ерпеливо проводил в жизнь. И он — пытающийся сразу же поставить все с ног на голову. Итак, исходный момент, старт к совместной работе был не очень удачным. И, что самое главное, он должен был сыграть известную вам роль, и мы это предчувствовали. А у него была чертовски удобная позиция — наблюдателя и судьи. Наш успех, наш, то есть районного совета, администрации, был одновременно и его заслугой как политического руководителя. Трудно даже к этому иначе относиться. Но каждая наша неудача падала исключительно на мои плечи, он, как говорят, умывал руки. Мог ли я согласиться на то, чтобы он делал из нас, администрации, ширму для прикрытия своих неудачных экспериментов? Так партийный деятель не может поступать, у него должно быть чувство ответственности за весь район. Вот из-за чего я и стал испытывать неприязнь к нему. С течением времени он как будто бы начал понимать, что выбрал неверный путь. Я говорю об этом, чтобы показать и другую сторону медали, изменения к лучшему, которые в нем произошли. Если осуществится строительство химического завода, а похоже, что так оно и будет, уже только за это следовало бы ему поставить памятник. Я, как сегодня, помню, как все это началось. Довольно драматично, кстати. Собрал он нас всех и задал нам один-единственный вопрос: «Возьмемся ли мы, товарищи, за такое трудное дело?» Он сказал именно «мы», и первый раз это слово прозвучало искренне и серьезно. Уж что-то, а размах-то у него есть, в этом ему нельзя отказать, и воображение. И он его в полную силу использовал для того… чтобы расхолодить нас. Всё, по его словам, было против. А все-таки он закончил: «Если нам удастся, это будет революция в районе и самая прекрасная вещь, которую мы можем сделать для него». После многочасовой дискуссии он предложил голосовать, и все были «за». Это было по-настоящему партийное, коллективное решение. Три дня спустя мы поехали в главк с материалами, и нам удалось, как говорится, схватить быка за рога. И тогда мы с ним немного сблизились. Он был такой: если хотел, то мог пойти человеку навстречу. Потом снова лез в свою скорлупу. Открылось дело Врублевского, председателя громадского совета в Осинах, и директора одного из предприятий, которое подчинялось районному совету. И снова было как вначале, то есть плохо.
Я отдаю себе отчет в том, что не сумел усмотреть за всем, ведь человек работает с людьми, должен на них опираться и часто доверяет тем, кто не оправдывает надежд. У меня есть право на какой-то процент ошибок. И я признаюсь в них, без всяких трагедий, хотя это не очень приятно. В конце концов, я не так уж плох и ведь все мои ордена получены не за красивые глаза. Человек должен знать, чего он стоит, и как-то оценивать себя. Конечно, без фанфаронства. Однако он не хотел учесть того, что я только человек и могу ошибаться. Раз даже я так разволновался, что предложил ему поменяться местами, но он только посмеялся и похлопал меня по плечу, как мальчишку. Другое дело, что он от меня тогда отстал на какое-то время. И все-таки я не мог успокоиться. Не мог спокойно работать, принимать решения, иногда, стыдно признаться, затягивал дела, думая, что они сами решатся. Бог знает, на что я рассчитывал. А Горчин тогда, наверное, ждал и потирал руки от удовольствия, что снова мне утрет нос. У него стальные нервы, и это его могло развлекать, а меня выводило из равновесия. Раз я ему один на один все взял да и выложил, а он сделал удивленные глаза: «Вы, видимо, немного устали, товарищ Цендровский, возьмите себе побольше отпуск, поезжайте куда-нибудь в горы или на море. Это вам поможет». И я, признаюсь, понял тогда, что единственная возможность для меня остаться на своем посту — это чтобы ушел Горчин. Не удивляйтесь. Я здесь с самого начала. Только несколько нас, старост, во всей Польше осталось с тех первых лет. За эти годы я отдал всего себя и не могу позволить, чтобы кто-то из меня здесь делал марионетку и губил то, чего я достиг. А быть представителем совета для того, чтобы перерезать ленты и председательствовать на совещаниях, я не собираюсь, еще чувствую в себе силы для нормальной работы. Почему я об этом так пространно говорю? И снова вас, наверное, удивлю. Не Горчин виноват в том, что у нас сложилась такая нездоровая обстановка, а мы, и в первую очередь я сам. Потому что времена изменились, все наконец стало на свои места, а мы, старые работники, носим в себе остатки прошлого. Авторитет для нас — святая вещь. Ведь если бы мы в самом начале поставили вопрос ясно, сказали бы ему об этом в глаза на бюро или даже на пленуме и раскритиковали его поведение, мы теперь имели бы право отстранить Горчина, если бы он и дальше действовал своими методами. А пряча головы в песок, мы как бы дали ему моральное право действовать по-своему. А он его использовал. Видимо, он и от вас из воеводского комитета получил наказ, выполнять здесь роль скорой помощи и пожарной команды. А мы, когда лишились Белецкого, не сделали из этого никаких выводов. И скажите, по отношению к кому здесь нужно делать выводы? Вот почему, хоть я и знал о его романе с Буковской, дочерью моего старого друга, и, честно говоря, мне очень хотелось использовать это против него, но я не мог ничего сделать. Нет, не потому, что Буковский — мой друг, а к Катажине я отношусь, как к собственной дочери. Не потому. Что-то я начал, видимо, понимать в этом деле. Беседы с вами подтолкнули еще больше мои мысли в нужном направлении. А к тому же он подал на развод. Своим решением он закроет много ртов, и даже если бы вы хотели снять его за аморальное поведение или как следует ему всыпать, то и это будет нелегко. Впрочем, не мне судить и предугадывать, как поступите вы и секретариат воеводского комитета или наше бюро. Я его буду защищать… Да, не делайте таких глаз. Я здесь на него вешал собак, но я думаю, черт побери, что он из себя что-то представляет и мы с ним в конце концов договоримся с вашей помощью. Нет, я не увлекаюсь, а просто верю в людей. Мне нелегко было обо всем этом говорить. Кто охотно признается в ошибках? То, что вы сейчас услышали, стоило мне много здоровья, бессонных ночей, но совесть у меня не была бы спокойна, если бы я вам не сказал правды. Здесь, наверное, дело не только в моей совести, а в чем-то более важном. Уход Горчина был бы какой-то потерей с точки зрения нашего дела.
То, что перемены нужны, сомнения нет. Горчин должен остаться, но так же, как он до сих пор брался за все и за всех, он теперь должен взяться за себя. И мы должны ему в этом по-партийному помочь. Я придерживаюсь такого мнения, независимо от того, правится ли оно кому-нибудь или нет.
Все эти собеседники стояли у Юзали перед глазами, он слышал отдельные слова, высказанные людьми, которые делились с ним своими сомнениями, которые задавали ему и себе вопросы, касающиеся не только конкретного человека, но идущие дальше, ищущие эталона и смысла политической работы.
«Какой же ты, в конце концов, Михал Горчин? Сколько у тебя лиц и сколько шкур, которые на тебя надела жизнь, школа, работа… Какой же ты в действительности, друг нашего дела?»
Михал поднял телефонную трубку. Он понимал, что бессмысленно откладывать этот разговор на завтра. В течение нескольких секунд, нужных для того, чтобы соединиться с городской гостиницей, он еще надеялся на то, что Юзали нет в номере, может быть, он сидит внизу в ресторане или гуляет по городу, но администратор развеяла его надежды.
«Ясно, — успел подумать Горчин, прежде чем услышал в трубке спокойный, немного хриплый голос Юзали, — старый филин сидит в своем гнезде».
— Ну конечно, приходите, — Юзаля ответил, немного помолчав, казалось, будто он колебался, — я здесь умираю ст скуки и только тешу себя надеждой, что это мой последний вечер в вашем Злочеве.
«Последний вечер, — повторил Горчин, откладывая трубку. — Кто знает? Если и для меня последний, то я согласен. В противном случае тебя, старичок, ждет еще большая работа».
Горчин вышел на улицу. Он перешел парк по аллее около закрытого на лето Дома культуры, потом по тропинке обошел неосвещенную площадь перед зданием районного совета.
Несмотря на то что еще не было поздно, город опустел. Удручающее впечатление вызывали пустые и темные помещения магазинов с витринами, излучающими бледный свет, мрачные громады костелов и учреждений, длинные, стертые туманом очертания боковых улиц. И сейчас он испытывал что-то вроде благодарности Юзале за то, что он есть в этом городе и ждет его прихода, единственный человек в этой отгородившейся от него массе людей, к которому он может теперь обратиться.
Около автобусного вокзала стояло много людей, поджидавших последние автобусы, чтобы разъехаться по своим деревням. Больше всего шумели ученики вечерних школ. Им не мешала ни темнота, ни долгие минуты ожидания.
«Слишком уж я затянул с решением этого вопроса, — думал Горчин о строительстве нового большого вокзала с клубом для учащейся молодежи и с удобным залом ожидания. — Столько дел я еще не успел начать. — Он неожиданно разозлился: — Почему же все, черт возьми, должно всегда исходить от меня? Я так долго не протяну, слишком много всего свалилось на одного человека…»
Горчин еще не хотел понять, что именно он сам навязал такой стиль в работе. Он всегда был здесь высшим авторитетом в важных и даже мелких делах, ограничив роль остальных только до четкого исполнения.
Когда Михал вошел в комнату, Юзаля поднял глаза, но не изменил положения. Он продолжал сидеть на кровати в небрежной позе, в рубашке, расстегнутой на груди, с засученными до локтей рукавами. На круглом столике рядом с кроватью стояли бутылки с пивом, лежали пачки сигарет, пепельница, наполненная окурками, и какая-то книга.
— Здорово же на вас взъелся Старик, — Горчин подошел с протянутой рукой, непринужденно улыбаясь, — если он вас выслал в такое путешествие.
— Да, похоже на то. Садитесь, товарищ секретарь. — Юзаля показал на единственное кресло, стоящее у стены. — У каждого есть какой-нибудь начальник, который вспоминает о нас в самый неподходящий момент… Может, пивца? — Он пододвинул Михалу одну из неначатых бутылок. — Что, не любите?