Легница оказалась больше, чем в моих воспоминаниях, полной высоких рыжих домов и людей, что заказывали в заведениях кофе, а не мороженое в вафельных стаканчиках. В участке мы провели долгие часы. Вильчур исчез в одном из кабинетов, мне пришлось ждать. Меня вызвали в другой. Лысый полицейский долго выспрашивал, что я видел, и мне пришлось повторять одно и то же несколько раз. Я притворился еще более глупым, чем на самом деле.
Комиссариат здесь был больше и лучше устроенным, чем наш в Рыкусмыку, полицейские казались выше и лучше обученными. Тот, что со мной разговаривал, подбирал слова осторожно, словно не хотел меня обидеть. Я потратил довольно много времени, чтоб прочитать собственные показания. Подписался, и мне пришлось ждать снаружи, потому что Вильчура повезли в больницу. Я бродил по городу и в конце концов пошел на маршрутку.
Легница напоминает Рыкусмыку, который смог – дома с расширяющимися арками точно такие же, а башни церквей смыкаются под небом, словно ладони в молитве.
Я забрел на вокзал, где увидел призрак Сикорки. Он был старше, чем в тот день, когда мы попрощались, и очень исхудавшим. У него были белые глаза, и он на ощупь искал дорогу между стеной и человеком. Я понял, что он вернулся в подземелья и ищет дорогу к солнцу. В испуге я пустился бежать. Опрокидывал урны и лотки с дешевыми книгами, а под конец опрокинул Вильчура, что пришел меня искать.
Он встряхнул меня и спросил, что случилось. Казался серьезно озабоченным. Я ответил, что всего этого для меня многовато и что я почувствовал себя плохо. Вильчур нахмурился, но на обратной дороге хорошее настроение к нему вернулось. Он все время повторял, что мы уделали Кроньчака с концами и что он уже не встанет. Он не слышал моих показаний, но был уверен, что я отлично справился. Может быть, он был и прав. Хлопал меня по плечу, хотя и знал, что я этого не люблю.
Сказал, что хочет теперь меня отблагодарить и покажет кое-что особенное. Место, куда еще никого не водил. Я был уверен, что он имеет в виду свое жилище, но речь шла не о нем.
Клуб для бизнесменов «Пандора» работал с середины девяностых. Когда-то здесь была сельская железнодорожная станция. Уцелело лишь это здание, теперь выкрашенное в темно-розовый, и кусочек путей, ведущих в никуда. Когда-то город был далеко. Новые районы подошли почти к самой вывеске с полуголыми счастливыми девушками. Когда-то подростки из «Крестового похода молодых» торчали в засаде в ближайших кустах и фотографировали всех, кто входил в «Пандору». Кусты вырубили, малолетних крестоносцев побили, фотоаппараты поразбивали, на том все и кончилось. Мужчины из Рыкусмыку по-прежнему ездили в Легницу, Легница слеталась в «Пандору», а молодежь из «Крестового похода» облепляла стены обоих городов фотографиями абортированных плодов.
Мы уселись в ложе на возвышении, Вильчур заказал напитки. Огни скользили по блестящему полу, девушки у бара выгибали нагие и жалкие задницы. Брюнетка с ореховыми сосками повисла на шесте головой вниз и раскинула ноги рогаткой. У остальных столиков сидели водители. Пьяный немец стучал по бедрам раскрытыми ладонями, а Вильчур сказал, что сегодня мы будем праздновать. Пора забыть о горестях, кричал он и пил «Джек Дэниелс» со льдом. Я лишь пригубливал. Девушки улыбались ему как старому знакомому.
На мой взгляд, музыка была слишком громкой, чтобы разговаривать. Вильчур пил и смеялся все громче, а под конец приобнял меня:
– Знаешь, за что я люблю тебя, Шимек? За то, что ты единственный не меняешься и ничего не хочешь. Но это уже задалбывает. Я все жду, когда уже ты начнешь чего-нибудь требовать. А ты все нет и нет. Мужик, ну так нельзя! Надо чего-нибудь хотеть. Ну, сказал бы ты уже наконец. – Махнул на зал и грустные задницы: – Что хочешь, будет твое.
Я чуть подумал и сказал, что хотел бы знать, откуда у него столько денег. Он перестал улыбаться и выпил еще.
– Это не просьба.
– А что же это тогда такое?
Я представил себе Вильчура танцующим перед быком в подземельях. Кого ты пожертвовал? Вильчур махнул рукой и отстранился. Отвернулся от задниц и рассказал, что с ним случилось. Когда закончил, явно ждал, что я что-нибудь скажу. Как будто бы мы вообще были не знакомы. Потом он засмеялся и сказал, что мои желания скучные, так что ему придется меня выручать.
Очень загорелая девушка отвела меня за занавесь, в красноватое помещение. Зазвучала музыка, то есть шум. Девушка терлась об меня, лизала свои пальцы и ласкала смеющиеся груди. Присела на табурет и откинулась назад, открыв мне темно-розовые лепестки и щель, сухую, как прожаренная солнцем раковина на песке. За нами присматривал крепкий охранник. Вильчур подошел к нему, поговорил и оттащил в сторону. Скрежет нарастал.
Я испугался, что сделаю девушке что-нибудь нехорошее. Та сладким голосом спрашивала, что это я такой напряженный. Стянула с меня рубашку. Не сумела скрыть разочарования при виде моего худого тела. Сразу же начала расстегивать штаны. Что-то сжималось у меня там между ногами, поэтому я выбежал. Полуголым пробился через клуб, сопровождаемый удивленными взглядами и гоготом немца, который хотел бы получить то же, что я, но не мог.
Вильчур вынырнул почти тут же, нес мою рубашку. Я сказал, что это из-за Теклы.
Слишком мало времени прошло.
– И еще одно. Ты хотел мое желание, так ты его получишь.
– Я получил. Рассказал тебе свою историю.
– В таком случае я хочу еще одно. Имею право. Пообещай мне, что забетонируешь подземелья замка. Если твоя история правда, то ты именно так и сделаешь.
Пьяный Вильчур сел за руль.
– Хорошо, – сказал он.
Это был наш последний разговор.
– Будь по-твоему. Так, коротко говоря, что? Ты сейчас можешь подумать, что я хороший человек, то это ни хера не так, Шимек. Ни хе-ра. Я в Берлине делал то же, что и тут, только круче. Началось с мелких услуг, чуть пришел в себя, как уже ноги ломаю. И вышло так, что этим не обойтись. Кореша спрашивают: стрелять умеешь? Ну, всяко умею. Что еще было отвечать. Сказали, о ком речь. Один там, богаче епископа. Я туда пробрался. Он один был, у себя. Только я не мог, понимаешь? Сидел он передо мной на своей сраной инвалидской коляске, а я не смог на спуск нажать. А должен был. Он просил этого не делать, ему и так жизни мало осталось. «Не забирай у меня последних недель», – так просил. Оказалось, что я много чего умею делать, только человека убить не умею. Я когда до того об этом думал, то, клянусь тебе, уверен был, что бах-бах – и обратно с легким сердцем. О нет, Шимек. Ну и вот, оставляю деда живым. И к себе на хату, хватаю, что могу, и сматываюсь с этого Берлина от недавних коллег. И даже до вокзала не добрался. Пришли трое, сунули меня в багажник, ну, думаю, парень, зашибись ты устроился. Прикопают меня в лесу, и все дела. А тут сюрприз. Сунули меня в подвал. Я тебе честно скажу, обосрался. Не знаю, сколько я там просидел. Наконец, слышишь, Шимек, дорогой, вынимают меня оттуда, суют под душ, дают шмутки с иголочки, и я, прикинь, узнаю тот дом, а деда на коляске так уж точно. Сукин сын за пару часов убрал всех, кого надо. Похоронил я коллег, понимаешь меня? Всех. Все в песок пошли. Дед на меня смотрит и смотрит, а я боюсь, что опять штаны уделаю. Убей ты меня уже наконец, хотел я ему сказать, у меня был шанс, теперь он у тебя, давай, до свидания. А меж тем дед, я знаю его имя, но тебе не скажу, и говорит, что я человек хороший и теперь буду жить как хороший человек. Он мне эту жизнь обеспечит. Спросил, как его жизнь оценили. Две тысячи евро, столько мне обещали. Тут он смеяться начал. Умер меньше чем через год. Угадай, Шимек, кому он все бабло оставил? Здорово, да? А знаешь, что еще лучше, братишка? Он повесился. Шнур к ручке – и прыг с коляски. Понимаешь ты это? Я вот не понимаю. Но я похоронил дружков, его похоронил, и вот у меня вагон бабла.
На следующий день в Рыкусмыку появились полицейские из Легницы, но Кроньчак исчез. Не появился в участке, его квартира была закрыта и пуста. Машина стояла на парковке у дома. Полицейские вернулись к себе, а городок начал кипеть от сплетен.
Нашлись такие, кто видел, как Кроньчак садится в утреннюю маршрутку с чемоданом, полным ценностей. Другие утверждали, что залег у любовницы и ждет, пока дело стихнет. А третьи видели его в подворотнях, проулках и в самом темном углу у Дызя. Старый мент якобы что-то там искал. Или чего-то ждал.
Владислава позвонила в офис, дескать, хочет сказать мне что-то важное. Голос у нее был слабый. Я предложил обед в «Ратуше», но она не хотела об этом и слышать. Сказала, что некоторые вещи надо обсуждать только дома, каким бы этот дом ни был.
Она резко постарела. Положила на скулы румяна и обвела глаза черной тушью. Дом блестел, смрад исчез. Я присел. Владислава принесла утку в апельсинах и стакан сливового компота. Я услышал, что хотя бы изредка должен съесть что-нибудь приличное. Она смолкла. Сидела, сверля меня взглядом. Забрала пустую тарелку, вернулась с бутылкой коньяка и одной рюмкой. Сказала:
– Скоро будет сорок лет, как я плясала для быка.
Прошла минута, пока я понял, о чем мы на самом деле говорим. Владислава спросила, спускался ли я туда, вниз. Ответа не потребовалось.
– Я всегда была независимой и считала, что если я о себе не позабочусь, то никто не позаботится. Годы летели. Мои многолетние отношения закончились внезапно, и я подумала, что уже никогда никому не смогу верить. Так оно и вышло. Я работала и ездила по миру. Шло время. Когда тебе тридцать лет, то думаешь, что все еще впереди. Около сорока я сказала себе, что у меня впереди еще столько же. В пятидесятый день рождения я перепугалась. Как же так, еще двадцать, ну, может, тридцать лет, и конец? Как видишь, в этом единственном я ошиблась.
Я попытался что-то сказать. Владислава приложила палец к губам.
– Это признание не доставляет мне удовольствия. И я не изменила своего мнения о тебе. Но я все же считаю, что ты должен знать. В пятидесятый свой день рождения я поняла, чего мне не хватало всю жизнь. Ребенка, Шимек. А потом я поняла, что не все пропало, что достаточно пойти в нужное место и станцевать там. Так просто!