ку света.
Секунды пульсировали в ушах, будто стук затихающего сердца. Нужно спасать мир. А он был у каждого свой: у одного помещался в ладони или в стенах дома, у другого его окружала фабричная ограда — вот эта территория и люди, живые и те, кого уже нет. Но он мог быть и больше города. И если что-то должно было уцелеть, каждый хотел выбрать то, что для него являлось самым ценным.
Машины стояли вокруг горящей цистерны. Солдаты влезли на их крыши, водные пушки начали подниматься, пытаясь изменить путь будущих гипербол, каждая из которых, когда придет время, скрестится с другими в самом центре огня. В этом месте они пробьют его, пройдут сквозь столб пламени и отделят его от основания.
Рабочие ушли. Еще отходили бульдозеры, отъезжали экскаваторы. Чем пустыннее становилась площадь, тем выше, казалось, поднималось пламя и тем труднее будет справиться с опасностью, исходящей от огромной массы огня и нестерпимой жары. Сейчас этот жар гораздо сильнее, чем раньше, ощущали лица тех, кто стоял на безопасном расстоянии. Они остались, чтобы увидеть результат последней битвы. Но это был только свет; ощущение тепла поднималось изнутри, а вовсе не от пожара.
В толпе стояли генерал, Дрецкий и майор. Дальше — Моленда рядом с директором, Терский с Жардецким, сзади, как бы случайно, Алойз. Многие теснились возле окон цехов, они выбрали это место, потому что стены могли защитить их от опасности. Вся фабрика ждала той минуты, когда огонь будет побежден. Это должно было вот-вот наступить: уже взят разбег, дыхание учащено, пройдет доля секунды — и ты оторвешься от твердой поверхности беговой дорожки и бросишь тело вверх, оно летит, и появляется страстное желание преодолеть недостижимую еще высоту. Нет, это только воображение ускоряет события; прыгун еще не двинулся с места, он разогревается, ждет подходящего момента.
— Майор, доложите о готовности, — приказал генерал.
— Слушаюсь!
Майор кивнул солдату, тот склонился над рацией:
— Доложить готовность!
— Первая машина готова!
— Вторая готова!
— Третья докладывает: к операции готовы!
Они слышали голоса командиров машин сквозь шум и треск в эфире, с нетерпением ждали, когда о готовности доложит последний. Приближалось время, когда из автомобилей, как из орудий, вылетят снаряды струй, превращающихся в огромные облака белой невоспламеняющейся пены.
— Все машины готовы, гражданин генерал!
— Есть, вас понял.
Это случилось еще до того, как они подошли к этому городу, где у реки противник задержал их батальон артиллерийским огнем. А произошло вот что.
Генерал все прекрасно понимал. На рассвете они ждали сигнала к атаке. В городке, от которого мало что осталось, укрылась большая группа эсэсовцев. У них были два танка, самоходное орудие, автоматы, гранаты. Эсэсовцы старались пробиться на запад, понимая, что их ничто не спасет, если план не удастся. Они оторвались от группировки вермахта, пробивающейся с севера, с Балтийского моря, и шли форсированным маршем в сторону от направления главного удара. Эсэсовцы рассчитывали на то, что армейская группировка отвлечет на себя основной удар, а в это время им удастся перейти линию фронта в нескольких десятках километров дальше, проскользнув, если удастся, без боя.
Дело выглядело так. Польский батальон еще вечером занял этот городок. Усталые солдаты искали места, где можно повалиться и заснуть, лишь бы не капало на голову и не дул ветер. Вот тогда-то охранение, стоящее у шоссе, и доложило о приближении колонны немцев.
— Ударим? — спросил он Замяткина. — Другого выхода нет.
— А танки? Чем мы их ликвидируем?
— Гранатами.
— А сколько наших погибнет? — не соглашался с ним капитан.
— Так придумай же что-нибудь, черт возьми!
— Мы отойдем и заляжем на краю луга, вон там, видишь?
Сразу же за городком тянулись большие пастбища, поросшие кустарником, а еще дальше виднелась ольховая роща.
— Мы не трусы, чтобы бежать! — возмутился он.
— Ударим по ним на рассвете, закидаем гранатами стоящие танки. Чтобы ни один не ушел.
Майор слушал, Замяткина и думал.
— Отдавай приказ, — настаивал капитан.
— Батальон, приготовиться к отходу! Занять позиции к атаке в районе рощи.
— Быстрее, ребята! И тише!
Все пошло как по маслу. Они успели. Зеленые шипели слились с зеленью прошлогодней грязной травы. Темнело, уже ничего не было видно; вместе с ночью пришел холод ранней весны. Люди мерзли, ожидая сигнала командира.
Прежде чем укрыть батальон в траве, он выбрал двух смелых парней, которые уже не раз стояли лицом к лицу со смертью и хорошо владели гранатами и ножом. Он их выбрал для того, чтобы они первыми ударили по танкам и самоходке. И лучше всего на рассвете, когда часовые будут дремать с открытыми глазами, оцепенев от холода.
Парни ушли, когда на лугу было еще темно. Они двигались тихо, бесшумно. И с этого момента он без конца поглядывал на часы. Ему казалось, что никогда не наступит условленное время, что ребята не успеют добраться до немцев, не смогут бросить гранаты на залитую бензином танковую броню.
Майор был уверен, что ребята приказ выполнят, — ведь он знал их, как самого себя. Преимущество внезапного нападения было на их стороне, местность они хорошо знали, воевать умели; темнота, дома и улицы — действовать в такой обстановке они научились еще до того, как надели на себя зеленые военные мундиры. Парни умели осторожно ступать по упавшим лесным веткам, так, чтобы они не затрещали, им удастся пройти через эти заливные луга, они доберутся куда нужно.
Но пульс у него бился быстрее, чем когда-либо. Холодный пот выступил на лбу. Он послал этих парней почти на верную гибель, а ведь война идет к концу. Уцелеют ли они?
Он ждал и боялся, нет, не за себя, а за то, удастся ли задуманное. Где гарантия, что операция пройдет успешно, хотя все, казалось, было на их стороне? А если немецкие солдаты не заснут? Наше преимущество — внезапность.
Эти минуты бились в его ладонях, секундная стрелка перескакивала с деления на деление. Тысячи секунд он сгреб в пригоршню, как зерна песка. И не хотел потерять ни одну из них, не мог раньше времени отдавать приказ. И все же он очень хотел, чтобы ночь поскорее кончилась. Этого момента ждали все — солдаты и офицеры.
— Машины готовы, гражданин генерал! — второй раз доложил майор. Он не был уверен, понял ли его этот человек, дошло ли до него то, что он сказал. «Чего генерал ждет? — думал он. — Ведь это продолжается уже столько времени…»
— Сколько на ваших? — спросил генерал. — Шестнадцать двадцать девять? Правильно?
— Так точно, гражданин генерал.
— Значит, в шестнадцать тридцать, майор.
— Внимание, командиры машин! — Майор кричал в микрофон. — Через минуту начало операции!
— Есть через минуту начало, — доложила первая машина. За ней остальные. Шестьдесят секунд, шестьдесят глубоких колодцев, ах как душно, ах как трудно дышать.
12
Терский сжал кулаки, словно был готов драться. Этот жест ничего не означал, — ведь даже если бы ему что-то угрожало, а пожар не удалось бы потушить и он разгорелся бы с еще большей силой, то Терский все равно ничего не смог бы сделать. Но секретарь не видел себя со стороны, не знал, что он так стоит, напряженно, склонившись вперед.
«Что будет? — думал он. — Какими завтра станут наши люди? Ведь потому-то Выгленда мне все и сказал, ибо время сейчас такое, что скрывать ничего нельзя. Что сделать, чтобы я знал, всегда знал, какого мнения обо мне мои товарищи?»
Раньше все было легко и просто. Тогда, правда, ему только что исполнилось двадцать пять лет. «Не так уж было все легко, — подумал он. — Это только сегодня я так считаю… А тогда…»
В ту ночь Терский возвращался из Рыкажова. Почти до утра они подводили итоги референдума. В последний день июня сорок шестого года. Сам Терский трижды ответил «да» на вопросы бюллетеня, выразив таким образом свои взгляды. Возможно, он тогда не очень еще понимал, почему так важно, чтобы не было сената, но зато хорошо знал, что Польшу необходимо сделать демократической и народной, что западные земли должны быть польскими.
Уже светало. Летняя ночь, казалось, дружелюбно склонилась над землей. Терский не хотел больше здесь оставаться, тем более что он сделал все, что от него требовалось. Он хотел поскорее быть дома.
Отец понимал его, он молча курил самокрутку, окруженный дымом, как будто прикрываясь им от рыданий матери.
— Зачем тебе это, сынок? — плакала она. — Они убьют тебя, ведь они умеют убивать!
Терский знал, что мать права. В деревне, из которой он приехал сюда, в город, — а он был тогда пустыней, полной руин, — в этой деревне люди убивали людей. За то, что кто-то в соответствии с новым законом взял кусок помещичьей земли, пас скот на панских лугах, хотя пана уже не было, за то, что не хотел слушать слова, которые — а их передавали из уст в уста — запрещали верить в то, что вот пришло время, когда у каждого земли будет больше, чем можно прикрыть ладонью.
Он шел по краю дороги и тихо катил рядом с собой велосипед. Его товарищи остались дожидаться машины и вооруженной охраны. А Терский хотел скорее добраться до дома. Он не верил, что с ним может что-нибудь случиться. Кто остановит человека в такую ночь перед самым рассветом?
Но в тот момент, когда Терский подошел к опушке леса, который клином выходил в этом месте к шоссе, он почувствовал, как по спине у него пробежали мурашки. Тут он впервые испугался и решил, что, как только пройдет эти деревья и тень, тут же сядет на велосипед и изо всех сил погонит к городу.
И вот он вошел в тень. Казалось, здесь начинается зона холода. Терский боялся смотреть по сторонам, боялся оглянуться, надеясь на одно: если кто-то увидит, что он так уверенно идет по дороге, то его не тронут. Тут он задел ногой за педаль, зацепился за нее штаниной, звякнуло крыло велосипеда. Бежать он не мог, поэтому шел ровным, спокойным, но в то же время размашистым шагом. Еще один шаг — темнота там была уже не такой густой, ярко светили звезды. Осталось только два метра. Он облегченно вздохнул. Чувство было такое, будто груз упал с плеч.