— Я знаю, что здесь жену покупают у ее родителей.
— Или вынуждают их продать ее, а отказом можно нажить неприятности. Мой муж меня выкрал. Замотали голову тряпьем — и в охапку. Вывезли на грузовике. «Повизгивает, хрюшечка», — смеялись. «Узнает, что такое кабанчик, так и смирится со своей судьбой, будет еще корыто похваливать».
— А убежать было нельзя?
— Солдаты только этого и ждали. Это вам не Патет Лао, а головорезы-наемники, «веселые парни», которые живут только сегодняшним днем. Король, хотя они его вроде бы должны защищать, и тот старается не ссориться с ними.
— А ваши родственники?
— Муж сказал, что я сама к нему убежала по любви, поэтому выкупа он платить не будет. Ну, раз уж я сама ушла из семьи, отец и мать от меня отреклись.
Теплый ветерок гнал клубы пыли с рисовых полей, и серая зола на склоне холма курилась. Молодая женщина прижала руками концы полотенца.
— Вы долго здесь еще пробудете?
— Наверно, недолго.
— Я тоже. Возможно, меня пошлют на фронт. Я так же, как вы, умею смотреть, глаза у меня раскрыты широко.
Глаза были чуть раскосые, карие, с почти голубыми белками, в них поблескивали безмятежность зимнего дня, искорки юмора, от длинных, выгоревших на концах ресниц падала тень на смуглые щеки. Взгляд был умный, живой.
Коп Фен прислушивался к разговору, его улыбка как бы говорила: давай-давай, не тушуйся, займись-ка ею, крути мозги, замани к себе на ночь.
— Я еще нужен? — спросил он, по-птичьи склонив голову набок.
— Наведайся на кухню, пора. Не хотите ли с нами пообедать? — пригласил женщину Маляк.
Она насмешливо посмотрела на журналиста, уверенная в том, что нравится ему.
— Спасибо, обед у меня свой, получше вашего, — она растирала упругие груди лохматым полотенцем, — но я с удовольствием сейчас зашла бы к вам выкурить сигаретку. Поболтать.
Женщина отвернулась; солнце поблескивало на ее смуглой спине — так и тянуло погладить эту коричневую кожу. Она надела блузку, застегнув ее вместо пуговиц на серебряные шарики.
Они уселись в скрипучие тростниковые кресла, в тени веранды, которая позволяла, не щуря глаз, смотреть на фиолетовое поле, стерню, выцветшую от жары, на далекие горы и серые скальные кручи, почти полностью заросшие темной зеленью джунглей. Два орла парили высоко в небе, неподвижно расправив крылья, и вдруг исчезли на фоне серой огромной скалы, растаяли, пропали в какой-то расселине. Роберт протер глаза — да, это была скала, а над нею небо, пустое, зимнее, зиявшее скукой.
Маляк разбавил можжевеловую настойку минеральной водой, несколько ящиков которой осталось от американских советников. Поварам казалось, что минеральная вода воняла лекарством; она кипела пузырьками, И от нее щипало в носу.
Он подал молодой женщине стакан, в котором лопались жемчужинки газа. Вслед за Робертом она как ни в чем не бывало сделала глоток, сморщив нос и фыркнув, как кошка.
— Хороша, — неожиданно похвалила она, — обжигает, как родниковая.
— Почему вы бросили мужа?
— Я? Он сам убежал, как только войска Патет Лао начали обстреливать город. Я осталась, потому что он мне надоел.
— А он пытался вас увезти?
— Он был слишком занят багажом, а в автомобиле уже не было места. Он только и успел что крикнуть, приспустив стекло дверцы машины: «Постарайся отсюда выбраться, встретимся во Вьентьяне». Он знал, что повстанцы мне ничего плохого не сделают.
— А разве он не мог сдаться? Перейти на их сторону?
— Нет. — Женщина рукой подтянула поджатую ногу, сбросила сандалию, истертая внутренняя поверхность которой блеснула в тени. — Если бы его поймали, то казнили бы без всякого суда. Его здесь хорошо знали. Грабитель бессовестный.
— Вы не можете ему простить, что он вас похитил?
— Уж скажите лучше — изнасиловал. Он бил меня, пинал ногами; после этой ночи я чувствовала кровь во рту, все тело болело, мне стыдно было на глаза людям показаться. Я вся была в синяках, тело распухло. Я даже не пыталась бежать, так что напрасно солдаты меня сторожили. Закрылась с головой и ждала ночи. Тут он вернулся и сказал, что с моими родителями все улажено, что он меня купил.
Роберту стало ее жаль, гибкое и упругое тело возбуждало желание. «У меня давно не было женщины», — сказал он себе. Роберт поставил пустой стакан у ножки кресла, протянул руку и погладил жесткие волосы, собранные в большой пучок. Она наклонила голову и потерлась по-кошачьи о его ладонь, прижалась к ней щекой, но потом неожиданно со злостью оттолкнула ее.
— Каждый из вас хочет меня, но всех интересует только мое тело. — Она смотрела на нагретый солнцем, дрожащий между горами воздух. — «Товарищ», говорят, а сами хотят одного — провести со мной ночь. Утром им уже не до меня, у каждого есть дела поважней.
Роберт знал, что стоит только приласкать ее и сказать: «Останься со мной навсегда» — и она будет служить ему, как рабыня. Он уже видел, как она, нагая, стоит над ним на коленях и длинные черные волосы ниспадают блестящими струями на груди. Роберт смело мог сказать ей это, ведь Тари не полетит с ним, она вряд ли может себе представить жизнь без этой дикой гористой страны, без дымящейся от дождей земли и выцветшего неба, пепельного, пустого, как фон на любительской фотографии. Ведь я же не лгу, когда зову ее — будь со мной. Это только правила игры, которых она хочет придерживаться. Вечером она станет моей. Я буду ее ласкать. И она заранее на это соглашается, но делает вид, что она другая, лучше, представляется такой, какой хочет быть. Здесь женщинам отведена роль служанок, их дело — давать наслаждение мужчинам, рожать им детей, работать на них и кормить их, на собственной ладони подносить рис к их губам, пичкать обленившихся возлюбленных… И эта женщина, освободившаяся от уз, тоскует, жаждет быть рабыней, но служить хочет такому господину, которого выберет сама, которого признает своим повелителем. Я ей в этом помогу.
Под облегающим платьем вырисовывались ее упругие бедра. Подхватить руками под коленки, поднять и отнести в спальню — двери открывались в обе стороны, достаточно только толкнуть ногой. Вряд ли она будет кричать. Взять ее без лишних слов, сейчас, сию минуту, за ту четверть часа, что остается до удара гонга, возвещающего обед.
Вместе с желанием росло непонятное чувство: ему казалось, что надо спешить. Пустое небо над горами засасывало, вбирало в себя весь мир, от солнечного марева на зрачки наплывали слезы.
Он с трудом наклонил голову и прошептал:
— Тари, вы очень красивы.
Солнечный зайчик уютно устроился у нее на блузке. Когда она наклонялась, ее глаза в луче солнца напоминали старательно отшлифованные камни, которые здесь носили на шее, как бы все из медовых крупинок и золотых прожилок, точно бронза, теплая, прилегающая к коже.
— Муж, должно быть, очень вас ревновал.
— Нет. Он был слишком уверен в том, что держит меня в руках. С кем я могла ему изменять? С его офицерами? Мне они были отвратительны. У каждого было несколько женщин, они им готовили, стирали. Когда офицеры уезжали, чтобы сжечь какую-нибудь деревушку племени мео в отместку за засады на дорогах, эти женщины брали себе в постель поваров или ординарцев, как будто их пугали пустые ночи.
— А вы не боитесь ночей?
— Я таких ночей не боюсь, — сказала Тари, подумав. — Он меня не любил, так откуда ему знать, что со мной творилось… Мужчины такие глупые, раздевают женщину и думают, что познали ее, спят с ней и уверены в том, что она стала их собственностью… Он пытался запугать меня на всякий случай. Патруль поймал какого-то крестьянина, не знаю, откуда он был, но муж говорил, что это шпион Патет Лао. Разделали его страшно. Это у них называется «цветок мака». — Видя, что Роберт не понимает, она отставила стакан и, опустив босые ноги на горячий от солнца каменный пол, стала рисовать ему пальцем на груди: — Содрали с него кожу, два куска спереди, два со спины, и водили по улицам под стук барабана, а толпа ходила следом… Он шел в пыли, похожий на банан, с которого начали снимать кожуру. — Тари говорила так, словно и сейчас видела эту процессию в пыли, поднятой бегущей толпой, слышала крики детей, визг и лай паршивых собак, которые лениво лежали в канавах, в теплом песке. — Потом его привели к нашему дому. Муж велел мне выйти и смотреть. А сам положил мне руку на шею. Со стороны казалось, это ласка, на самом деле он меня держал, чтобы я не могла отвернуться. Он мне грозил. Ему хотелось, чтобы я сопротивлялась, тогда ему было бы еще слаще заставить меня почувствовать, насколько он сильнее. Пленный смертельно устал, его руки были привязаны к бамбуковой жерди, которую ему положили на плечи, он хотел пить, просил воды. А я ему воды не дала. Я чувствовала, как мою шею сдавливают пальцы мужа. Как же я его тогда ненавидела! И за свою трусость. И за это тоже. Но какая-то женщина подала осужденному чашку воды, наклонила ее к его губам, он глотал воду, задрав голову, как пьют томимые жаждой птицы. И тут же эта вода просочилась, выступила на корке прилипшей к телу пыли крупными каплями крови. Он истекал кровью, как будто бы это был пот. Солдаты дернули за концы бамбуковой палки и потащили его за собой, словно живой крест…
Какое-то время Маляк смотрел на ее ступни, залитые солнечным светом, небольшие, стройные, с высоким подъемом, аппетитные, как он определил про себя, коричневые, похожие на только что выпеченный хлеб. Роберт слушал и не слушал, рассказ девушки не действовал на его воображение, он не видел ни приговоренного к смерти, который, прихрамывая, тащился, поддерживаемый солдатами, ни болтающихся кусков содранной кожи и струек крови, которые пыль превращает в корку грязи. Ему нравились иссиня-черные волосы девушки, они, казалось, начинали виться, от них шел какой-то особенный, волнующий запах. Чувствуя его взгляд, Тари облизала губы, вытерла их тыльной стороной ладони и замолчала.
— Что с ним произошло дальше? — спросил Роберт, потому что ему хотелось слышать ее голос, хотя судьба неизвестного крестьянина была ему совершенно безразлична и вызывала только скуку. Да и дело уже прошлое.