Полицейские и пожарные были заняты тем, что гоняли псов с копытами в пасти, и Габлочяж проплыл через весь Рыкусмыку, сопровождаемый плачем и криками. В конце концов застрял в зарослях, под лопухами.
Говорили, что Габлочяж нарезался до бессознательного состояния, его даже видели в боулинге с рюмкой. По дороге домой решил облегчиться, перешел ограждение и хотел пописать в Бжанку. Берег крутой и скользкий. Габлочяж утонул. Оказалось, что все в Рыкусмыку очень его любили.
Я не знаток людей. Никогда никуда не уезжал и не люблю разговаривать. Я знал, что Габлочяж не пил, но это могло измениться. Однако те, кто возвращался от Дызя, писали под стеной, около сторожки, о чем Габлочяж знал лучше любого другого. Я припомнил, что мы должны были повстречаться. Ну что же, когда-нибудь и я поплыву.
Сторожка стояла закрытой. Но у меня все еще были ключи. Я рассчитывал, что найду там хотя бы книги и заметки покойного, но все было вынесено. Телевизор исчез, вместо газет лежал планшет, который мне не удалось включить. Все стало слишком белым. Я уселся в новом черном кресле и присмотрелся к работникам, что воздвигали вокруг замка строительные леса со стороны Бжанки. Я вспоминал Габлочяжа и пришел к выводу, что, строго говоря, ничего о нем не знаю. Вильчур заглянул и сказал, чтобы я не переживал.
Он хотел сходить пропустить по рюмочке.
Вечером снова пошел дождь. Я вернулся домой и уселся у смеющейся стены. В углах собирались плачущие тени. Окна замка вспыхивали белым светом, к чему я уже успел привыкнуть. Я поискал бы шторы, если б не был таким уставшим. Встал у окна, приложил палец к трещинке в стекле, и на мгновение мне показалось, что внизу я вижу Габлочяжа, наклоняющегося за очередным камушком. Он повторял: «Помни, как вы танцевали! Не смей этого забыть!»
Он говорил не про смерть Теклы, а про дискотеку в боулинге.
Во сне я проснулся среди огромного свечения. В комнату вошла моя мама в платье до середины бедер. Лицо ее было яростным и прекрасным, а я не мог пошевелиться. Везде стояли свечи. Мама зажгла первую, прикрывая огонек в ладони. Потемнело. Мама ходила от свечи к свече, зажигая на фитилях танцующие тени.
Наступил полумрак, потом полная ночь, хоть глаз выколи. Я не слышал ее шагов, но чувствовал тепло, бьющее от ее тела, и дрожь пола. Она выросла передо мной. Схватила за виски. Это была Текла.
– Ну и что ты теперь с этим сделаешь?
Я бы хотел быть невидимым. Недружелюбные взгляды упали на меня, лишь только я вошел в боулинг, и тут же разлетелись, как вспугнутые птицы. Женщины пили кофе из высоких стаканов, мужчины пиво. Ели мороженое и кексы. На двух дорожках бесилась банда подростков.
Я заказал тоник и спросил бармена, оставил ли что-нибудь для меня Габлочяж. Услышал, что Кроньчак уже записал показания, так что, собственно, говорить уже не о чем. Габлочяж посидел чуть-чуть и пошел. Он был пьяным? Неизвестно. Указал мне на его столик. Я сел между приличными людьми. Они разговаривали о страшных ценах на учебники и о том, что автобус сейчас дает кругаля по деревушкам, чтобы собрать побольше пассажиров. Под столешницей я ничего не нашел. Я бродил по боулингу, а гости начали говорить медленнее и громче.
Над писсуаром по-прежнему висела реклама средства для потенции – с мужчиной в набухших штанах, рогатой пряжкой от пояса и подписью «БЫКУЕМ!». Кто-то недавно откручивал шурупы. Видимо, Габлочяжа в час смерти посетило чувство юмора. Я вынул ключи, выбрал самый маленький и приступил к откручиванию. Кто-то ломился в дверь и кричал, что это не врачебный кабинет, ни – тем более – читальный зал. Я нашел большой серый конверт, приклеенный сзади к рекламе, и файлик в этом конверте. Открыл дверь.
Мужчина в бежевом кардигане тут же перестал кричать. Поднял руку, словно пытаясь защититься, сделал шаг назад и ударился головой об автомат с презервативами. Я обогнул его. Уселся перед боулингом и начал читать.
Глава девятая
НА КОРОЛЕВСКОЙ стояла длинная пробка из новых трамваев. Нанесенные на окна изображения счастливых девушек с мобильными телефонами заслоняли лица нервничающих пассажиров. Некоторые из самых нервных пытались открыть двери. На другой стороне улицы полицейские курили близ своего участка и равнодушно смотрели перед собой. Под ритм сонного тиканья светофоров трамваи подъезжали к остановке, и народ выскакивал на островок. Люди смотрели в экраны читалок и смартфонов, натыкались друг на друга, двое контролеров дрались с парнишкой в куртке моро. Еще кто-то сфотографировал их и бросился бежать, перепрыгнул через цепное ограждение и помчался в сторону парка, откуда доносился лай собак.
Над Вислой студентки младших курсов ежились от холода. В обтягивающих белых рубашках с погончиками, голубых коротких юбочках и бескозырках, они соблазняли прохожих совершить речную прогулку до Тыньца и Зоопарка. Дети рвались туда, родители объясняли, что еще рано, еще вода не успела прогреться и к тому же они вышли лишь на короткую прогулку. Раздавался рев, и если он приносил желаемые результаты, то жилистые капитаны пускали возбужденных детишек на палубу своих лодчонок, ждали, пока девушки подгонят побольше клиентов, и тогда запускали мотор. По дороге рассказывали одни и те же байки о прибрежных домах, драконах и римском папе. В пролетах мостов торчали ветки, гнилые и высохшие, принесенные сюда паводком.
На башню костела у Подгурского рынка поднимали белую фигуру очередного святого. Его белизна была несколько иной, более светлой, чем белизна остальных святых, расставленных могучим кольцом под крутой крышей. Все полагали, что городская пыль и дыхание верующих вскоре добавят серости и ему. На башне все еще оставалось свободное место – закругленная ниша из красного кирпича ожидала своего будущего жильца с нимбом. Рядом мальчишки взбирались по скале, их старшие братья курили косяк где-то в зарослях парка и вливали водку в банки с энергетиком. Молодежь играла в футбол и бадминтон, а ветер подхватывал воланы к ветвям деревьев.
У дверей старых магазинов выставляли лотки с овощами, старички возвращались в захламленные квартиры, неся наборы овощей для супа, озабоченные молодые отцы тащили тонкие пакеты, а между пальцев у них торчали листочки со списком покупок. Крыши домов, взбирающихся по склону, складывались в подобие щербатых ступеней. Крутыми улицами неслись грязные стаи котов.
Город выглядел так, словно возрождался после какой-то таинственной катастрофы. Можно было бы подумать, что комета задела его своим хвостом. На Лимановского зияла огромная дыра, в которой торчали остатки раскопанных стен. Ковш экскаватора застыл глубоко в земле, экскаваторщик прикидывал, что делать дальше, другие рабочие с уважением наблюдали за его работой, скручивали папиросы и бросали обертки от бутербродов в глубокие лужи. На кольце Жертв Катыни строили эстакаду, но случайный прохожий – например Кароль – мог бы предположить, что там происходит нечто противоположное и сонные мужчины в светоотражающих жилетах разбирают какую-то ненужную уже конструкцию. Потом переделают двухполосную дорогу в каменистый тракт и будут ждать возов, бричек и легких дрожек, спокойные и удовлетворенные результатами своего труда. Стройплощадку окружала дырявая сетка, вздымались тяжелые бетонные кубы, а летящая пыль садилась на крыши машин, что стояли в изогнутой пробке. В глазах водителей читалась усталость.
Послеполуденное солнце разогрело стекла в краковских окнах, в кабаках же угнездились сукины дети. Молодежь на Казимежа допивала свое латте, заказывала живое пиво и перебрасывалась шуточками над поднятыми экранами макбуков. Снаружи сорокалетние попивали водочку и бросали голодные взгляды на девушек, что вертелись близ бывшей скотобойни на Еврейской площади, где теперь продавали пироги. В подземельях рыночных подвалов деды искали прохлады, изъясняясь короткими, полными мата фразами, в которых сокрушались над упадком культуры в мире. Их усы были желтыми от сигарет, ногти грязными, глаза словно на лодках выплывали из тьмы. Дряхлые журналисты повыползали на веранды, играли в шахматы и перекрикивались друг с другом, их женщины, загорелые как шкварки, поправляли на запястьях деревянные браслеты. Пахло дешевым одеколоном, страхом и болезнью.
Гжегужки были серым районом, вжатым в треугольник развязок и железнодорожных путей. На торговой площади татуированный мужик с животиком нес чай блондинке, продающей мешковатые штаны, рыбацкие жилеты и бейсболки. Молодые матери высыпали на детскую площадку, встроенную в маленький скверик меж двух полос сонной улицы. Немногочисленные отцы присматривали за ними из-за темных очков. Зато за гаражами пили – из пластиковых стаканов, из манерок[18], а то и из горла, бомжи отирали губы, фиолетовые как денатурат, и делились мудростью. Нет никого мудрее бомжа, жизнь бомжа течет в беседе. Рядом тетя Лидия въехала в гараж так неудачно, что поцарапала двери. Выскочила из «реношки» и начала всхлипывать. На ее шее подрагивало золото. Вытирала слезы со щек, но они все продолжали течь. Посмотрелась в автомобильное зеркальце и понесла полные пакеты продуктов к дому, где занимала двухуровневую квартиру с чердаком. Там как раз начинался день рождения двенадцатилетнего аутиста.
У гриля с колбасками задремал парнишка в натянутом на глаза капюшоне. Похрапывал прямо стоя. Внезапно взметнул голову, словно пробудившись от кошмарного сна. Огляделся и спросил: почему все эти люди живут так, как живут? Побежал куда-то, не получив ответа.
Кароль не любил дней рождения сына. Каждый следующий был хуже предыдущих. Ясь сидел на полу и ставил в ровные шеренги вещи, что нашел в доме: банки фасоли, пульт от телевизора, металлический контейнер от кофе, наушники и игрушечный грузовик, который любой другой мальчик его возраста давно забросил бы. Ника внесла торт, на который мальчик не обратил внимания. Через несколько минут горящие свечки начали его раздражать. Попросил, чтобы они стали холодными.