— Что? — спросил тот. Он повернул серое лицо к Жардецкому. Беспокойные глаза его непонимающе смотрели на товарища.
— Ничего. Дом, говорю, красивый.
— Красивый, — согласился Храбрец.
Ион смотрел на них, дружелюбно улыбаясь. Они втроем были, как на плоту, плывущем в неведомое. Но здесь не было колючей проволоки, только ограждение из сетки, и никто, кроме них, — ни одной чужой души, — не дышал воздухом этих комнат. «Я жив, — думал Жардецкий. — Наконец-то я жив».
Он провел ладонью по лицу. Перед ним снова ревело пламя; теперь самое главное — это фабрика. Он сам жил, но что станет с ней?
Секундная стрелка коснулась двенадцати. Им пришлось еще немного подождать, прежде чем из всех машин забили струи белой пены. Выбрасываемая с огромной силой, она разбухала не сразу, а где-то уже подлетая к огню. По небу в пламя неслись снежные линии, врывались внутрь, раздирали раскаленный столб. Люди заметили, что пламя теряет свою силу. Неожиданно отрезанное от цистерны, оно на мгновение повисло в воздухе, похожее на нереальную фантастическую полосу света, уплывающую вверх. Огненный лоскут, медленно поднимаясь, уменьшался, сжимался, как будто сам себя пожирал, выжигая до конца свою силу, пока наконец не развеялся среди дыма, смешанного с облаками.
Над резервуаром вырастала толстая, огромная шуба кипящей пены. Еще кое-где из нее выскакивали огненные языки, пламя выбивалось и том месте, где более тонкий слой позволял ему выйти наружу. Но белый покров уже поднимался вверх, распухал и стекал по стенкам цистерны, наполняя ее собой, боролся с огнем, ложился на него, как борец на ковре. На момент показалось, что шуба будет сброшена, огонь еще раз пробился сквозь белый слой в короткий миг своего триумфа. Но было видно, что он лишается сил, гаснет, задыхается от недостатка кислорода и постепенно тонет в этом парализующем пухе.
Моторы насосов усиленно работали, гул машин то нарастал, когда ветер приносил их тарахтение, то снова как бы удалялся, но на самом деле поршни стучали изо всех сил, а двигатели выли на самой высокой ноте. То, что они видели, что слышали, казалось, продолжалось недолго, хотя время летело не так быстро, как им хотелось бы, не позволяло погонять себя человеческим нетерпением. Но для них минуты казались секундами, четверть часа длилась как минута, торопливо приближая то, о чем они мечтали.
— Ребята! — крикнул Жардецкий. — Вы видите это, видите?
— Господи, боже мой, — закрыл ладонью рот Махно. — Вот какова сила добра и слабость зла…
— Мы живы, — сказал Выгленда.
— Ну, все в порядке. — Мишталь вытащил сигареты: — Кто закурит?
— Давай, — заорал Храбрец. — Но где тут прикуришь? Ведь огонь-то гаснет…
На какое-то мгновение показалось, что его шутка повисла в воздухе. Но это мгновение было нужно, чтобы все поняли, что и в самом деле пришло время, когда можно смеяться над тем, от чего час назад мурашки пробегали по коже.
Все повернулись к Храбрецу, который ждал, что ему ответят люди.
— А ты сходи туда, — сказал Пардыка. — Там еще несколько угольков осталось, от них и прикуришь…
Смеялись негромко; не очень подходящее было место. Но теперь, когда люди чувствовали холод пропотевших рубах, тяжесть усталых рук и вкус шутки, им не надо было думать о фабрике как о чем-то святом.
Люди начали расслабляться. Это было как после большой работы, когда можно сложить инструменты, снять комбинезон и отдохнуть.
Алойз стоял прислонившись к стене. Он не принимал участия в разговоре, а смотрел на гаснувший пожар ничего не видящими глазами. «Снова надо браться за работу, — подумал он. — Что было, то прошло».
Алойз поднял руки. Они были грязные, со следами кирпичной пыли и земли. «Нужно бы их помыть, — с отвращением подумал он. — Нужно идти домой. И жить». Но он не спешил уходить.
Здесь, в этом месте, ему уже не надо было ничего делать, ни о чем думать. Все в нем как будто сгорело, но одновременно эта пустота начала чем-то заполняться. Там, сбоку, кто-то тихо смеялся, все громче звучали голоса. Сейчас, когда стало ясно, что огонь уже повержен, что пожар гаснет, люди начали сбрасывать с себя тяжесть постоянной тревоги, которая не покидала их все это время. Одни скрывали ее, как стыд, чтобы никто не видел. Другие делали то, что она им диктовала. И нельзя было удивляться человеческой слабости, как нет ничего странного в тяжелой болезни, которую никто себе не выбирает.
Солнце расстилало по земле длинные полосы тени.
Рабочие группами выходили из цехов. По площади разносились голоса, сердца наполнялись тишиной, которая была как промежуток между одним ударом пульса и другим, когда все ждали, чем кончится борьба.
Уже из города было видно, как над фабрикой рассеиваются облака дыма — их разгонял ветер.
Здесь же, где они стояли тесной группой в комбинезонах, грязных от сажи и песка, покрытых коричневыми пятнами мокрой земли, люди страшно удивились, когда гаснущий пожар показал им их силу, не веря еще, что она так велика, раз может победить силу огня, зла и смерти.
Директор ничего не боялся и был спокоен. По мере того как опускалось пламя, все большая усталость охватывала его тело. И он понимал, как трудно ему будет сделать первый шаг, чтобы уйти. Но быть здесь вечно он не мог. Теперь уже пожарные сами справятся с пожаром. А завтра снова надо будет браться за простую, обыденную работу.
«Моя фабрика», — подумал он, но не как ее хозяин, а как человек, который говорит: «Моя болезнь, моя радость, моя боль».
Ежи ВавжакЛИНИЯ
Я несу тебе пламя
и пепел моего огня.
Глава первая
При виде большой прямоугольной таблицы с надписью: «Турист, тебя приветствует Злочевская земля!» — он снисходительно улыбнулся. Через несколько десятков метров его фотографическая память водителя отметила цветной герб в форме щита: красные зубчатые крепостные стены средневекового замка с открытыми настежь воротами, над которыми висела золотая корона с атакующими ее с обеих сторон двумя испуганными птицами.
Но размышления о рекламных способностях хозяев района сразу же улетучились, как только он вспомнил о цели поездки в Злочев.
«Какой я к черту турист!»
Он сильнее нажал на газ — ровный до сих пор асфальт начал понемногу подниматься, прицеливаясь стрелкой вектора в вершину холма.
«Никакой красочный проспект, никакие лакированные статейки разных доморощенных спецов от туризма не заманили бы меня в этот городишко. Стоит только сравнить: Белград, Загреб, Адриатическое побережье, по дороге Вена или Прага… Хорошую поездочку мне устроил шеф».
— У вас, товарищ Валицкий, есть машина, поезжайте, поговорите с людьми, кое-что проверите. Думаю, трех-четырех дней, ну, в крайнем случае, недели вам хватит, чтобы написать большую статью. Ну, знаете, та-акую…
«Вот именно, что не знаю», — хотел он тогда сказать главному редактору.
— Товарищ редактор, — сказал он все-таки с мягкой улыбкой, которая с успехом могла выражать как глубокое уважение к главному редактору, так и осторожное неодобрение того, что ему предлагают сделать, — я не специалист в области такого рода статей. Вероятно, вам знакома моя последняя книга и вы знаете, какие проблемы меня интересуют.
— Вы не понимаете меня, Валицкий, — прервал его главный. — Я имею в виду не какой-нибудь сделанный левой ногой неудобоваримый трактат. Там решается дело, понимаете, дело первого секретаря районного комитета партии. И не только. Это также касается и нас, редакции. Я уже больше не хочу выслушивать на бюро, что хоть мы и являемся органом воеводского комитета, а не поднимаем важных и актуальных вопросов. А сейчас мы, без сомнения, столкнулись именно с таким делом. И статью для нашей газеты должен написать тот, кто действительно умеет держать перо в руках, умеет писать и думать.
— А что за человек этот Горчин? — все-таки спросил он.
— Я, собственно говоря, его знаю давно, хотя встречались мы с ним не так уж часто. Тем более сейчас, последние два года, с тех пор, как он сидит в Злочеве. Раньше, когда он работал в отделе пропаганды нашего воеводского комитета, мы с ним кое-как ладили…
— Что значит «кое-как»? — бесцеремонно перебил Валицкий.
— Вы знаете, как бывает на работе. Ладить с ним было нелегко. На всех нас, работников прессы, радио, телевидения, и, видимо, на своих товарищей из отдела он производил впечатление человека заносчивого. Но бог мой! — Главный махнул рукой. — Кто из нас не имеет недостатков. Однако я считаю, что если все это не имело особого значения в воеводском комитете, где он был большим или меньшим винтиком огромного механизма, то там, в Злочеве, где он стал первым, у него могла просто закружиться голова. С его характером это вполне возможно. Хотя вообще-то, я думаю, что здесь мы имеем дело с подлым пасквилем. Однако мы не можем оставить его без внимания, делать вид, что такие вещи нас не касаются, и тем самым покрывать кого-то только потому, что у него в кармане такой же партийный билет, как у нас. Партийная совесть…
— Хорошо, — довольно резко прервал Валицкий, — беру это дело. Только предупреждаю, что я не ручаюсь за эффект.
— Кто может за это поручиться? — рассмеялся главный, а его большое красно-кирпичное лицо еще больше покраснело. Он с некоторым трудом вытащил свою широкую грузную фигуру из-за письменного стола. — Я думаю, что у вас все пойдет как следует.
— По крайней мере, мне так кажется. — Валицкий тоже встал и взял протянутую ладонь, невольно поморщившись от твердого, короткого, неожиданно сильного рукопожатия главного, который только с виду казался лишенной энергии горой мяса.
Продолжая ехать дальше, он восстанавливал в памяти события сегодняшнего утра. Посыльный из редакции должен был, наверное, много раз звонить в дверь, прежде чем его разбудил. Валицкий встал и, протирая опухшие глаза, подошел к двери с желанием как следует отругать незваного гостя.