Вначале они еще пытались дружески подтрунивать друг над другом — это был старый как мир метод, когда два человека или не знают, что сказать друг другу, или по каким-то причинам боятся заговорить о главном. Хотя именно Горчин уговорил Катажину прогуляться по парку, теперь, глядя на ее профиль, он испытывал какое-то странное чувство. Он, который выступал перед сотнями людей, разбивая в дискуссиях неглупых и сильных оппонентов, хладнокровно отвечал на самые каверзные и провокационные вопросы, теперь молчал.
— Зачем вы к нам приехали? — спросила Катажина, когда они на мгновение остановились на краю поляны.
— Играть роль справедливого.
— Вам она доставляет удовольствие?
— Пожалуй, нет, — ответил он, немного поколебавшись. — Пожалуй, нет, — уже более решительно.
— Вы со мной неискренни. — Катажина посмотрела ему прямо в глаза.
— Почему? — А потом сразу же, как бы оправдываясь, добавил: — Кто-то ведь должен такие вещи брать на себя. — Он, избегая ее взгляда, смотрел на верхушки деревьев, следил за полетом какой-то птицы с красивым оперением. — Мои личные чувства не имеют к этому никакого отношения. Мне доверили определенные обязанности, и по мере сил я стараюсь с ними справляться. Конечно, я вкладываю в работу все свои убеждения. Если бы я не был убежден в необходимости того, что я делаю, я поискал бы себе другое занятие.
— Вы всегда такой?
— Какой?
— Такой принципиальный. Это, должно быть, ужасно. Ведь я могу точно предвидеть каждый ваш шаг, даже каждый жест. Потому что заранее известно, как должен реагировать первый секретарь райкома на какое-нибудь дело.
«Слишком мало ты еще знаешь о жизни, девушка. — Он все-таки не смог оставить без внимания ее слова. — Отсюда твои насмешки, оценка меня и подобных мне людей по отслужившей свое схеме, которая, к сожалению, еще имеет хождение в воображении многих людей. Но, черт возьми, — он все больше злился, — ведь этот блокнот агитатора, откуда ты меня выкроила живьем, тоже когда-то в прошлом выполнил свою важную роль. Когда еще многие вопросы не были так ясны, как теперь, а были вещи, которые нельзя было слишком усложнять. Но как же ей все объяснить! И возможно ли это вообще? Она на столько лет меня моложе и к тому же всю жизнь жила в другом мире. И нужно ли это? Пытаться каждую вещь объяснять до конца. Не давать возможности другим судить самим. Мне никто не помог, я должен был сам…»
— Было ли когда-нибудь у вас желание сделать такое, чего никто от вас не ожидал? Что даже самому большому фантазеру не пришло бы в голову?
— Наверное, нет, — усмехнулся он больше своим мыслям. — Но теперь оно у меня есть, — неожиданно добавил он.
— Скажите, я умираю от любопытства.
— Поцеловать тебя.
Он осторожно взял ее за руку и, прежде чем она успела возразить, обнял ее и сильно притянул к себе. Он взглянул ей в глаза и, не видя в них протеста, а только знакомый ему по какому-то отдаленному воспоминанию смутный, зажигающийся в ее расширенных зрачках огонь, прижался губами к ее губам.
— И что теперь будет? — спросила она, и ее губы слегка задрожали.
— Не знаю, — сказал искренне Михал и снова окунул лицо в ее волосы, вдыхая запах кожи, крепче обнимая ее молодое, горячее тело, ощущая парализующий страх и одновременно зарождающуюся надежду на то, что ему снова суждено испытать давно уже в нем замершее чувство.
Он знает эту дорогу на память, особенно от места, в котором монотонный, но широко раскинувшийся сельский пейзаж сужался, переходил в предместье. Все больше становилось домов, автомобиль начинал подскакивать на мостовой, в воздухе носились клубы выхлопных газов; трамваи, облепленные людьми, скрежетали на поворотах, а через дорогу начинали перебегать в нервной спешке прохожие, загнанные люди большого города, так отличающиеся от тех, кого он уже встречал по пути. Потом нужно было внимательно кружить по знакомым улицам, нетерпеливо ждать у трамвайных остановок, слышать короткий визг колес перед светофорами, объезжать широкий бульвар аллеи Независимости, заканчивающийся площадью, над которой возвышалось видимое издалека массивное здание из белого камня, где помещался воеводский комитет партии в Н.
Вид этого здания в течение уже нескольких лет ассоциируется у Михала с личностью Старика за огромным, сверкающим темным лаком письменным столом, под белым орлом из гипса на малиновом фоне и большим портретом Ленина на боковой стене. Так, во всяком случае, он вспоминает обстановку их последней встречи, окончание которой было столь неожиданным для Михала. Он тогда так сильно изменился в лице, что Старик был вынужден попросту прервать этот разговор. Михал знал Старика — все в комитете его так называли, хотя он только недавно, несколько лет тому назад, переступил порог пятидесятилетия. Часто бывая у него еще в качестве старшего инструктора, он, как и другие сотрудники секретаря, заблуждался относительно того, что хорошо знает своего шефа и может безошибочно предвидеть все его реакции.
Создавалось впечатление, что Михал Горчин, самый молодой из первых секретарей, и он, Старик, чем-то похожи друг на друга, конечно, не внешне, а тем, как они доказывали свою правоту, способностью смело браться за самые деликатные вопросы, горячностью и в то же время холодной рассудительностью. Некоторые черты Старика Михал, не отдавая себе в этом отчета, подсознательно копировал, принимая их за свои.
Старик хорошо знал Михала Горчина и, руководствуясь интуицией, выдвинул его кандидатуру на пост секретаря райкома в Злочеве. Он понимал, что там нужен именно такой человек. Он так считал даже тогда, когда два года назад воеводский комитет начала заливать лавина жалоб и просьб отозвать его оттуда. Жителям Злочева не понравились новые порядки, заведенные там Горчиным. Тот, однако, быстро довел до конца требующую строгих мер карусель с кадрами. И когда все посланные комиссии подтвердили правоту Горчина, Старик окончательно убедился, что в Злочеве появился наконец подходящий человек.
Но теперь даже самая внимательная комиссия не могла бы определить своего отношения к этим обвинениям. И он сам не мог в них разобраться. Нельзя было игнорировать ни несколько несмелых голосов товарищей из Злочевского района, ни повторяющихся анонимных доносов, к которым он, как каждый порядочный человек, чувствовал отвращение. Однако чувство ответственности за район не позволило ему решить этот вопрос, просто выбросив доносы в мусорную корзину, вот почему, пользуясь первым удобным случаем, он пригласил Горчина к себе на беседу.
Недолго думая, первый секретарь вытащил одно из недавно полученных им писем, что наверняка было чем-то большим, чем чувство обыкновенного доверия, которое он испытывал к Горчину, и бесцеремонно спросил его:
— Сколько здесь правды, Михал?
Горчин читал долго, внимательно, его лицо покрылось румянцем. Он сразу же понял намерения секретаря: Старик, показывая ему письмо, хочет его предостеречь и удержать от следующего шага, хочет избавить его от неприятностей, если только вся эта история не зашла слишком далеко. Да, это было в его стиле — играть открытыми картами.
— Наверное, порядочно, товарищ секретарь, — ответил он сдавленным голосом, глядя ему прямо в глаза. — Только я не могу признать своей ту правду, которую нам пытаются подсунуть разные анонимные оздоровители, не теряющие надежды осудить меня. Всегда существовали такие услужливые люди, подсказывающие нам, как мы должны осуществлять власть. Я, может быть, все делаю слишком по-своему, но стараюсь, чтобы получилось как можно лучше. Правда, при этом я никого не балую, но и сам себя не щажу.
— Я все это знаю, — прервал его Старик, — но они выставляют против тебя орудия самого тяжелого калибра, делают из тебя диктатора, держащего всех за горло. А ведь мы оба знаем, что такой путь неприемлем. Этот стиль работы давно себя скомпрометировал, и к нему нет возврата. Помни об этом. И добрые намерения здесь тоже не помогут. Давай отложим наш разговор. — Старик решительно поднялся из-за стола. — Вижу, что и так нам сегодня во всем до конца не разобраться. Ну а время у нас есть, — улыбнулся он. — Когда ты все как следует продумаешь, тогда мы и поговорим. Ты, наверное, тоже хочешь, чтобы у нас была полная ясность относительно положения в Злочеве.
— Но, товарищ секретарь…
— Успокойся, я просто так, к слову. — Старик только махнул рукой, но у самых дверей задержал его еще на минуту: — Что там у тебя с этой докторшей? Как ее… Буковская?
— Это мое личное дело, — пробормотал только Михал, захваченный врасплох такой точной информацией о нем человека, у которого на плечах было все воеводство.
— Мы не на Луне живем, мой дорогой, — Старик легонько похлопал его по плечу, — и уж, конечно, это касается любого секретаря партии. Ты должен всегда помнить о таких вещах. Я здесь, а ты в Злочеве, у нас не может быть никаких личных дел. Обо всех своих делах ты и должен мне рассказать при следующей встрече. — И он подтолкнул его в сторону двери.
Сколько тепла в ее лице, сколько кротости в овале плеч к покатости шеи. Наконец, сколько спокойствия и терпения в этой тридцатилетней женщине, с уже немного усталым лицом, с мелкой, почти незаметной сеткой морщин. Эта женщина — его жена, мать его сына. Он прожил с ней четырнадцать лет, которые неизвестно когда пробежали. Да, пробежали — это хорошее определение. Служба Михала в армии, работа в воеводском правлении Союза польской молодежи, учеба в Центральной партийной школе, работа в воеводском комитете, а еще раньше, когда они были женихом и невестой, он тогда руководил молодежной организацией в родном городке — все это этапы их совместной жизни, жизни в постоянной спешке.
Михал старается увидеть Эльжбету в нескольких ракурсах одновременно, в картинах, накладывающихся одна на другую. Начиная с первой, на которой она с заплаканным лицом провожает его на вокзал среди шумной толпы подвыпивших призывников.
Через полгода после его возвращения из армии они свернули свое, еще не обросшее ненужным хламом хозяйство и переехали в Н. Михал начал работать в сельскохозяйственном отделе воеводского правления СПМ, сначала в качестве инструктора, потом заведующего отделом, нигде долго не засиживаясь. Он стал добиваться, чтобы его приняли в Центральную партийную школу. Это означало снова выезд на два года, прощания и короткие возвращения, на сей раз уже без слез, потому что Эльжбета понимала необходимость такой разлуки.