Жилец еще не прибыл; Кароль и Бартек повернули головы в сторону нового противника. На этот раз мы танцевали между собой. В коридоре, из которого я пришел, мелькнуло веселое лицо Тромбека. Если я когда-нибудь и улыбался искренне, то именно в этот миг, когда входил на арену.
Мы начали, а наши головы пухли. Кароль станцевал нам своего сына, Нику и Лидию. Перегибался вперед и махал руками, словно разгонял воду. Лицо у него было спокойным, черты заострились. Бартек двигался легко и танцевал Майю под ритм барабанов, пульсирующих там, внизу, под слова песен, что они пели вместе. Он покачнулся. Я танцевал мою маму и ее бутылку, Габлочяжа и Кроньчака, две встречи с моим отцом и все дни без него.
Мы снова узнавали друг друга, но от этого знания наши движения становились неловкими. Я бы мог поклясться, что те двое приближаются и удаляются, как на карусели, а их руки смыкаются прямо около моего лица.
Бартек, потный, с выступившими на шее жилами, попробовал станцевать вечер в больнице, и это его погубило. Он внезапно замедлился, у него заплелись ноги, с трудом удержал равновесие. Он что-то стряхивал с себя. Попытался уйти, но лишь только поставил ногу за ареной, рухнул, как Сташек до этого. Песок забрал его дыхание. Это случилось очень быстро, ибо той ночью все случалось быстро.
Мы с Каролем стали кружить друг против друга, собирая силы и воспоминания. Я и не думал, что найдем в себе столько упорства. Он станцевал мне свое прощание с Никой. Янека за дверями. Я ответил Теклой, живой печатью, оставляющей на стенах красные улыбки, и ночами в пустой квартире. Кароль покачнулся на краю арены. Успел выставить ногу, грузно опустился на нее.
Станцевал мне краковский рынок и последний коньячок Лидии. Был человек в окне и пьяные в «Ящурах», а в его движениях умирала старая женщина, не оставляя на свете ничего, кроме грусти. Вой ее призрака прозвучал в стенах подвала, почти сломал мне шею, прижал так, что я почувствовал запах крови на песке. До меня донеслись аплодисменты. Обожди, друг. У меня есть что еще станцевать.
Несчастья ближних – наше утешение. Мы сочувствуем другим, но по-настоящему можем пожалеть только себя. Он забыл об этом. Я выпрямился. Кароль изгибался под луной, с пьяной улыбкой призывал показать ему, что я смогу.
Я станцевал ему скрежет.
Под серебряным светом, ножом и каменным взором грифонов лежали мои мертвые друзья. Их языки как карты, что они вытянули от судьбы, двойки и тройки, без всякого порядка. На какой-то момент я поверил, что все, что случилось, было неправдой и что на самом деле мы так никогда и не вышли из подвала.
Сперва показался сломанный рог, за ним лысый, перевитый шрамами лоб и все остальное. Кулак ударил в песок, а черный глаз глядел на меня, как в зеркало.
Бык колыхался на мощных ногах. Сеть глубоких шрамов бежала по черному телу, до самой седеющей головы, окутанной облаками дыма. Минуту мы стояли напротив друг друга, разделенные четырьмя телами. Бык заглянул в меня глубоко и узнал. Снова это чувство, что последние тринадцать лет были лишь сном и я видел этот сон, лежа здесь, в подвале.
Бык склонил голову и сделал легкий шаг вперед. Я начал переступать с ноги на ногу. Мы кружили друг вокруг друга в ритме равномерного грохота барабанов. Нам играл Тромбек вместе с остальными. Я заставил свое тело напрячься, раскачался, поднимая руки высоко, в знак того, что я охотно бы сдался. Бык атаковал сбоку. Я перекатился по земле. Кулак размером с копыто упал рядом с моей головой. Я подхватился и попробовал прыгнуть. Несломанный рог метил в мою грудь.
Я немного отступил. Экономил силы и старался все время наблюдать за противником. Я обходил его, а он поворачивался на месте, словно бы усмехаясь. Лупал черным глазом. Барабаны гремели в моей голове, потолок дрожал, и я испугался, что он рухнет и погребет нас. Ну что ж, это было бы не худшим выходом. Я заставил себя побежать. Он задел меня вскользь и отправил под стену.
Я спотыкался о тела, слушал барабаны и пытался забыть о себе. Ноги пустились в пляс сами. Бык тоже ускорился, и каждое его движение истекало печалью. Я начал хлопать в ладоши, чтоб его развеселить, ибо вот и приходит конец, именно так, мой рогатый друг. Ох, эти барабаны, это дыхание. Бык размеренно колыхался. Я не чувствовал ног и живота, ладони били друг о друга и, похоже, мне уже не принадлежали. Становилось все темней. Зверь рос передо мной. А старая Владислава повторяла: помни о наших обедах. Помни.
Помни о том, что делала Текла.
Я упал на четвереньки, пол был мокрым. Камни впивались мне в ладони. Бык перенес тяжесть тела на левую сторону, и я сделал так же. Он поднял переднюю ногу. Я поднял правую руку. Мотнул головой – и я тоже мотнул. Забил передними копытами на месте – и я повторил это движение. Я был ему зеркалом. Так продолжалось.
Мы оба вырастали из одной и той же, счастливой земли. Мышцы, сокращающиеся под черной шкурой, позволяли предвидеть его движения, которые с каждой минутой становились все более нервными. Он бросился вбок, одновременно со мной. Закрутил задом. Мы застыли в один и тот же момент. Он взревел. Ему ответил мой крик.
Я вбил кулак в окровавленный песок, пыль упала на его кулак. Он заворчал, мы оба заворчали, сгорбившиеся, смотрели друг на друга, словно не только я превращался в быка, но и бык в Шимона. Одновременно бросились друг на друга.
Если бы я смотрел со стороны, то увидел бы худого мужчину, что на четвереньках мчится в сторону разогнавшегося чудовища размером с грузовик, а его крик тонет в грохоте барабанов и рычании. Они молниеносно сближаются – и вот-вот рогатая голова разотрет человека в клочья. Но нет. Будет совершенно иначе.
Потому что человек перевернулся.
Я мягко упал на бок. Бык рухнул напротив меня. Прежде чем он успел подняться, я уже бежал в его сторону. Подпрыгнул, ухватившись за единственный рог, как за опору.
Огромное тело пролетело подо мной.
И я приземлился на другой стороне.
Я мог пожелать что угодно.
Мог призвать Теклу, чтобы взяла меня туда, где сейчас пребывает Кроньчак.
Бык не мог встать, лишь бил о пол сломанным рогом. Я присел рядом с ним и погладил по шее. Сердце билось медленно, но останавливаться не собиралось. Глаза у него были очень темными. Так, наверное, выглядело ночное небо, когда человек впервые взглянул в него.
Чего бы ты хотел, Шимек? В жизни важны здоровье, деньги и любовь. Я посмотрел на тела друзей. Вспомнил Владиславу, Кроньчака и Германа. Теклу не было нужды вспоминать. Я положил голову на загривок зверя. Сказал:
– Я хочу, чтобы ты оставил нас в покое.
В последний день лета в Рыкусмыку приехали три девушки с презентацией волшебных кастрюль. Они сняли кухню в здании лицея для взрослых на Костюшко и там провели презентацию. Бросали ломти красного мяса и тяжелые картофелины, а кастрюля выдавала готовые блюда. Женщины из Рыкусмыку напрасно пытались разоблачить жульничество. Их мужья бессознательно вынимали бумажники, не отводя глаз от длинных ног и глубоких декольте трех девушек, вещающих о вкусах и запахах.
Молодые полицейские забрали мужчину, что скандалил близ закрытого районного центра занятости. Он рвался и метался, но выведенный за ограду, обмяк и позволил отвести себя в автозак. В тот день полицейские еще поехали проверить заявление о бытовом насилии на Святого Мартина и вступили в легкую перебранку с тремя парнями из Молодежного воспитательного центра. Пастор, возвращающийся с воскресного обеда в ресторане, обнаружил, что некий таинственный человек вбил три больших гвоздя в белый фасад Собора Мира. В кафе-мороженом под арками дети совали себе в носы блинчики с клубникой. Вильчур уселся в летнем кафе перед «Ратушей», заказал пенне, а потом двойной эспрессо и рюмку коньяка. Невысокая девушка с татуировкой листа на предплечье умоляла в аптеке продать ей противозачаточные таблетки, клятвенно обещая, что через несколько дней принесет рецепт. Двери, ведущие в Пястовскую башню, рухнули, вздымая тучу пыли. Бык выставил на солнце израненную голову.
Пошел по Старомейской. Люди снимали фото и видео на мобильные телефоны. Прятались в подворотнях, только когда животное обращало на них внимание. Бык просунул голову в бывший музыкальный магазин Idol, словно желая припомнить мрак, в котором так долго пребывал. Толкал рогом стойки с уцененными компакт-дисками, уткнул нос в глянцевые журналы, а продавец, спрятавшийся за черным прилавком, вспоминал все новые молитвы.
Заглянул в пиццерию, выбив при этом витрину с развеселым итальянцем в белом фартуке. Дождь стекла обрушился на стол и юношу, подносящего капричиозу к измазанным губам. Их взгляды встретились. Из подсобки донесся стук упавшего на пол тела. Юноша сложил губы так, словно хотел сказать «ага». Отступил в угол помещения и указывал на пиццу, давая понять, что больше не хочет. Перед тем как покинуть Старомейскую, бык остановил взгляд на мебельном салоне «Боджо» и оставил черту по всей длине витрины салона оптики. Остановился на углу улиц. Долго смотрел на солнце, щуря черные глаза.
Усталым шагом он прошел вдоль старых домов на Чарнецкого и задрал голову под яркой вывеской отеля, словно удивлялся чему-то. В парке залаяли собаки. Из-за поворота вылетела фиолетовая «Ауди», водитель резко повернул и врезался в столб. Из-под разбитого капота пошел дым, мужчина пытался высвободиться из ремней, а бык, колыхаясь черным телом, пошлепал дальше, направо, на Сташица, между потрепанных трехэтажек.
Старая Владислава в тот день была действительно старой – неудачно сколола волосы, и несколько черных кудрей с седыми корнями упало на ее сморщенное лицо. Увидев быка, она выпустила трость и оперлась о стену, сжимая руки на животе. Голову держала прямо. Бык взглянул в ее сторону и взмахнул башкой. Тер копытом об асфальт. Из ноздрей его поплыло темное облачко. И все на этом. Пошел дальше, а колыхалось теперь уже все его тело. Бил себя по бокам обрывком хвоста. Владислава приложила руку к губам. Не знаю, для того ли, чтоб заслонить улыбку, но знаю, что затем она подняла трость и заковыляла к дому.