— Я пиво не очень люблю, да к тому же сегодня пил более крепкие напитки.
— Крепкие? — Юзаля сощурил в улыбке глаза и покачал головой. — Что-то здесь не так, у вас ведь репутация мрачного трезвенника… Понимаю, это реакция на Белецкого.
— Не только, — неуверенно возразил Михал, — у нас тут есть или, лучше сказать, были товарищи с размахом, они любят быть щедрыми за государственный счет. Вот мне и пришлось их немного унять, ну и нельзя же подавать другим дурной пример.
— Да, — Юзаля на минуту задумался. — Белецкий не только сам пил, но и втягивал людей, стараясь поддержать так называемую традицию… Вы с ним были знакомы?
— Немного, так получилось, что я редко сюда приезжал, когда работал в воеводском комитете.
— Я его знал хорошо. Он был, как говорят, свой парень. И при том неглупый и энергичный. Здесь, в злочевских лесах, мы поймали в сорок седьмом «Мурата». Он тоже принимал участие в его поимке. А теперь работает замом председателя потребительского кооператива недалеко от Н. Жаль человека, — вздохнул Юзаля, — ну что же делать, сам виноват.
«Если бы я тогда ударил, — думал Юзаля, одновременно стараясь слушать Михала, — ударил сильно и справедливо, как полагается, может быть, и не дошло бы до личной трагедии человека и авторитет партии не пошатнулся бы».
— Не понимаю, почему вы нем говорите? Разве есть…
— Нет, я не хочу сравнивать. Просто мне вспомнились старые времена, товарищ секретарь. Мне иногда кажется, что стоит к ним почаще возвращаться — легче тогда понять сегодняшний день.
— Мне не к чему возвращаться, — резко ответил Михал, все еще не понимая, к чему клонит председатель.
— Я знаю. И в этом самое большое ваше несчастье. Вас, молодых, которые не чувствуют за своей спиной опоры в прошлом. Конечно, прошлое было разное — плохое и хорошее, но оно нас научило жизни и борьбе. Да, борьбе, это великое слово, и нельзя им понапрасну бросаться, но мы часто о нем забываем. Особенно вы, потому что вы не выросли из этой борьбы и не чувствуете ее настоящего духа…
Разговор постепенно оживился. Они перешли от общих вопросов к конкретным делам Злочева. Говорил главным образом Михал. Рассказывал о прежних достижениях района, рисовал перспективы на будущее. Юзаля одинаково внимательно слушал все. По нему не было видно, что его больше всего интересует. Он сидел на кровати, курил сигареты, редко смотрел в лицо Михала. Когда тот остановился, Юзаля предложил:
— Пойдемте вниз, выпьем кофе. У нас тут неплохой ресторанчик.
— А может быть…
— Что вы все здесь так этого боитесь?
Михал подавил в себе желание возразить.
— Хорошо, идемте, — сказал он коротко.
В кафе, несмотря на позднее время, было полно народу. В основном тут была молодежь, студенты, возвратившиеся домой на каникулы, одинокие люди, немногочисленные первые туристы и постояльцы гостиницы со служебными командировками в карманах.
— Два больших кофе и две рюмки вишневки на роме, — заказал Юзаля.
На столик официантка поставила бумажные салфетки и чистую пепельницу, чашечки с кофе и рюмки, появился даже букетик слегка увядших гвоздик.
«Быстро сориентировались, что пришло районное начальство, — подумал развеселившийся Юзаля, — я уже и не помню, когда меня так быстро и вежливо обслуживали, как будто в лучшем ресторане… Горчин, видно, здорово их держит, если его везде так встречают».
«Почему председатель молчит? Почему не атакует?» — размышлял Михал.
— Ваше здоровье, товарищ председатель. — Он поднял рюмку, — За успех вашей миссии.
— Ты искренний человек, секретарь, — усмехнулся Юзаля, слегка оттопырив губы.
— А почему я не должен быть искренним?.. Что вы делаете?! — удивился он, видя, как Юзаля переливает содержимое рюмки в кофе.
— Мне так больше нравится. Я этому научился во Франции, еще до войны. И так осталось… Ну что же, давайте выпьем за мою миссию. — Он сделал глоток этого, ставшего более крепким кофе. — Я старался присмотреться к атмосфере, которая здесь в последнее время создалась. И хочешь не хочешь, а пришлось постоянно сопоставлять не только то, что вы тут сделали, но и то, что вы должны были сделать, что в здешних условиях было жизненной необходимостью. Я должен сразу сказать, что знаю о том, что у вас была нелегкая работа, что было трудно убедить людей — как работников аппарата и актив, так и остальных. И все-таки я думаю, что, несмотря на довольно большие успехи, вам это полностью не удалось. Вашим главным грехом я считаю то, что вашу политику не понимали окружающие… Нет, не прерывайте меня. Отсюда берутся эти «доброжелательные» голоса, что новый секретарь — самоуверенный, не считающийся ни с чьим мнением самодержец. Не обвиняйте меня в упрощении, я понимаю разницу между тем, что вы вынуждены были непосредственно брать на себя, и тем, что даже придуманное вами должно было исходить от коллектива, которым вы руководите.
— Как это, по-вашему, должно выглядеть на практике? — иронически заметил Горчин. — Извините меня, но мне кажется, что во всем, что вы сказали, слишком много философии. И не забывайте, что меня сюда прислали работать.
— Черт возьми, — довольно громко рассмеялся Юзаля. — Ты меня стаскиваешь за штаны с облаков на землю. Хорошо, но еще минутку… — Он сразу стал серьезным и продолжил свою мысль: — Вы не хотели слышать никаких откликов, которые должны были к вам возвращаться после разных решений, а особенно непопулярных. Вы здесь отстранили людей, которые все-таки пользовались авторитетом и доверием в обществе, и заменили их людьми более умными, которые умели лучше организовать дело, но не умели или не хотели заниматься всем тем, что выходило за рамки их профессиональных обязанностей. Вы оставались одиноким. Ну, скажите искренне, есть ли у вас здесь друзья, люди, которые в любую минуту встали бы за вас стеной? Ну, скажите…
— Честно говоря, я никогда не был компанейским, человеком.
— Я не о таких людях говорю.
— Может быть, вы и правы. Хотя разве это так важно?
— Увидим. Может быть, даже скоро. Вы своими руками создали вокруг себя недоброжелателей, которые только и ждут случая, чтобы начать атаку. А сколько таких, которые могут нейтрализовать действия ваших недоброжелателей? Я сказал: ждут. Я выразился не совсем точно. Они уже принялись за работу. Роман с этой девушкой… Не протестуйте, это не тайна, как вам казалось… Он их раззадорил, и, наверное, дело не кончится только писанием анонимок. Да, секретарь, вы всегда от всех требовали сурового соблюдения принципов и за их нарушение брали людей за горло. Это еще проходило, когда они не могли к вам придраться. Все ваши наставления о социалистической морали, которые вы им читали по любому поводу, теперь людям кажутся лицемерными и циничными. Да, циничными, потому что так же, как вы рассматривали голые факты, так и их не интересует ничего больше. Так уж бывает, если в каком-нибудь монолите обнаружится щель, — тогда в нее вставляют стальной лом, и его уже нетрудно разрушить.
Михал слушал внимательно, до него даже доходили несказанные слова, которые председатель воеводской комиссии партийного контроля из деликатности не хотел говорить. Но искренность Юзали, с которой он делился своими впечатлениями, вместо того чтобы его обезоружить, леденила.
— Значит, вы все знаете? — спросил он после минуты молчания.
— Все или почти все. Конечно, все то, что я мог узнать от товарищей, из документов, из изучения этой, как я сказал, атмосферы. — Юзаля многозначительно развел руками.
— Шутки в сторону. Знаете ли вы о том, что я подал на развод?
— Знаю. И что развод может изменить?
— Вы считаете, что ничего не изменит?
— Да, — немного подумав, Юзаля кивнул головой.
— Надеюсь, что Старик иначе оценит мое решение.
— Старику здесь нечего оценивать. Он сюда прислал меня — вы прежде всего это должны уразуметь. Только поймите меня правильно. Я просто не признаю, когда прячутся за чью-нибудь спину. Партия наделила меня большой ответственностью, и я не собираюсь от нее уклоняться и перекладывать ее на плечи кого-нибудь другого, даже если это Старик.
— Вы знаете, — мрачно сказал Михал, — я прожил со своей женой почти четырнадцать лет, и она мне не дала того, что эта женщина за несколько месяцев. Вот почему я протестовал, когда вы назвали наши отношения романом.
Неожиданно Михала охватил панический страх, чувство поражения причинило боль, как укол в открытую рану. «Женщина, для которой я не колеблясь поставил все на одну карту. А сейчас, когда мне труднее всего, ее нет рядом со мной, и я совсем не уверен в том, что она вернется и нам удастся воскресить то, что было так прекрасно и не похоже на все существовавшее до сих пор».
«Я не смогу его убедить, — думал Юзаля, уже смирившийся с этой мыслью, — он глух ко всем аргументам, к голосу рассудка, к тому, что от него могут потребовать. Он не признает никаких доводов, кроме своих. Он угорел от своей недоброй любви, ослеп и оглох. Мне не удастся переубедить его, хотя, откровенно говоря, я и сам не очень уверен в том, хорошо ли будет, если он изменит свое мнение. Ведь это по-своему прекрасное чувство и такое человеческое, достойное как сочувствия, так и зависти».
«Ты не прав, ты, чертовски симпатичный старикашка. То есть прав, но все, что ты говоришь, не относится ни ко мне, ни к Катажине, ни к нашему злочевскому мирку. Ты понимаешь, как сложен этот мир, ты сам это испытал, но по отношению к конкретному делу чуткость покидает тебя, остаются только принципы. — И сразу же после того, как он подумал об этом, его как обухом по голове, поразила мысль: — Ведь ты, Михал Горчин, в течение двух лет пребывания в Злочеве был именно таким! Сколько раз ты отгонял от себя всякие сомнения, даже если была хоть малейшая возможность оправдать человека, аргументы к его защиту, очень сомнительные и неоднозначные дела, которые в молчании одобряло бюро, а актив принимал с недоверием. А ты сам брался за следующее дело, боясь собственных мыслей».
Слова Юзали уже совсем перестали до него доходить, потому что все дальнейшие аргументы не были важны, собственно говоря, было важно не то, что он сказал, а то, что его слова высвободили в Михале. Казалось, что Юзаля подставил ему зеркал