— Стой! — услышал он.
Терский остановился.
— Руки вверх!
Терский выпустил руль велосипеда и поднял руки. Велосипед со звоном упал на камни.
— Это он, — сказал кто-то в темноте, обращаясь к вооруженному человеку, который, поддерживая висевший на шее немецкий автомат, обыскивал карманы Терского.
— Оружия нет… — сказал удивленно человек с автоматом. — Это точно он?
— Один из них. Я сам видел.
— Где партбилет? — Бандит отскочил от Терского, направив на него автомат.
— Какой партбилет? — спросил он помертвевшими губами.
— Ах, ты не знаешь, хамское отродье! Давай, слышишь?
Дулом автомата он сбросил у него с головы шапку, мушка задела за висок и содрала кожу. Боли Терский не чувствовал, только что-то теплое полилось у него по щеке.
— Не дашь? — спросил тот со злостью. — Эй, ты, иди сюда, обыщи его!
Из лесной тени неохотно вышел человек. Не поднимая лица, чтобы Терский его не видел, он ловко начал вытаскивать из карманов все, что там находилось: спички, кусок засохшего хлеба, пять сигарет в металлической коробке из-под табака, огрызок карандаша. И еще картонную книжечку, сложенную пополам. «Это конец, — подумал Терский. — Теперь уже конец».
— Нашел! — закричал тот и поднял лицо. Терский его не знал, но глаза, возбужденно светящиеся в темноте, эти глаза он уже где-то видел. «Ну и что из того? — подумал он. — Второй раз я его уже не увижу…»
— Ах ты прихвостень партийный, — заорал человек с автоматом и еще раз ударил Терского железным прикладом. Из рассеченной кожи на голове сочилась теплая кровь.
— Пусть съест, — засмеялся второй из тени, куда он отошел, как только выполнил свою работу.
— Ешь! — услышал Терский приказ. — Ешь, сукин сын!
Он стоял не двигаясь, не взяв протянутую ему картонную книжечку. В нем росло упрямство, смешанное со страхом и ненавистью, оно становилось все тверже и тверже, как вылитый на землю цемент. Терский думал: «Этого я не сделаю. Не позволю им ходить по деревням и болтать, будто я, чтобы спасти жизнь, сделал все, что они хотели».
— Ешь, ты слышишь, что я тебе говорю?
Терский продолжал стоять молча. Первый удар оглушил его. Теряя сознание, он уткнулся лицом в песок, стараясь закрыться от следующих ударов. Бандит бил автоматом наотмашь, куда попало. Подбежал второй и начал пинать его ногами, старательно выбирая самые чувствительные места. Терский потерял сознание. Но это продолжалось недолго, он очнулся от острой боли.
— Ешь, — слышал он отрывистый голос бандита в перерывах между ударами. — Ешь, сукин сын, иначе сдохнешь!
Терский снова почувствовал, что он проваливается куда-то. И это было последнее, что он помнил. Лежа на земле, он без конца повторял, упрямо, словно эти слова должны были его спасти: «Я не сделаю этого, не сделаю, не…»
Терский посмотрел вокруг себя. Фабрика, рядом люди. Он облегченно вздохнул. «И что из того, что так было, — подумал он, — сегодня надо жить иначе…» Терский сам знал, как важно, занимаясь человеческими делами, уметь оценить их по сегодняшним меркам. К нему приходили, просили помочь, словно он, единственный из всех, мог достать им звезду с неба; не так уж далеко оно было, это небо, да и вопросы простые: квартира для семьи, живущей в одной комнате, и чтобы приняли сына на работу, ведь отец здесь трудится с самого начала, «с развалин», и что прожить трудно, мастер работу дает получше только своим знакомым, которые с ним вместе выпивают, а молодых ни во что не ставит, за сигаретами посылает, а сейчас ведь уже не те времена, товарищ секретарь!
Он распутывал один узелок за другим, чтобы из множества нитей вытащить нужную и чтобы от этого была польза. Иногда вытаскивал не ту, она казалась самой длинной, а это был только кусочек, иллюзия, обман. Хотя всегда какая-то доля правды была в каждом слове, которое он слышал. И к тому же приходилось к каждому случаю прикладывать соответствующую мерку. Недостаточно сказать: «Нет, я этого не сделаю». Нужно было брать и взвешивать в руках все, что люди приносили на его письменный стол, и радость, и обиду — а ее было больше всего, — и иногда его охватывал страх; способен ли он понять, сумеет ли разобраться? Иногда он с грустью вспоминал о том времени, когда достаточно было знать одно: четкая линия разделяет мир на две половины, и нужно только подтолкнуть ту, вторую, чтобы она поскорее развалилась. А потом все будет просто и ясно.
Фабрика пылала. Терский смотрел на стены цехов, их еще не коснулся огонь. «Там, у этого окна, мои кирпичи», — подумал он.
Артиллерийский снаряд пробил в этом месте дыру, огромную, как ворота сарая. «А здесь, где мы стоим, была воронка от английской бомбы, глубокая, как колодец, наполненный водой, и из нее торчал согнутым ствол зенитки». Терский посмотрел на свои сжатые кулаки и, удивившись, разжал пальцы и опустил руки.
Генерал поднял руку вверх, словно командовал батареей. Глядя на часы, он мысленно считал секунды: «Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать…»
В этот момент он понял: ведь все, что он сейчас делает, относится к другому времени, тому, которое было тридцать лет назад. Генерал оторвал взгляд от секундной стрелки и медленно опустил руку. Ладони он сунул за ремень и стоял не двигаясь. Никто на это не обратил внимания — вот почему он тут же забыл о себе, не отрывая глаз от пламени. «Справимся ли мы с этим?» — забеспокоился он. Цистерна, казалось, плыла в небо, поднятая огромным столбом, ниспадающим с облаков. «Если не удастся, о господи…»
Генерал не знал, что его губы продолжают шевелиться, отсчитывая секунды, а их оставалось все меньше и меньше: десять, девять, восемь…
Жардецкий был ослеплен светом, который непрерывно бил прямо ему в глаза. Но он не мог оторвать взгляда от похожих на жуков зеленых машин.
Мастер хотел, чтобы содержащаяся в них сила победила силу пламени. «Столько лет я уже здесь, — думал он. — Никто мне ничего не дал даром, все, что у меня есть, я заработал вот этими руками. И уважение людей, и свою должность…»
Они возвращались втроем. На них была еще лагерная одежда: полосатые куртки и брюки.
В этом городе шел бой. Когда они бежали вдоль живых изгородей, отгораживающих виллы от доступных для всех тротуаров, улица была пуста. Окна наглухо закрыты — в этих домах никто не жил. Из-за реки и с юга ветер доносил звуки канонады. Они их не слышали, потому что хотели есть и очень устали.
Этот город, словно неожиданная преграда, встал на пути, по которому они пошли, как только танки с красной звездой в пух и прах разнесли высокие изгороди из колючей проволоки, еще недавно охраняемые людьми и собаками.
Эсэсовцы убежали, стреляя в окна бараков, чтобы в последнюю минуту лишить людей надежды, заставить их упасть на землю и дрожать от страха. Вот почему они лежали там и с тревогой думали о будущем. Кто знает, конец ли это или они еще вернутся и будут травить собаками, а может, в свете мотоциклетных фар начнут охотиться на заключенных среди лесных деревьев и на полевых дорогах?
Некоторые, обезумев от радости, кричали советским солдатам — каждый на своем языке — какие-то слова, которые уже никогда потом не сумели бы повторить. Но Жардецкий молчал. Он чувствовал только, как трясутся ноги и еще порывы ветра, — ему казалось, что тот дул с ураганной силой. Жардецкий с трудом подошел к воротам, недоверчиво глядя на дорогу, ведущую за проволоку. Ему хотелось сразу же выйти отсюда, поскорее, а то может что-то случиться и потом уже никогда не удастся бежать из этого мрачного барака, окруженного колючей проволокой и сторожевыми вышками.
И он пошел, не оглядываясь, упрямо переставляя ноги, только бы подальше от этого места, только бы скорее увидеть первые дома, а потом…
Когда Жардецкий дошел до городка, он уже был не один. С ним шли Храбрец и Ион, фамилии которого он не знал и не понимал языка, на котором тот говорил.
В приступе злости Жардецкий ударил кулаком в окно первого же попавшегося им дома. Потом пнул ногой дверь. Она распахнулась, заскрипев петлями.
Они наелись на дорогу; того, что было в буфете и в кладовке, едва хватило бы нормальному человеку на завтрак, но они старательно разжевывали куски засохшего хлеба, каплями пили молоко из кувшина, чувствуя себя, как на пиру.
И вот этот город. Пустая улица. Жардецкий оглядывался по сторонам, словно по внешнему виду можно было определить, в каком доме безопаснее. Потом вбежал в ближайшую открытую калитку. Двери виллы тоже были открыты. Они стояли посреди вестибюля, с удивлением глядя на резной дубовый потолок, чистые стены, устланную коврами лестницу.
— Останемся здесь, — решил Жардецкий.
В шкафах они нашли одежду, которой хватило бы на двадцать человек. Оделись, вне себя от радости, что наконец-то могут сбросить свои лохмотья. В этих брюках, рубашках и пиджаках было тепло, и хотя они были слишком им велики, но зато мягкие и удобные. Еды удалось раздобыть немного. Хозяева в спешке оставили все, но продуктов, похоже, у них тоже было маловато. Но голода они не боялись, хотя бы потому, что не помнили сытости.
Они не решались выходить из этой виллы. Вилла стала их убежищем. Сюда доносились выстрелы, грохот пушек, рев пролетающих над городом самолетов. Они ждали, что будет дальше. Спать у них было где, они не мерзли.
Между собой они почти не разговаривали, — ведь если бы кто-то пробегал мимо виллы, их могли услышать. Впрочем, однажды на улице раздался топот солдатских сапог и немецкая речь. Они молили судьбу дать им еще один шанс, — ведь уже виден конец этой страшной войны.
«Я вернусь в этот город, — думал Жардецкий. — Ведь когда все кончится, мы возьмем эту землю, дома, фабрики, улицы. Это справедливо — за все обиды и зло, которые они нам причинили…»
Он не знал, как все будет на самом деле. Но мечтал о том, чтобы жить именно в этом доме. Жардецкий старался запомнить его внешний вид, планировку комнат, больших и просторных.
— Храбрец, — тихо сказал он. — Видишь, какой дом?