Об этом я переживала гораздо больше, чем о том, что однажды Скарлетт станет звездой и бросит меня. Я не спала ночами, потому что страх не давал мне уснуть. Думаю, я всегда чувствовала ответственность за счастье Скарлетт – возможно потому, что знала: я занимаю слишком много места в мамином сердце, отчего там не остается места для моей сестры.
Мне нужен был план Б. Мне нужно было альтернативное решение, которое позволит Скарлетт жить в доме на берегу океана, даже если она не станет певицей. Я понимала: мне придется много работать, чтобы зарабатывать много денег. Чтобы защитить сестру.
Раньше я планировала стать переводчицей, как мама. Я прекрасно говорила на двух языках и владела письменным французским – благодаря романам, которые на протяжении многих лет поглощала десятками. Моя любовь к Франции, ее литературе, истории и обычаям превращала уроки французского языка в сплошное удовольствие. Но сколько годовых отчетов и эротических романов потребовалось бы перевести, чтобы построить дом, о котором мечтала Скарлетт? Я подумала о маме, которая работала допоздна даже по выходным и никогда не брала отпуск, подумала о нашем маленьком деревянном домике, где зимой приходилось экономить на отоплении, и поняла, что не разбогатею, если стану переводчицей. Нужно было придумать что-то другое. Я знала только одного по-настоящему богатого человека – отца Эшли. Поэтому я решила узнать, как он сколотил свое состояние.
Впервые я оказалась у Эшли дома, когда мы вместе готовили презентацию по истории американских национальных парков. Эшли предложила мне остаться у нее с ночевкой и пригласила на традиционный пятничный ужин со своей семьей. Несмотря на нашу огромную разницу в социальном положении, родители Эшли, должно быть, сочли меня подходящей подругой для своей дочери (а может, их подкупило мое французское гражданство), потому что потом они не раз приглашали меня в гости. Я была польщена и осознавала, какая это высокая честь, тем более что Дакота ни разу не переступала порог дома Торнтонов (Скарлетт недавно сказала, что это потому, что родители Эшли – расисты; признаться, я никогда не думала о таком объяснении). Скарлетт пригласили только однажды. Я так и не знаю, почему.
Эшли жила в престижном районе Квинстауна, в большом доме, построенном в колониальном стиле. Прихожая там была больше всей нашей гостиной. У Эшли в комнате стояли телевизор, двуспальная кровать, покрытая розовым лоскутным покрывалом, и подушки в цветочек, а на стенах висели плакаты с Мэрайей Кэри и «Баффи – истребительница вампиров». На тринадцатый день рождения Эшли получила от родителей в подарок мобильный телефон размером с кирпич. Такими их тогда делали. Толку от него было немного, Эшли могла разве что позвонить на стационарный телефон, потому что мобильные тогда мало у кого встречались.
У Эшли были сестра Келли и брат Оливер. Келли была на двенадцать лет нас старше и работала в крупной косметической компании в Бостоне. Оливер был на десять лет старше, он тогда только-только закончил Университет Брауна в Провиденсе и, как отец, устроился на работу в небоскреб на Уолл-стрит. Он все время работал и в Квинстаун возвращался редко.
Ужин у Эшли дома произвел на меня большое впечатление, потому что уклад ее семьи кардинально отличался от нашего. Не столько из-за вкусной еды, подаваемой на лакированном столе в столовой, серебряных приборов или безупречно скроенного костюма, который носила мама Эшли, сколько из-за того, как члены этой семьи общались друг с другом. Отец Эшли, Ричард, был очень красивым и статным мужчиной, а седеющие виски придавали ему сходство с Джорджем Клуни. Я считала его кем-то вроде полубога, пока он не бросил жену ради девушки, которая была ровесницей его старшей дочери, и не уехал в Калифорнию. Теперь, когда он мой свекр, я восхищаюсь им значительно меньше, чем раньше. За последние годы Ричард Торнтон дважды сменил жену (последняя младше меня). Он истово поддерживает республиканцев, национальную стрелковую ассоциацию и право на ношение оружия. Тем не менее именно он тогда управлял беседой за столом, справедливо распределяя внимание между всеми членами семьи. Мы говорили о текущих событиях, о политике, каждый рассказывал о том, как прошел его день. Ричард никому не отдавал предпочтения и относился ко всем детям одинаково.
Родители Эшли вежливо расспрашивали меня о планах на будущее, о подработке на лето, о том, хочу ли я поступить в колледж, о моих увлечениях, о книгах, которые я читала… Мама не интересовалась этими темами, хоть и пыталась поддержать меня в учебе. Беспокоясь о будущем Скарлетт, я решила стать такой же богатой, как Ричард Торнтон. Мне было шестнадцать, когда на одном из пятничных семейных ужинов я спросила, кем он работает. После этого же ужина Оливер (он приехал на выходные) попросил у Эшли мой номер телефона. И хотя я была сосредоточена на своей цели, очаровательная улыбка и остроумие старшего брата Эшли не оставили меня полностью равнодушной.
– Я работаю в сфере слияний и поглощений, – ответил Ричард. – Иными словами, если одна компания хочет купить другую или если компании хотят слиться в одну, то я помогаю им организовать сделку, составить договоры и так далее.
– Значит, так вы разбогатели?
Ричард смеялся.
– Да. А что? Тебе интересно?
– Да.
– Ты хорошо ладишь с цифрами?
– Да, и мне нужно заработать деньги, много денег.
Я молилась, чтобы Ричард не спросил, для чего мне деньги. Во-первых, он бы, скорее всего, счел мой замысел ребяческим. Во-вторых и в самых главных, высказать опасения о том, что Скарлетт потерпит неудачу, было бы предательством. Но Ричард не стал ни о чем спрашивать. Видимо, богатство было для него самоцелью. Во время ужина я засыпала его вопросами, он очень серьезно отвечал, а напоследок сказал:
– Если хочешь, можем поговорить об этом поподробнее. Загляни ко мне после ужина.
С того дня я посвятила всю себя сфере финансов. Ричард стал моим наставником. Он регулярно приглашал меня заглянуть к нему в кабинет, откуда я уходила с головой, набитой финансовыми формулами, и с выпусками «Уолл-стрит джорнэл». Я взяла за правило изучать их от корки до корки. Я почти перестала читать французские романы, но зато больше не переживала: у меня был план Б для Скарлетт.
Тем временем Скарлетт, которая проводила немало времени с секретаршей школьной администрации, куда ее регулярно вызывали за плохое поведение, сдружилась с ней. Так Скарлетт узнала название группы, которая должна была выступать в новогоднем концерте. Она познакомилась с вокалистом, который оказался племянником директора, и убедила его приехать к нам в гараж, на репетицию «Синего Феникса».
Через несколько дней вышеупомянутый племянник позвонил директору и предложил пригласить на разогрев группу перспективных молодых музыкантов, которые согласны довольствоваться скромным гонораром в сто долларов. Директор, который не провел связи между Скарлетт и группой «Синий Феникс», согласился, чтобы рекомендованная его племянником группа сыграла одну песню.
Тогда по школе ходило множество фантастических теорий о том, что произойдет со сменой тысячелетия. Мы ждали катастрофу, конец света, ядерную войну… Родители Дакоты забили весь подвал водой и консервами, которых бы хватило, чтобы прокормить целый полк в течение десяти лет. Декабрь выдался особенно теплым. Песок на пляже еще не покрылся снегом, а пруд, окруженный голыми деревьями (мы проезжали его по дороге в школу), еще не замерз. В середине декабря «Пляжное кафе» было открыто. Я помню это потому, что на день рождения Скарлетт мы ходили туда пить горячий шоколад. Скарлетт ужасно волновалась из-за грядущего концерта. Она не хотела рассказывать мне ни про песню, которую планировала исполнить, ни о наряде, который сама сшила на старой швейной машинке, которую мама любезно одолжила ей в обмен на толику спокойствия. Несколько дней я допоздна слышала, как с кухни доносится ровное постукивание швейной машинки.
– Потом увидишь. Это сюрприз, – с сияющими глазами сказала Скарлетт, сжимая в руках кружку шоколада, про который от волнения совсем забыла.
31 декабря 1999 года выпало на пятницу. Я скрывала страх перед сменой тысячелетия за циничными шутками, а Скарлетт с присущей ей тогда нескромностью видела в происходящем знак: в этот день, на заре третьего тысячелетия, на импровизированной сцене, установленной в спортзале нашей школы, должен был начаться ее путь – совсем как у Христа две тысячи лет и несколько дней назад.
Я до сих пор помню свисавшие с перекладин спортивной стенки гирлянды и натянутую над сценой вывеску «Добро пожаловать в новый 2000 год!». Помню стол с напитками (безалкогольными, разумеется), он был покрыт бумажной скатертью в цветах американского флага, на которой стояли красные пластиковые стаканчики. Несколько лет назад я нашла выцветшую фотографию меня со Скарлетт, которую мама сделала перед тем, как отвезти нас на вечеринку. Я в своем длинном розовом платье была похожа на чиполату. Скарлетт не хотела, чтобы до выступления кто-нибудь видел ее сценический наряд, поэтому оделась в рваные джинсы и укороченную футболку с надписью «Аэросмит». В пупке у нее красовался пирсинг в виде черепа, который она недавно сделала. Мама тогда пришла в бешенство…[1]
Я помню первый концерт Скарлетт так отчетливо, словно это было вчера. Я говорю «концерт», потому что она всегда называла это именно так, но на самом деле группа исполнила всего одну песню. На Скарлетт был серебристый жакет, надетый прямо поверх лифчика (что закончилось четырехчасовой лекцией по поводу ее непристойного поведения и напряженным разговором с директором, который был далеко не в восторге от того, что его обвели вокруг пальца), суперобтягивающие черные брюки из кожзаменителя, как у Оливии Ньютон-Джон в фильме «Бриолин», и ярко-желтые конверсы. Волосы ее свободно струились по плечам, а веки были накрашены черными, фиолетовыми и серебряными тенями.
Когда Скарлетт вышла на сцену со своим Фениксом и группой из трех долговязых испуганных юнцов, никто, кроме меня, на