Но ничего не произошло. Ждать? Чего? Пока не придут люди или бог откликнется сверху? Он знал, что его нет, ибо нет отца и покоя, и никто, кроме людей, не придет ему на помощь. А кто должен подать руку, если поблизости никого нет?
Он остался один, и ему самому придется принимать решение. Алойз съежился и почувствовал огромную тяжесть во всем теле. Сердце лихорадочно билось. Он сделал шаг к тому месту, где кончались развалины, и остановился.
— Анджей! — крикнул Алойз еще раз, хотя знал, что никто не откликнется.
Он постоял еще какое-то время. Потом повернулся и начал спускаться в бездну, из которой только что выполз. На этот раз в нем уже не было ни страха, ни того сумасшедшего желания жить. Мысли отлетели от него, как осенью слетают с дерева листья. Алойз перелезал через препятствия, вглядываясь в пятна тени, пробирался вперед, напрямик, до конца. Он не чувствовал, как разодрал комбинезон об острый край железа, так что на теле осталась глубокая царапина. Алойз нес в себе другую боль: бледное лицо с удивленной улыбкой и угнетающую мысль о том, что все напрасно.
За грудой обломков под ящиком, стоящим торчком, он увидел Анджея. Алойз остановился. Места было достаточно для того, чтобы попытаться передвинуть ящик. Сделать это оказалось легче, чем он думал: ящик стоял опираясь на бетонный столб, его можно было немного приподнять и подложить под него несколько кирпичей. Медленно, боясь смотреть на Анджея, Алойз вытащил тело.
Все было так, как в тот раз, когда они вернулись к хате. Никто не мог им помочь, они сами должны были положить отца в сбитый из обструганных досок гроб. Алойз обмывал его лицо: он делал это с волнением и в то же время с надеждой, ведь это единственное, что он может сделать: отец покинет их, помня прикосновение сыновьих рук.
— Анджей, — шептал Алойз белыми губами, — я сделал все, что мог.
11
После того как машина «скорой помощи» выехала с фабрики, увозя куда-то Анджея — и вместе с ним его отца, — они на какое-то время еще остались в пустом коридоре, словно боялись выйти отсюда.
Моленда и директор стояли вместе со всеми. Жардецкий вытирал платком лицо, на котором не было пота, но в духоте и напряжении, царившем вокруг, ему это казалось естественным. Надо было что-то делать, он не мог стоять неподвижно. Это его самое обычное движение вывело их из оцепенения.
— А может, он остался бы жив, — спросил, обращаясь к самому себе, Мишталь, — если бы мы тогда не ушли…
Его слова взволновали людей. Брошенный камень летел в глубину колодца, они прислушивались, когда и каким эхом он отзовется; у каждого было свое мерило этой глубины, но сегодня никто не знал, не обрушилось ли там что-то внутри.
— Анджей был мертв, — произнес Алойз.
Он хотел сказать больше, объяснить им, что они ошибаются, думая, что чего-то не сделали. Это правда, они могли остаться. Но разве кто-нибудь обязан был туда лезть? И как? При мысли о том, что он сделал сам, у Алойза мурашки пробежали по коже. Он вовсе не считал себя лучше других. Сейчас, когда Алойз остыл, когда все уже было в прошлом, правда еще близком, но уже уходящем, только сейчас он начал думать о себе как о человеке, совершившем поступок, который трудно понять. Алойз даже не мог объяснить, зачем он это сделал: ради Анджея, ради самого себя или чтобы изгладить из памяти ту страшную картину? А может, чтобы представить отца иным, более чистым и светлым, не вызывающим страха и чувства вины?
— Был мертв, — сказал он еще раз, потом мысленно повторял эти два слова, страстно желая, чтобы все они поверили в них и, выйдя отсюда, не казнили себя, — ведь только он по-настоящему знал истинную цену и тяжесть угрызения совести. И еще одно: живые остаются в долгу перед умершими, но границы этого долга определять не следует, задавая себе такие вопросы, иначе потом человек надолго лишается сна.
— А мы живы, — проговорил Мишталь, словно отвечая Алойзу. — Почему один платит за всех? И что будет со стариком? Как он будет теперь жить?..
— Фабрика не даст ему погибнуть, — ответил директор.
Он вовсе не хотел сказать, что за смерть сына отец получит компенсацию. Но люди именно так его поняли; если даже за этими словами они видели нечто большее, чем платежную ведомость в окошке кассы, — картина была такой отчетливой, что она заслонила все.
— Это мы не дадим ему погибнуть! — громко сказал Мишталь. — А ведь кто-то виноват в том, что Анджей мертв.
И он с неприязнью посмотрел на директора.
Жардецкий глубоко вздохнул, потому что у него перехватило дыхание от одной мысли, что Квек подписывает ведомость, именно ту ведомость, по которой ему выплачивают за смерть сына.
— Здесь нет виновных, — сказал он. — Это несчастный случай. Молния могла попасть и в него. Или кран мог уронить балку.
— Всегда кто-нибудь виноват, — возразил Мишталь, не глядя на мастера. — Если ударит молния, то будут наказаны те, что берут деньги за громоотводы. А если человека убьет кран, то под суд идет крановщик.
Он поднял глаза и взглянул на лица своих друзей. В коридоре царил полумрак, пахло лизолом, было пусто. Эта группа людей со знакомыми лицами и неведомыми мыслями слушала его слова. Он говорил то, о чем думал уже давно. Что цистерны не должны были стоять так близко от фабрики и города. А это особенно заметно сейчас в свете яркого пламени, когда смерть стоит рядом с жизнью. Нельзя согласиться с тем, чтобы их соседство было как следы путников, идущих один за другим.
— Я в этом ничего не понимаю, — продолжал он. — Но где инженеры, которые готовили планы? Почему они согласились построить нефтехранилище так близко, зная, что это опасно?
— Пятнадцать лет все было в порядке, — сказал Пардыка. — Привыкли.
— Почему?
— Потому что ничего не случалось, — коротко засмеялся Храбрец. — Вот так же человек до тех пор не верит в возможность попасть под машину, пока не окажется на мостовой со сломанной ногой.
— Или уже мертвый.
— Или мертвый, — повторил слова Пардыки Мишталь.
Директор молчал. Он сейчас слышал то, что его уже давно мучило. И хотя он отмахивался от этих мыслей, они были где-то глубоко в нем, как отстоявшаяся горечь. Правда, сегодня он сделал все — так, по крайней мере, ему казалось, что от него зависело, — сегодня, когда опасность угрожала фабрике. Но тогда, много лет назад, он мог бы более решительно выступить против положенных на стол бумажек с написанными на них колонками цифр. Ему говорили: чем ближе стоят цистерны, тем дешевле для фабрики. «Дешевле! — подумал он. — Сегодня я вижу, чего это стоит». Директор вспомнил разговор с Дрецким, ведь он ему пытался объяснить, что в тот раз не было другого выхода, — пришлось уступить. Какой же директор не думает о том, чтобы сэкономить? И кто может предположить, что случится самое страшное? И все же нужно было предвидеть этот пожар.
«И теперь я был бы прав, — повторил он слова Дрецкого. — Выходит, нужно быть более дальновидным и не соглашаться на то, что сегодня кажется справедливым, а завтра может стать причиной несчастья?»
Моленда чувствовал, что все, что сегодня произошло, решает судьбу фабрики. И то, как они завтра будут думать друг о друге. Открылось ли в них нечто большее, чем гнев и тревога, ищущая ответа на вопрос: насколько каждый из них виноват в случившемся? Будут ли они вспоминать этот день не только как день горечи и разочарования?
«Я не виноват, — думал главный инженер. — Во всяком случае, не больше, чем каждый из них. Но то, что я пришел сюда, на фабрику, работать в то время, когда от меня уже ничего не зависело, сегодня не освобождает меня от ответственности, которую и они взяли на себя. Какой я дам ответ? Был бы жив Анджей, если бы я вместе с ними не ушел из руин, не веря в то, что он может уцелеть?»
— Нужно спасать фабрику, — сказал Моленда тихо.
Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, будто он хочет снять с себя ответственность. Он мог присоединиться к Мишталю или сказать, что все несут вину за этот несчастный случай. Даже сам Анджей, если бы он знал, что по приговору судьбы у него есть право выбора — идти на склад или нет. Но это значило обвинить невиновного, как только что сделал Мишталь. «Директор, и я, и они, — думал с горечью главный инженер, — могли бы как-то предотвратить случившееся, но не знали, что это в их силах. Но кто больше знает, тот должен больше платить за то, что не использовал своих знаний для спасения других».
— Я — главный инженер этой фабрики, Мишталь, — сказал Моленда на этот раз уже громко. — Если нужно, я предстану перед судом. И если будет необходимо, отвечу за все, что случилось.
— Вас это не касается, — ответил тот. — Это мы, те, кто здесь с самого начала…
— Никто не мог его спасти, — тихо сказал Жардецкий. — Ни человек, ни бог.
— Но давайте спасать фабрику. — Директор говорил как будто сам с собой. — Только это мы и можем теперь сделать, а потом…
И он опустил руку, словно сдавался. Так оно и было. Директор сам понимал, что после того, как они справятся с пожаром, настанет день, когда ему придется ответить на один самый важный вопрос. И не имеет значения, услышит ли он его от какого-нибудь человека, прочтет ли в его взгляде или только в своих мыслях.
Они стояли в этом месте, как перед порогом, который необходимо переступить, ибо дальше ждать уже было нечего. В них рождались еще невысказанные слова, мысли, которых они сами начали бояться.
— Пошли, — сказал Жардецкий. — Цистерна еще горит.
Площадь опустела. Всех отвели с территории, рядом с которой бушевал огонь. Туда пошли одетые в асбест люди, смотревшие на все через защитные стекла шлемов. Они были из будущего, когда огонь присмиреет и наступит тишина. Но так же, как любые пришельцы оттуда, эти люди вызывали удивление, беспокойство и даже неверие в то, что они способны делать обычные и нужные вещи.
Со всех сторон подъезжали зеленые автомобили; они создавали замкнутый круг около огня. Машины медленно приближались, обходя преграды, словно кибернетические жуки, упрямо стремящиеся к источни