Вшивый встал рядом, намотал на руку веревку, обнял пленника рукой, острие ножа упиралось Маляку в живот.
Два грузовика выскочили из-за поворота, кузова были без навесов, Роберт видел солдат, сидящих за мешками, набитыми песком, с торчащими стволами карабинов. Роберта охватила дрожь. Выцветшие гимнастерки, смуглые лица. Так близко — стоит только крикнуть, броситься вниз по покрытому травой склону, покатиться, лишь бы только поближе к дороге… Не дави так, сукин сын. Острие кололо через рубашку. Они не услышат — гудят моторы, скрипит кузов грузовика, какой-то вопль из джунглей, голос, размытый эхом, не похожий на человеческий. Нет, я не буду кричать. Это не поможет. Не дам вспороть себе живот.
Он обмяк, выпустил из легких воздух. Острие перестало колоть. «Это не Вшивый, это я сам напирал на нож», — понял Роберт.
Горячее, нечистое дыхание парня обдавало ему ухо. Грузовики в клубах пыли поднимались вверх, один за другим скрываясь за деревьями. За поворотом гул моторов оборвался, и Роберту на миг показалось, что машины остановились, что вот сейчас выскочат солдаты.
Но Жаба помахал широко раскинутыми руками, и мео толпой, опережаемые собаками, начали сбегать по открытому склону.
Вшивый дружелюбно подтолкнул его, помог вылезти на дорогу. Вид ее вызывал у Роберта тоску. Они бежали последними. Роберт выхватил из сумки блокнот и, нагнувшись, опустил его в красную пыль. И снова их поглотили джунгли. Пластмассовая обложка наверняка поблескивает в пыли. Водители зорко следят за дорогой, боятся мин. Найдут, обязательно обратят на нее внимание.
Борясь с путаницей вьющихся растений, в которых Вшивый прорубал проход, Роберт, хромая, взбирался, тащил груз безжизненной ноги, пот жег глаза, солью оседал на губах. Самый простой текст по-французски. Ведь я мог это сделать еще утром, на привале. Мог написать: «Маляк, журналист из Польши, штаб Савата из Патет Лао. Мео тащат меня на юг. Спасите». Нет, это слишком длинно, лучше — «Маляк от Савата. Ранен». Только поймут ли они, что это значит? Лучше будет: «На помощь».
Роберт упал на колени, перевел дыхание.
Как солнце палит. Я тащу на спине солнце. Кто поверит? Человек — сильное животное, просто страшно, сколько он может выдержать.
Прямо возле его лица босые, словно отлитые из чугуна ступни, выше — икры, обмотанные коричневой веревкой; жилистая, покрытая смолой рука сжимает черный нож. Что он хочет? Это Вшивый… Чего ты дергаешь? Знаю, что надо встать. Я пойду, только дайте пить.
— Пить! — хрипло кричит он.
— Пить, — повторяет парень с улыбкой и показывает вверх, в густую чащу.
Уцепившись за лиану, Роберт со стоном встает, взбирается на скалистую площадку.
Упругие ветви, которые отталкивает идущий впереди Вшивый, хлещут, обжигая; на голову капают пиявки.
На часах постоянно одно и то же: двадцать минут шестого. Время остановилось. Но сейчас уже вечер. Плачут младенцы. Жаба приказывает остановиться на привал. Досконально знает он эти горы! Привел людей в пещеру. Снова шипящее попискивание испуганных летучих мышей, душный запах разлагающегося помета.
Костер, пекут куски обезьяньего мяса. Что так воняет — мясо или моя нога? Сколько времени на жаре… Но они все готовы сожрать.
Все тело в огне. Воды. Напиться. Обмыть себя. Свалиться в поток. Что за сумасшедшая страна — пиявки на деревьях, а не в воде? Разве им не хочется пить? У меня температура, я знаю. И все от этого острия. Похоже, что дела мои становятся все хуже и хуже. Этой котловины им не увидеть с самолета. Здесь можно жечь костры — никто не отличит дым от тумана. Где-то в этих горах находится гробница королей. Коп Фен сказал: три дня пути… Как раз столько я и прошел. Ад. А ведь мео могли даже наткнуться на вход в пещеру, но им и в голову не придет, что они открыли, от них столько же узнаешь, сколько от обосновавшихся здесь шакалов. Пещера как пещера. Боже, ну и попал в переплет… Я не слышал, чтобы какой-нибудь журналист побывал в плену у мео. Никто не поверит. А у меня есть фотографии. Жаба фотоаппарат забрал, но, когда старика кокнут, он опять попадет в мои руки. Я собственными глазами видел солдат. В штабе обрывают телефоны: куда я пропал? Ищут. Я оставил следы. Наивная все же идея с обрывками бумаги. Кто на этот след нападет? Нет, дело безнадежное.
Я сам видел автомобили и солдат, совсем рядом. Роберт встряхнулся. Они должны вытащить меня из этой западни. А если что-то случилось на фронте? Может, они ехали на какое-нибудь задание. На кой я им? Да. На мне вполне могли уже поставить крест. Майор, Коп Фен убиты. Но я не солдат, чихать я хотел на эту войну… Меня обязаны искать, обязаны вытащить из этой мерзости.
Боль под лопаткой донимала, зудела. Охнув, Роберт потащился к скале, уперся спиной, пытаясь найти подходящую выпуклость. Он осторожно потирал шишку, которую, казалось, видел через полотно изодранной рубашки. Чуть не в пол-яйца вздулась. Он терся, постанывая, пока вдруг боль не впилась в тело раскаленным гвоздем. Слишком сильно, червяк протестует. Подожди, все же я тебя выдавлю.
Грудастая наблюдала за Маляком, наклонив голову. Потом, видимо что-то решив, подошла к нему, повернула спиной, вытащила из брюк рубашку и осторожно дотронулась до больного места шершавыми ладонями. Роберт уперся в скалу. Грудастая сжала шишку большими пальцами, затем прижалась к ней липкими губами. Она сдавливала, отсасывала — боль и блаженство… Червь вывалился из ранки, что-то теплое заструилось по спине.
Женщина показала Роберту выплюнутую на ладонь личинку — она была не больше горошины. Белый червяк дергался, извивался.
Женщина бросила его в огонь. Червяк зашипел, как свежая шкварка. Потом она взяла щепотку серого пепла, растерла его пальцами и всыпала в ранку, Роберт доверчиво подчинялся всему; это приносило облегчение.
— Грудастая, грудастая, — бормотал он, полный благодарности. — Вот если бы еще нога…
Не стесняясь, он расстегнул брюки и показал ей черное бедро, блестящее, словно его натерли жиром, воспаленное изнутри. Но женщина только глянула и отошла к своим.
Почему она так на меня смотрит? Нет никакой надежды? В крайнем случае, мне сделают операцию. Ну пусть даже отрежут… Есть уколы, теперь не умирают от дурацкого копья. Главное — чтобы меня отбили.
Небо погасло, пурпур, меняя оттенки, переходил в темно-синий цвет, мутнел. В котловине стало темно, только огонь весело играл и светился из глубины грота. Роберт на лице чувствовал прикосновение перепончатых крыльев больших летучих мышей, они разносили мускусный запах, вылетая всей своей пищащей стаей. Ночь давила, надвигаясь как темная глыба.
Так не может больше продолжаться. «Должно же прийти спасение, — убеждал себя Роберт, перекатывая голову по сухой траве. — Ты хочешь меня спасти в последнюю минуту, — упрекал он побелевшее от звезд небо. — Небо как цветущая акация, ветви, усыпанные гроздьями цветов, источают пряный аромат. Что это значит — последняя минута? Какая из них будет последней? Я не могу с этим примириться, пойми, не могу. Зачем ты хочешь меня растоптать?»
Сидевшие у огня мео, царапая патроны об скалу, точили канавки в пулях и смазывали их пометом летучих мышей. Прошлой ночью они этого не делали. Видимо, ждут боя. Кто же мне об этом рассказывал? Летучие мыши разносят воспаление мозга — нет, это клещи, которые на них паразитируют… Заражение, столбняк. Они хотят дорого продать свою жизнь.
Где Жаба? Ушел. И Смышленого нет. Прокаженный здесь, он тащился еще медленнее меня… Не мог даже взобраться на гору.
Как они могут весь день обходиться без воды? Дайте пить. Люди, я хочу пить.
— Я умираю от жажды, — прошептал он.
Что это я болтаю? Вовсе я не умираю. Это жар меня так мучает. А я еще верил, что у них есть какие-то свои методы, что они смогут меня вылечить. Идет Жаба. Несут воду. Полный котел. Сюда. Сюда, ко мне. Вот идиоты, отнесли к огню. Будут кипятить.
На четвереньках он ползет к костру, расталкивает женщин, набрасывается на котел, который опрокидывается. Плеснуло в огонь, облако пара и золы щиплет глаза, обжигает. Но ему все же удается ухватиться за него. На дне еще осталось немного воды. Роберт льет ее себе в рот, вкус болота, он жадно глотает. Так мало? Если бы не пролилось…
Жаба идет с ножом. Что ему надо? Из-за того, что я вылил воду? Принесут. Я сам принесу. Пусть только покажут где. «Нет, нет», — он заслоняет себя связанными руками, острие длинного ножа оказывается между его ладонями. Старик пилит узел. И вот уже Жаба вкладывает нож обратно в деревянные ножны.
Смышленый тащит деревянные вилы, вырубленные из сухой толстой ветки. Зачем эти вилы? Мальчик всовывает их Роберту под мышку. Костыль. Он сделал костыль, чтобы мне было легче ходить, хороший он парень. Поэтому-то мне и развязали руки. Они все хорошие.
Но ему удается сделать только два шага. Палка застряла между камнями, раненый теряет равновесие, падает на землю, тяжело дышит.
Я устал. Нечеловечески устал. Вот отдохну, посплю, а утром снова буду ходить. Хороший парень этот Смышленый. Подумал обо мне. Что он ищет в моей сумке, почему улыбается?.. Там уже ничего нет. Пустая. Можешь ее себе взять.
Роберт хотел бы холщовой сумкой отгородиться от насекомых, которые копошатся в темноте, бегают, летают, скребутся, шипят, шелестят в сухих листьях. Но в тот момент, когда он подкладывает ее себе под голову, на острые камни, он рукой натыкается на скользкий переплет блокнота, который туда положил молодой мео. Принес мне, — горечь подступает к горлу, — думал, что я его потерял. Теперь конец. Глупая скотина.
А я им все, дурак, простил. Уже был готов все забыть, хотел найти в них какие-то человеческие черты, чуть ли не полюбил их.
Да чтоб вас всех до единого перебили, чтоб вы сдохли! Вот лежу, как Лазарь. Лазарю хоть собаки раны зализывали, а мне даже воды… Не говори так. Грудастая пожалела. Но воды, я говорю о воде. Что-то со мной происходит. Почему они меня не бросили у дороги, — тогда их перестали бы преследовать. Не понимают? Они на меня, а я на них навлекаю несчастье. Если я умру, они заплатят за это своей головой.