н, вместо того чтобы рассердиться, смотрел на меня уже как на будущую союзницу. Так, впрочем, и случилось. Вы, наверное, читали о деле доктора Вишневского, в котором я сыграла роль отщепенца, выступившего против собственной среды. Даже мой отец, без сомнения человек честный, упрекал меня, он тоже не смог освободиться от пресловутой «профессиональной солидарности». Так и началось. И в это время пришла любовь. А потом он поехал на какую-то учебу в ЦК, и за эти две недели я поняла, что без него я — ничто, что я не способна жить с людьми, не умею работать, не в состоянии думать, быть попросту нормальным человеком. Я ждала каждого его письма, как спасения. Он их писал каждый день, и я тоже, а когда письма не было, я думала, что сойду с ума. Я не девочка, но весь следующий день ходила как в дурном сне. Потом Михал вернулся, и мы поехали на море. Мне было уже все равно, я не думала о последствиях, о том, что скажут люди, чем это может кончиться. Вы знаете, ни один человек не может быть счастливым до конца, с течением времени у него возникают вопросы, на которые он должен себе ответить. Появились они и у меня. Особенно один, который наши отношения представил совершенно в другом свете. Можно ли строить свое счастье на несчастье другого человека? А ведь это был наш фундамент, начало… И я пыталась хотя бы понять его положение. Дело не только в семье. Ведь все, к чему мы стремились, было направлено против того, что для него в течение многих лет было самым важным, что он создавал с таким упорством. Он должен был выбирать между злочевской действительностью, изменение которой было для него делом жизни, и мной, для которой в этой действительности не могло быть рядом с ним места. Если бы он был другим человеком, то, может, попытался бы найти какое-нибудь компромиссное решение, но это было настолько не в его стиле, что я даже на мгновение не могла рассчитывать на такой исход. И наверно, тоже не хотела бы этого… А сейчас, когда все стало фактом, я не вижу никакого выхода. Не знаю, или мои чувства слишком слабы, или я не верю в свои силы, в то, что я способна прожить с ним остаток жизни. Я говорила с его женой через несколько часов после того, как он ей сказал обо всем. Я не верила ему, потому что это говорил больной, изнуренный человек, не отдающий себе полностью отчета в том, в каком состоянии он находится… Его жена — простая женщина, но какая же она внутренне мудрая и прекрасная… Она сумела и в таком положении сохранить человеческое и женское достоинство. И простоту чувств. Она сказала мне: «Я знаю, что вы его любите, что вы будете сильно страдать, но вы молодая, красивая, образованная и еще можете найти счастье в жизни с другим мужчиной. Вы это переживете, а я нет». И тогда что-то во мне сломалось. И хотя я ничего ей не сказала, потому что не могла произнести ни одного слова, она мое молчание должна была понять как согласие. Согласие отказаться от него.
Валицкий слушал ее монолог, все больше вжимаясь в плетеное кресло. Иногда ему казалось, что эта история может касаться каждого, только не этой женщины, говорящей с внешним спокойствием (следы первого стыдливого волнения давно прошли).
— Я не называю свой отъезд бегством, потому что не мне оценивать мои поступки. И не пытаюсь даже найти для них какого-нибудь правдоподобного объяснения… Меня беспокоит только одно — то, что Михал не поймет моего шага, не признает моего участия в том, что случилось, зачеркнет мои чувства и… то, чем я пожертвовала. Он подумает, что ничего такого не существовало, что я с самого начала обманывала его и отступила, когда надо было сделать решающий шаг. Только это приводит меня в отчаяние, уже только это… Для остального придет время. — Она сжала губы, склонила голову и долго сидела в таком положении, пока в ней не утихли скрытые рыдания.
Глава четвертая
«Итак, я сделал первый шаг», — думал Михал Горчин, стоя на высокой веранде районной больницы в Злочеве.
День был холодный, пасмурный, сырость висела в воздухе, ее незаметные мелкие частицы оседали на волосах, лице и руках. Михал наглухо застегнул ворот спортивной рубашки, ему было холодно, а воздух, который он впервые за несколько дней вдыхал полной грудью, застревал в горле.
«Этот шаг я сделал уже там, — мысленно поправил он себя, — не двигаясь с больничной койки. Хватило одного-двух слов, потому что все следующие были уже не нужны, они не могли ничего изменить. И написал несколько писем: в суд, к Старику — оно, правда, было еще у него в кармане, как будто он боялся до конца довериться бумажному посреднику, — к старым друзьям. Я сделал даже второй шаг, шаг в сторону Катажины: официальное предложение. — Вернулось связанное с этим моментом разочарование. — Катажина, должно быть, слишком устала от ожидания, хотя я ее много раз предупреждал, обещал, обещания остаются только обещаниями… Видимо, этим можно объяснить ее молчание… А может быть, за время моей болезни что-нибудь случилось?» Он невольно вздрогнул. «Что это на меня нашло», — сказал он себе почти вслух и сбежал по лестнице к машине, которая стояла у подъезда. Он постучал в стекло — шофер дремал, облокотившись на руль, но, открывая дверь, встретил секретаря широкой улыбкой.
— Как живешь, Болек? — весело спросил Горчин, пожимая его руку. — Соскучился я но тебе чертовски и теперь даю слово, что никуда уже больше без тебя не поеду.
— Вот именно, — подхватил тот, довольный похвалой, — это нужно было товарищу секретарю, как рыбе зонтик. На то я и существую, чтобы вас возить и доставлять туда, куда нужно… Куда мы едем — в райком или домой?
— Домой, я возьму плащ.
Эльжбеты не было. В квартире царил идеальный порядок. Войдя в комнату, он увидел на столе конверт. Эльжбета в коротком письме сообщала о своем отъезде в Грушевню. Ничего больше, как будто бы все остальные дела она оставляла ему. На какое-то мгновение Михалу стало жаль двух уютных комнат, красиво и удобно обставленных, домашней утвари, которую они старательно подбирали, и даже ненужного хлама и мелочей, какими обрастает каждый дом. Он стряхнул с себя эти мысли, пошел в ванную, побрился, сменил одежду. Потом посмотрел на часы. Катажина должна была сейчас быть у себя дома или у родителей.
Но прежде всего — позвонить в райком:
— Что нового? — спросил он секретаршу.
— Все в порядке, товарищ секретарь. С вами хотел встретиться товарищ Юзаля.
— А что ему нужно? — Михал нахмурил брови: визит шефа контрольной комиссии в его отсутствие показался ему довольно странным.
— Не знаю, но я могу попросить товарища Беняса, они несколько раз друг с другом разговаривали, и он, наверное, знает, в чем дело… Еще для вас есть несколько писем.
— Не нужно. Я заеду позже.
«Интересно, — мысль о приезде Юзали не давала ему покоя, — последнее время Старик ни на шаг не двигался из воеводского комитета. Или снова на меня пришли какие-нибудь доносы… Или Эльжбета поехала к Старику? Все возможно, посмотрим… Не нужны тебе эти десять дней по больничному листу, не будет у тебя отпуска, Михал Горчин. Сразу встанешь на третий раунд», — улыбнулся он грустно, не чувствуя обычно помогающей ему в трудные минуты уверенности в том, что он выйдет победителем в очередном поединке.
Он сошел вниз.
— В райком? — спросил шофер, откладывая газету.
— На улицу Окшеи. Только не спеши, я хочу посмотреть на город.
Михал опустил стекло, хотя врывающийся в кабину ветер был холодным и приносил с собой частицы влаги. Горчин смотрел на улицы, дома, магазины как бы по-новому, другими глазами.
— Остановись у магазина, Болек, — сказал он шоферу, невольно краснея, хотя должен был впервые войти в знакомые ворота не крадучись, как вор, а нормально, как будто бы он здесь жил.
Какое-то время Горчин ждал ответа, знакомых шагов в прихожей, потом снова начал стучать, несколько раз рванул за ручку, подождал, опять постучал, наконец, заколотил кулаком в дверь, гудящую, как барабан.
Только тогда открылась дверь за его спиной. Он обернулся и увидел полную немолодую женщину, торопливо застегивающую шерстяную кофту.
— Что вы так стучите? — спросила она. — Там никого нет.
— Ведь здесь живет доктор Буковская.
— Жила. Вчера уехала в Н.
— Что значит «уехала»?!
— А так, нормально. Продала мебель и выехала.
Лестничная площадка закружилась у него перед глазами. Он чувствовал, как он падает вниз, тьма обрушивается на глаза, как тяжелое мокрое полотенце, знакомое ему по больничным снам, как он совсем слабеет. Михал тяжело облокотился на дверь, чтобы не упасть. Все это продолжалось мгновение, но женщина, должно быть, заметила бледность его лица, неожиданно помутневшие глаза.
— Вам плохо? — спросила она, но тут же любопытство в ней уступило обычной женской заботливости. — Я вам принесу холодной воды.
Горчин сел на ступеньку и опустил голову. Ему было уже все равно, исчезло чувство стыда, бессилие охватило все тело, он не был подготовлен к тому, чтобы отразить такой удар. Он даже не запротестовал, когда женщина вложила ему в руки кружку. Потом выпил большой глоток воды, холодной, пахнущей известью. Открыл глаза, лестничная площадка продолжала дрожать, как ландшафт в утреннем, полном тумана и солнца воздухе. Это мрачное, затхлое помещение, с шеренгой прямоугольников дверей, на которых неумелая рука написала мелом: «К + М + Б» — и дату, этот несчастный год, который он никогда не сможет забыть, — все вдруг пропало.
— Простите, — сказал он через мгновение, — высоко здесь. У меня с сердцем плохо. Спасибо за воду. — Он сунул ей в руку кружку и, опираясь на перила, начал сходить вниз. Шел медленно, останавливаясь каждые несколько шагов, в голове была пустота, а в висках медленно и болезненно бился пульс.
«Убежала, когда все решилось так, как она хотела, когда я сделал такой адски трудный шаг, сжег за собой все мосты, все поставил на одну карту… Почему так случилось? Без единого слова, может, только какое-нибудь письмо, несколько слов, как от Эльжбеты… Ведь она же этого хотела, была готова… Не понимаю, почему, почему?»