
На Саскей Кемпе – недалеко от Сташека – группа молодых людей бродила по улочкам в напрасном поиске заведения, в котором еще можно было бы присесть. Из павильонов на Новом Свете выкатывалась нетвердо стоящая на ногах публика. Девушки переминались с ноги на ногу, а парни натягивали капюшоны глубоко на глаза. Из зажигалки «Зиппо» выскочил огонек и кружил между ними. Под землей, на разноцветных танцполах догорала вспотевшая ночная жизнь. Сердца, взбаламученные «Рэд Буллом» с водкой, таблетками и кокаином, рвались станцевать еще раз, губы искали губ, руки – пах или других рук. Охранники в черных униформах смотрели на все это без интереса. Те, кто покидал кабаки, мгновенно старели, на пальцах у них вырастали обручальные кольца, рюкзаки пригибали к земле.
На Урсынове непьющий алкоголик вынырнул из неглубокого сна и долго не мог справиться с дрожью. Закурил и посмотрел на огни онкоцентра, что гасли один за другим, словно бы больные сговорились умереть до рассвета. Подумал о себе. Собрал все бутылки в доме и вылил: колу, воду без газа, средство для мытья посуды, томатный сок. Глядел на медленный водоворот в раковине и не думал ни о чем. На Старых Белянах сорокалетняя мать вспоминала собственную молодость и обзванивала дружков сына, спрашивая, отчего ее ребенок не возвращается. Сын ее тем временем заснул меж грудей, которые полюбил, поскольку это были первые груди в его жизни. Помнил о матери, но ни за что не хотел лишиться этого сна. Вытерпит крик, плач, запреты, знает, что вытерпеть стоит.
Высоко в офисном здании на Армии Людовэй крепко сбитая девушка сидела за плоским монитором. Она не обязана была этого делать, но любила работать по ночам. Наслаждалась тишиной и пустым пространством. Ей нравилось, что через несколько часов люди начнут приходить на работу. Она скажет им, что только что подошла. Накинула военную куртку и вышла покурить перед офисом. Машины выезжали из-под виадука. Кто-то спал на остановке. Мимо пробежала стройная девушка в наушниках. Это была Дорис. Дорис любила бегать в предутренние часы. Сомнения возвращались к ней позже, в сквере у дома, когда она начинала разминаться.
Таксисты на стоянке следили за свежими курсами валют и лениво трепались над блестящими крышами машин. Автоматические двери раскрывались перед длинными носами симпатичных юношей из гостиничной обслуги. Собачники тащили свои сокровища на прогулку. Обезумевшие ученики готовились к классным работам, любовники пытались еще разок, как уверенно, так и на авось, санитарки выполаскивали золото из-под пациентов и проклинали бронзовые самородки. Бармены расставляли стулья ножками вверх. Трейдеры спускались в служебные автомобили. Выезжали в Польшу. В типографии на Кобельской ваяли сверхсрочный рекламный проспект. Десятки тысяч постелей пропитывались потом, от Пясечно до Легионова, а от Гродзиска до Сулеювек звучал треск закрываемых пузырьков со снотворным.
Город не спал, поскольку рос. Кроме Восточного вокзала строился небоскреб на Золотых Террасах, стальные руки Национального стадиона ждали крышу. Фундаменты современных жилых районов на Виланове и Бемове, Бялоленке и Магдаленке были обнесены высокими заборами, к которым лепились сторожки. Строились Прага и центр, обновлялись пятиэтажки на Охоте, вклеивались пломбы в щербатую челюсть Старого Мокотова. Сотни, а может, и тысячи сторожей хлебали холодный кофе, пялились на голых баб на экранах и поглаживали злых псов. Варшава росла ускоренным темпом, словно пытаясь наверстать потерянные годы и построить себя в третий раз, уже как следует.
Небо той ночью было как открытая рука, так освещенное городом, что звезд не видать. И все же бессчетные тучи плыли над неспящим Сташеком, и если б он их коснулся, то был бы как Бог, копающийся в туманности. Тучи находились в Сташеке, хоть он и видел их снаружи себя. Люди как тучи, подумал он, проливаются на улицы и дома. «Зачем вы так со мной?» – спросил он. Те не ответили. Полные имен, которых он не знал. Закутался в мокрую постель Elegante Mare Navy и звал сон. Хотел сон про Магдаленку.
Пятый час утра. Сташек встал голым перед зеркалом. Грудная клетка, может, и слишком широкая, зато верх бедноват. Борозда, идущая от фигурно вырезанного живота, исчезала выше сосков. Он помассировал это место. Руки выглядели получше, если не считать мягкого падения внизу трицепсов. Поискал утешения в мощных ногах. Большинство парней их не качает. Считают, что состоят из хрена и того, что выше него. Почему он не мог уснуть?
Он посмотрел на Варшаву. Дворец Культуры стекал фиолетовым, Саска Кемпа застыла черной глыбой, искрился скелет Национального стадиона. Головокружение сделало город водоворотом, подхватывающим огни.
В глубине кухни бежала светлая полоска бара. Сташек сделал себе кофе и залег перед телевизором. Переключал каналы. Оператор в автомобиле, на месте пассажира, снимал дорогу впереди. Ехали по Варшаве наобум, проезжая охранников, возвращающихся из клубов, и барменов, оглушенных водкой. Сташек почувствовал, что у него гниют кости.
Приготовил хлопья с молоком, выбрал банан, сварил десяток яиц и вынул из них желтки. Сделал четыре подхода по двадцать отжиманий. Нащупал непроработанное место на верху грудной клетки. Собрал завтрак и уселся между колонками Advance, включил усилитель и проигрыватель Bang & Olufsen. Перед полкой с виниловыми пластинками почувствовал себя лучше. Выбрал Reign in Blood от Slayer, коллекционное издание с черной эмблемой на белом виниле. Ел белки от яиц и слушал.
Левая рука его безжизненно висела, словно лишенная нервов. Ладонь темнела от прилившей крови, как и каждое утро, как и всегда, когда он покидал принадлежащий ему город. Он сел в такси и велел отвезти себя на Гоцлав. Сказал, что подкинет сверх счетчика, если шофер поторопится.
– Это не полицейская машина, – ответил таксист. Лысину пересекал рыжий зачес.
Поехали по Саской, проскочили над стоящей в пробке аллеей Соединенных Штатов и углубились в пиццерии, невысокие дома и огрызки сквериков. Многочисленные светофоры тормозили движение. Сташек рычал и плакал, ехать, несмотря ни на что. Ведь все несутся, только не они.
В глазах темнеет, тяжелая ладонь потеряла чувствительность.
– Почему только в Польше у всех проблемы со сцеплением? Запад ездит! Раз – и в дамки! А вы знаете, почему? Людей слишком много. Надо что-то с этим делать. Ну, ты глянь! Чего он стоит? Сотни лет дрессировки, все впустую. Гитлер умел. Все умели, только, курва, не они. Сотку дам, только поезжай уже!
Приехали к современной пятиэтажке с серебряными балконами. В ней располагалась фирма, и взгляд Сташека обрел резкость, как всегда. Таксист отсчитал сдачу и сказал:
– У меня была фирма до две тысячи пятого. Мы энергетики поставляли по всему воеводству. Сопляки их с водкой мешали. Денег – вагон! У меня бы точно четыре дома уже было, но я бросил и вожу такси. И вам тоже советую, но жизнь ваша. Я могу только обещать, что больше не буду к вам на Международную ездить.
Дорис считала, что четвертый кофе до десяти утра – плохая идея. Он настаивал. Они немного поговорили об инвестиции в Магдаленке. На будущей неделе, когда выделят совместную собственность, стройка двинется. Вопрос краковского дома крепко завяз в бумагах. Дорис сделала кофе и сказала, что некий Кратош пришел снова. Сташек попросил помариновать его еще минут двадцать и не давать ничего пить.