Инспектор Бжезинский по-прежнему молчит, его чуть приподнятые брови опустились, лицо стало безразличной маской. В конце концов он снимает очки и начинает протирать стекла шелковым платком, но это еще ни о чем не говорит, потому что речь идет не о молчании здесь, сейчас, а на заседании бюро, когда Горчин заклеймит того человека, как обычно выдвинет против него все подтверждающие его вину факты, прокомментирует и придаст им соответствующий оттенок, покажет на фоне злочевских отношений и, чтобы не было и тени сомнений в его намерениях, сформулирует недвусмысленно звучащее предложение: «Дать выговор, перевести на другую работу…»
Через сжатые ресницы свет не проникает, но Горчин отчетливо различает изменения интенсивности красок, колебание красного цвета от крикливой киновари до матового фиолетового оттенка, в зависимости от того, находится ли он во дворе госхоза в Галевицах, в зале библиотеки, на деревянной скамейке под стеной с осыпающейся белой штукатуркой, или сидит втиснутый в кресло у низкого столика, на котором дымятся чашки с черным кофе, — во время их первой или третьей встречи. Именно они отмечают в памяти эту гамму цветов, в то время как то, другое, которое является чем-то вроде важного этапа на пути к их сближению, расписано на голоса, взгляды, жесты и сейчас, в момент повышенной чувствительности к краскам, доходит до Михала с трудом, хотя и происходит так же близко, но как бы за стенкой из матового стекла.
Через две недели после разговора Михала с секретарем по пропаганде возобновил свою деятельность Клуб интеллигенции. Горчин просто не мог смириться с тем, что в формировании злочевского будущего не видно всей этой армии людей: учителей, инженеров, юристов, врачей, которые должны были чувствовать себя не лучшим образом в Злочеве, двадцатипятитысячном городке, и которые наверняка хотели что-то изменить в нем к лучшему. Не говоря уже о том, сколько свежего воздуха внесла бы деятельность такого клуба, который помог бы разорвать замкнутые интеллигентские кружки.
На торжество собралось всего человек тридцать, что смущало секретаря по пропаганде, организатора встречи, но для Михала и это было хорошим началом. На встрече он мог познакомиться почти со всеми, с каждым обменяться несколькими словами, завязать первый контакт с людьми, рассчитывая, что они в свою очередь привлекут за собой и других.
Докладчиком был известный ученый из Н., он говорил интересно и вроде бы убедительно, но Михал не мог сосредоточиться. Его взгляд все время устремлялся в сторону столика под окном, где сидела молодая девушка, которую ему кто-то представил как врача Катажину Буковскую.
И ее тоже, вероятно, должен был заинтересовать этот высокий, крепко сложенный и хорошо одетый мужчина. Его серые глаза с интересом смотрели на окружающий мир, а очертания губ говорили о разочаровании, так же как сильно поседевшие на висках темно-русые волосы сразу вызывали мысль о нелегком прошлом секретаря. Все это, да еще распространяющиеся по Злочеву слухи о его неприступности, упрямстве и жесткости, так и хотелось проверить.
Дискуссия дала им возможность поспорить. Михал вмешался в нее с серьезным намерением выступить против взглядов ученого, что он и сделал, последовательно, но не без уважительного отношения оговорившись, что это попросту его впечатления и что он выражает только свое личное мнение. Все-таки, несмотря на его явные усилия хотя бы на время освободиться от секретарского мундира, не обошлось без нескольких усердных «поддакивателей», тут же придумавших аргументы в защиту его сомнительных тезисов.
Только Катажина безошибочно почувствовала всю фальшивость создавшейся ситуации, с женским упрямством и несомненным чувством юмора противопоставила ему столь же логичные рассуждения, закончившиеся совсем другими выводами. Сначала Михала все это забавляло, но позже, когда он подытожил выступления, заставило призадуматься. В результате пропало безмятежное настроение интеллектуальной игры, а победителем вышла девушка, только начинающая врастать в злочевскую среду, молодой врач из районной больницы.
— Надеюсь, что у нас еще будет возможность столь же интересно обменяться мнениями, — сказал он ей довольно банально при прощании, что звучало бы ужасно, если бы не улыбка, придающая словам совсем иной смысл. — Правда, товарищ Буковская?
— Разумеется, пан секретарь, — ответила она, как ему показалось, с тенью добродушной иронии, но это обращение «пан» он воспринял как булавочный укол, хотя ее глаза, казалось, противоречили сказанным вслух словам.
Воображение его подводило, но он, как мог, восстанавливал несложную обстановку их следующей встречи: усадьба перед домом освещена тусклым светом лампочки, тропинка, исчезающая во мраке, две женщины, одна из которых уходит в сени, а вторая становится между тем человеком с небольшим чемоданчиком и его пепельного цвета «вартбургом» и просит зайти в соседний дом, где с высокой температурой лежит ее муж. Человек с чемоданчиком задержался на полдороге, назвал сумму — сто пятьдесят злотых, пожал плечами, когда она ему сказала о восьмидесяти, которые у нее еще есть дома. Повторил: «Сто пятьдесят, иначе нечего мне морочить голову, я сюда ночью не для собственного удовольствия тащился», — и уехал.
Горчин недолго искал себе союзников, он не собирался прятаться за чью-нибудь спину, потому что, как обычно, сам выступил с обвинениями, но он не хотел, чтобы они относились ко всем злочевским врачам. Михал хотел их заставить осудить человека, с которым они годами встречались, играли в бридж, пили водку и которому при встрече пожимали руку.
— Для меня Вишневский, — сказал он Катажине, — здесь кончился и как человек, и как врач. Медицинские власти им займутся, это их дело. Но человеческую, моральную сторону того, что случилось, я беру в свои руки. Он должен ответить за свое преступное бездушие. Я еще не знаю как, но в одном я уверен: он должен убраться отсюда ко всем чертям!
— Значит, вы хотите устроить суд с изгнанием дьяволов, — не то спросила, не то подтвердила она.
— Я хочу, чтобы такой случай больше не повторился. — Он пропустил ее замечание мимо ушей. — Я хочу, чтобы вас, врачей, люди уважали за тяжелую и ответственную работу. И чтобы вам доверяли. И чтобы такие, как пан Вишневский, не создавали мнения о вас как о бездушных стяжателях, людях без совести… И тут вы мне, товарищ, поможете.
— Откуда такая уверенность? — спросила она с явной насмешкой в глазах. — Я одна из них. Мой отец тоже врач, как вам известно.
— Поможете, — упрямо повторил он, — именно кто-то из вас и должен мне помочь. И я не хочу, чтобы это был заведующий отделом здравоохранения, директор больницы или еще кто-то, кто по долгу службы обязан заниматься подобными вещами… Здесь речь идет не только о публичном осуждении очевидной подлости, а о том, чтобы обратиться к совести. Вы меня понимаете?
— Но почему именно я? Откуда эта идея доверить мне такую миссию?
— Вы меня понимаете? — повторил он, боясь, что девушка отделается ничего не значащими обещаниями.
— Понимаю, черт возьми, — ответила она с явной злостью. — И помогу вам, товарищ секретарь.
Сначала преобладает жгучий красный цвет: киноварь, на которую медленно ложится желть, листья ранней осени с черной сеткой прожилок, но это иллюзия, ведь сейчас первые дни мая: солнце, бледно-зеленые языки трав, полоса зелени овеяна животворным потоком кислорода, который наконец начинает проникать в его легкие и успокаивает безжалостный шум под сводами черепа. И хотя контуры этой картины больше не материализуются, с теплым блеском переливаясь всеми цветами радуги, они приносят облегчение крепко сжатым глазам, мягко перенося его прямо под высокие тополя, светящиеся своей ясной корой. Это обстановка их третьей, случайной, но, как позже окажется, неизбежной встречи.
Михал спокойно сидел на скамейке у стены, но его взгляд бегал по всему двору, переходя от бараков, где исчезла Катажина, до кремовой машины скорой помощи с голубым крестом, от калитки, за которой пропал в поисках директора хозяйства угрюмый тип, назвавший себя бригадиром, до светло-синей «Варшавы». Горчин был раздражен из-за того, что ему приходится так долго ждать человека, с которым предстоял нелегкий разговор. Он очень удивился, увидев неожиданно появившийся автомобиль со сверкающей на крыше голубой лампочкой, из которого выскочила Катажина. Последние дни он только и думал о ней, а она почему-то избегала встречи с ним. Он закурил сигарету и повеселел, выдохнув большой клуб пепельного дыма, потом даже облегченно рассмеялся, поняв, что тщательно подготовленная беседа с директором госхоза Галевице полетела ко всем чертям и что его уже совсем не интересуют конфликты, которые здесь имели место. Михал засмеялся, потому что перед его глазами стояла Катажина и он уже представлял себе все то, что сейчас произойдет.
— Что случилось? — спросил он, преграждая ей дорогу к машине.
— Ничего особенного, — Катажина говорила скорее провожающей ее старой, заплаканной женщине, — муж этой пани покалечил себя топором. Не беспокойтесь, пожалуйста, через две недели он выйдет на работу. Это страшно только с виду, резаные раны очень быстро заживают.
— Я в таких вещах не разбираюсь, — сказал Михал.
— Ох уж, — рассмеялась она, — в нашей стране каждый второй человек может дать квалифицированный врачебный совет.
— У вас это последняя поездка? — спросил Горчин, глядя на часы.
— Да, а почему вы спрашиваете? — удивилась Катажина.
— Так отпустите машину. Вернемся на моей. — Он показал рукой на синюю «Варшаву».
— Что это за коварный план? — Она совсем развеселилась.
— Специально, чтобы погулять по парку, — подхватил Михал. — Вы согласны?
— Рискну, — кивнула она головой, но сразу же стала серьезной, как бы предчувствуя, что эта третья встреча и совершенно иной обстановке, чем две предыдущие, может стать началом чего-то тревожного и одновременно имеющего притягательную, магическую силу.
Парк был обширный, напоминавший скорее большой лес, исполненный достоинства и величия, с темными оврагами, до которых доходили редкие полосы света, разорванный во многих местах небольшими полянами, с высокой, некошеной травой.