«Что они там в воеводском комитете думают? Черт знает. Мне своих забот хватает, а тут еще голову морочат с каким-то журналистом. В чем ему помочь? Если бы ему нужны были какие-нибудь материалы, то он пришел бы ко мне в комитет».
Юзаля толкнул дверь и пообещал себе, что вздремнет и не будет думать о том, что и так должно случиться.
Катажина украдкой посматривала на отца, сразу же отводя глаза, когда тот поднимал голову над тарелкой. Она прекрасно знала, что с ним происходит, какие слова он подавляет в себе изо всех сил, чтобы не допустить проявления гнева или старческого раздражения. Катажина, как никогда раньше, была уверена, не допускала ни тени сомнения в том, что в конце концов права будет она. Именно так она и сказала матери во время их короткого разговора до обеда, пока доктор Буковский принимал последнего пациента в своем кабинете.
— Отец узнал, с кем ты была на море, — сообщила Буковская дочери почти шепотом, хотя кроме них в комнате никого не было.
— Как это — с кем? — Катажина пробовала еще какое-то время делать вид, что она удивлена. — О чем ты говоришь?
— Хоть бы уж не лгала собственной матери. — Ее бледные губы сжались в плаксивую гримасу, а белые подвижные пальцы нервно мяли платок. Она выглядела жалко в своем материнском бессилии, и Катажина уже хотела в естественном порыве прижать ее к себе, взять морщинистое лицо матери в свои ладони, но ее удержала от этого глухая бессильная злость, не позволяющая ей примириться с матерью.
— Успокойся, мама. Почему вы с отцом все еще считаете меня ребенком?
«Как это могло случиться? — думала она уже холодно, не слушая аргументов матери. — Мы забрались в такое глухое место, и, несмотря на все предосторожности, нас кто-то увидел. Нет, ничто не спрячется от бдительных взглядов наших любимых ближних».
Для пани Буковской сегодняшнее известие не было первым, однако то, о чем ей сказал сейчас муж, не оставляло уже никакой надежды на благополучный исход. Поэтому она оправдывала гнев мужа, хотя раньше боялась осудить дочь, все время колебалась, принимая за истину даже то, что злочевская сплетня сразу же принесла в их дом. Буковская вспомнила, как она гордилась красотой дочери, ее успехами, умом, дипломами, которые Катажина приносила домой, пятерками в зачетных книжках. И самое главное, непоколебимую уверенность в том, что ее дочь найдет свое, созданное в мечтах матери, место в жизни.
Доктор Буковский задавал себе другие вопросы. Несмотря на волнение, он старался обдумать создавшееся положение спокойно, без гнева. Единственно, что ему мешало, — не ослабевающее ни на минуту мучительное сознание того, что, собственно говоря, ничего в данной ситуации от него не зависит. А ведь налицо вопиющая несправедливость, потому что каждому ясно, что это дело не только дочери. Никто другой, а именно он, доктор Ян Буковский, всю жизнь провел в этом городе, годами строил не только этот дом и семейное счастье, но то, что для врача является самым важным, — свое положение в обществе, авторитет и доверие. А теперь Катажина хочет все разрушить одним безрассудным шагом, выставить его на посмешище перед людьми.
«Есть только один выход, — думал доктор, — уговорить ее уехать. Я сделаю все, чтобы она вернулась в Н. Я ее отец, и кто должен ее защищать, даже перед ней самой, если не я?»
— Это правда, Кася? — спросил он напрямик неожиданно для самого себя. Его голос был спокоен, в нем звучала только нота отцовской заботы, ничего больше, никакого гнева и ожесточения.
Катажина тоже была захвачена врасплох его прямолинейностью. Она удивленно подняла глаза:
— О чем ты говоришь?
— Ты была в Ярославце с Горчиным?
Мать не отрывала взгляда от ее губ, как будто ответ действительно что-нибудь значил, как будто подтверждение этой неприятной правды могло принести им какое-то облегчение и утешение.
«Почему они ничего не понимают, почему им достаточно только повода для того, чтобы осудить или захлебнуться от одобрения. Если бы в один прекрасный день я сказала им, что выхожу замуж за какого-нибудь инженера, юриста, врача, особенно врача, они схватили бы меня в объятия, а в их глазах были бы слезы счастья. И уж, конечно, никто бы не спросил меня, люблю ли я его, счастлива ли я. А связь с таким человеком, как Михал, их ужасает, и в этом они видят только мое и свое несчастье. Господи, как им все объяснить?..»
— Да, была, — ответила она.
— Все-таки была, — Буковский опустил глаза на свои сжатые на белой скатерти пальцы, — и что ты намереваешься делать дальше?
— Не знаю, — пожала она плечами.
— Ты не считаешь, что стоит подумать о будущем? — Доктор невольно, несмотря на данное себе обещание, повысил голос.
— Я говорю искренне. — Катажина не чувствовала в себе сил бороться с ними, попытаться хотя бы что-то им объяснить. — Это единственный ответ, который я вам могу дать сейчас… Чтобы не фантазировать, не обманывать ни вас, ни себя.
— Мы не хотим тебя осуждать, дорогое дитя, — Буковский возвратился к прежней роли, — но обо всем ли ты подумала? О его семье, ребенке, о других людях, хотя бы о нас самих? Уверена ли ты, что правильно поступаешь?
— Нет, — в конце концов он заставил ее запротестовать, — у меня ни на грош нет уверенности. Я даже до конца не уверена в его чувствах… Знаю только, что вы меня не поймете.
— Ты нас тоже не хочешь понять, Кася, — сказала мать.
— Может быть, и не хочу.
— Ты говоришь, как обиженная девочка, а не взрослая женщина. — Доктор снова взял инициативу в свои руки. — Мы хотим только твоего счастья.
— А какое оно? — вспыхнула Катажина. — Может быть, у тебя есть рецепт на него?
Воцарилось долгое, тяжелое молчание. Однако никто не встал из-за стола. Они продолжали сидеть, избегая смотреть друг другу в глаза. Наконец мать поднялась первая.
— Принесу кофе, — сказала она тихо.
— Я получил письмо от профессора Долецкого. Он снова возвращается к своему предложению. Я ценю его дружбу и верю этому человеку. Поезжай, Кася, к нему. Тебе повезло, ведь сотни молодых врачей даже не могут мечтать о клинике, о таком опекуне… Не лети, как бабочка на огонь, подумай, проверь свои и его чувства. Своим решением ты ничего не зачеркиваешь, не сжигаешь за собой мосты… Когда ты училась, мы всегда с матерью думали, что ты вернешься и будешь с нами, но в данной ситуации лучше было бы… Ну, это была бы хоть какая-то попытка найти выход из сложившегося положения.
— Я не воспользуюсь твоим предложением, отец. Не потому, что не признаю протекции. Действительно, ведь иначе мне туда не попасть. А просто потому, что я хочу быть здесь, по доброй воле, хочу быть уверенной в том, что действительно нужно зарыться в такой дыре, как Злочев, жить здесь и лечить людей, работать в таких условиях, как тысячи моих коллег. Это, наверно, тоже чего-нибудь да стоит.
— Будь благоразумной, девочка.
Буковская принесла на подносе кофе. Она поставила чашки на стол, пододвинула Катажине сахарницу.
— Она считает его героем. — Доктор впервые за весь день улыбнулся. Однако улыбка его была горькой и саркастической. — У нас в ее возрасте тоже были свои герои. Как я ей могу объяснить, что человек, беспощадный в достижении своей цели, раньше или позже становится беспощадным к своим близким… Зачем эти слезы, мать, на нее они не произведут впечатления. Мы должны наконец себе прямо сказать, что у нас такая дочь, какой мы ее воспитали. Ребенок, на которого мы возлагали все наши надежды… — Доктор Буковский тяжело поднялся со своего стула. Выходя из-за стола, он не смотрел ни на жену, ни на дочь. Он шел тихо, волоча ноги, как совсем старый человек.
— Иди, скажи, что это неправда. — Мать, задыхаясь от слез, наклонилась над Катажиной. — Иди, дитя мое, ведь это не так!
Он вежливо постучал в дверь. Раз, другой. Но так как по-прежнему никто не отвечал, он толкнул ее и вошел в комнату, погруженную в полумрак. Ночник на столике освещал только кусок пола и часть кровати, на которой на правом боку, немного съежившись, спал пожилой мужчина в сдвинутых на конец носа очках, с открытой книгой, лежащей почти на краю кровати.
Валицкий мгновение колебался, потом подошел к кровати и легонько потряс спящего. Юзаля только пробормотал что-то сквозь сон и еще больше съежился. Пряди седых волос упали на его широкий, выпуклый лоб. Он дышал неровно, с трудом. «Старый, усталый человек», — подумал Валицкий, потом осторожно поднял книгу и, перевернув несколько страниц, прочитал название: «Танки идут вперед». При виде символа серии — головы тигра, из мультипликационных детских фильмов Диснея[4], — он скривился.
Валицкий снова коснулся его плеча. На этот раз мужчина неожиданно быстро открыл глаза, как будто только и ждал какого-нибудь сигнала.
— Вы пан… вы товарищ Юзаля? — исправил свою ошибку Валицкий.
— Да, — ответил тот, энергично усаживаясь на кровати, — я немного вздремнул. А вы как сюда попали?
— Обыкновенно, дверь была открыта.
— Хорошенькое дело, — сказал он. — Я Юзаля. В чем дело?
— Моя фамилия Валицкий, из «Газеты работничей». Главный велел мне с вами связаться, вроде бы он так договорился в воеводском комитете.
— Да, кажется, что-то такое было. — Юзаля вспомнил телефонный разговор. — Только я, ей-богу, не знаю, о чем он договорился. Честное слово, — он внимательно посмотрел на Валицкого, — что вы, собственно говоря, от меня хотите?..
— Я приехал написать статью о районе, такую, знаете, большую вещь, об отношениях между людьми. Ну, вообще…
— По-прежнему понятия не имею, какая во всем этом моя роль.
— У нас есть анонимки на Горчина, и не только, — выпалил наконец Валицкий, уже немного нервничая, — есть несколько жалоб, и, кстати сказать, весьма конкретных. Я хочу их здесь, на месте, проверить, и, может быть, что-нибудь удастся написать.
— Ах вот оно что, товарищ! Теперь я понимаю. — Юзаля немного помолчал. — Но что вам до всего этого? Дело Горчина взяла в свои руки контрольная комиссия, то есть я. Как только мы его закончим, хотя, кто знает, будет ли вообще какое-нибудь дело, ведь здесь может быть сколько угодно вранья и клеветы, вот тогда, может быт