о, в котором он наконец увидел себя, свои дела и решения, весь этот злочевский мир с самим собой на переднем плане в гротескной позе, твердо стоящим с широко расставленными ногами на гранитном пьедестале, с толпой людей, безуспешно пытающихся стянуть его на землю. Теперь Горчин уже не чувствовал страха, он поднял голову выше, выпрямился, равнодушный даже к этому ослепляющему свету, который снова на какое-то мгновение зажегся под черепом, чтобы сейчас же погрузить его в серый бесцветный мрак.
— Михал, что с тобой?! — Юзаля схватил его за плечо, потом заботливо приподнял его голову выше, потряс, видя пустой, отсутствующий взгляд. — Черт, ведь не подействовали же на него так эти две несчастные рюмки!
— Все в порядке, — сказал тихо Горчин. — Дело не в водке. Это было как удар в голову. Такой же блеск, как тогда в реке.
— Дурак я старый, ведь ты же болен. Посиди минутку, я поймаю какую-нибудь машину и отвезу тебя домой.
— Пойдемте ко мне, — сказал Михал Горчин. — Ну пожалуйста, пойдемте. Что я, впечатлительная девица, что ли!
— Не стоит. Лучше ты придешь ко мне, скажем, через неделю, в воеводский комитет, и мы закончим наш разговор, — не очень уверенно возражал Юзаля. Все, что в нем было человеческого, протестовало против продолжения разговора-следствия, он понимал, в каком состоянии находится Горчин, но, с другой стороны, этот диалог достиг такого предела искренности, создалась такая атмосфера, которая в будущем могла уже не повториться, — Горчин снова мог замкнуться в своей скорлупе.
— Поп свое, а мужик свое, — рассмеялся наконец Михал. — Перестаньте уж.
— Помни, что ты сам этого хотел, — уступил в конце концов Юзаля.
Они поднялись по лестнице. Свет, включенный ими внизу, погас. Михал, пошарив по шероховатой стене, нащупал какую-то кнопку. Однако он ошибся, зазвенел звонок. Горчин тихо выругался и только на другой стороне двери нашел нужный выключатель.
— Кто такой этот журналист? — Он начал рыться в карманах в поисках ключа. — Как его там…
— Валицкий. Пригодился парень, правда? — Юзаля замолчал, понимая, что Горчин хотел услышать совсем другое.
Валицкий действительно как с неба свалился. Когда Юзаля вышел, а вернее, выбежал в холл, чтобы позвонить на стоянку такси, Валицкий стоял около комнаты администратора и раздумывал, что делать дальше. Он просидел два сеанса в кино и еще чувствовал большой сумбур в голове, какой обычно остается после того, как насмотришься стрельбы и скачек в ковбойском фильме.
— Что случилось, товарищ Юзаля? — схватил его за руку Валицкий, первый раз увидев панику на обычно всегда спокойном и непроницаемом лице. — Там дерутся?! — попытался он пошутить.
— Мы сидели с Горчиным, и вдруг ему стало плохо. Я должен его отвезти домой. Какой там номер стоянки такси?
— Бросьте, перед гостиницей стоит моя развалюха.
— Будьте так добры.
— Буду, буду, — засмеялся тот, потому что эта изысканная вежливость председателя показалась ему совершенно неуместной. — Давайте взвалим его на спину — и домой. Видимо, вы, товарищи, взяли слишком большой темп. А он, бедняга, непривычный.
— Перестаньте болтать, — шикнул на него Юзаля. — Он сегодня утром вышел из больницы. Моя вина, что я об этом раньше не подумал.
— Простите, — буркнул Валицкий. — Это вина чертовых врачей, которые его так рано выписали.
Горчин вяло сидел у столика, безразличный ко всему окружающему. Но чувствовал он себя лучше и не хотел, чтобы его поддерживали. Однако на улице им пришлось взять его под руки.
— Что он здесь делает? — спросил Михал в прихожей, закрывая за собой дверь.
— Кто? — Юзаля не сразу понял, о ком спрашивает Горчин.
— Ну, этот журналист.
— Собирает в районе разные материалы для газеты. Вы как будто жаловались, что слишком мало пишут о ваших успехах.
— А что вы думаете, конечно, мало, — попробовал рассмеяться Михал, но лицо его посерело. — Я догадываюсь, что его у нас интересовало.
— Многое, в том числе и ты. Потому что и в газете набралось порядком жалоб.
— Понимаю, — буркнул Горчин. — Прошу сюда. — Он открыл двери в большую комнату и пропустил вперед председателя.
— Слушай, Михал, — с каким-то беспокойством в голосе сказал Юзаля, — я прежде всего хочу, чтобы ты понял и запомнил одну вещь: оценивая партийного работника, нельзя отделять прошлое от настоящего. Ведь речь идет об одном и том же человеке. Такая перспектива должна быть у нас перед глазами, иначе это было бы несправедливо, причиняло бы зло человеку, а нас, воеводский комитет, вводило бы в заблуждение. Ты наш с того момента, когда вырос из пеленок, все твои успехи и поражения — наши, и не может быть ничего, что не имело бы значения сейчас, что можно отбросить… Во всяком случае, у меня такое мнение, и я думаю, что мне удалось бы его защитить, если бы у кого-нибудь были на этот счет сомнения.
— Давайте попьем чайку. Садитесь, где вам будет удобно. Я зажгу газ. — Михал оставил Юзалю в комнате и вышел в кухню.
Однако Юзаля не сел. Он закурил сигарету и начал ходить по комнате, останавливался перед буфетом, рассматривал цветные репродукции на стенах, какое-то время смотрел в темное пространство за окном.
«Как же трудно, — думал он, — быть партийным работником, особенно в таком месте, как Злочев. Именно быть, а не только знать, каким он должен быть. Стать попросту одним из работающих здесь и живущих с самого рождения и одновременно быть умнее их, больше знать и понимать, иметь воображение, непоколебимые убеждения и упрямство. Это по-настоящему трудно, особенно для них, молодых. А такие ведь и должны быть, потому что самое главное в том, чтобы они начинали как можно раньше, расправляли крылья, перехватывали у нас, уставших от нелегкой жизни и борьбы, эту эстафету. И несли ее дальше, еще крепче держа ее в своих руках… И все же с такими рассуждениями я не распутаю этого дела. Легко все объяснять трудностями, а я приехал сюда для того, чтобы учесть все обстоятельства дела и внимательно, без сантиментов рассматривать их».
— Сейчас чай будет готов, — сказал появившийся в дверях Горчин. Его лицо было уже более спокойным, в своей квартире он чувствовал себя увереннее.
— Зачем все это, Михал? — запротестовал Юзаля, увидев тарелки с хлебом и тонко нарезанной сухой колбасой, — В такое позднее время мы могли бы обойтись и без еды, да и для здоровья вредно.
— Вредно, не вредно, — ворчал Горчин, — знаю только, что я голоден.
Михал вышел в кухню, и его снова охватило беспокойство. «Что дальше? — Он старался успокоиться. — Примут ли они меня такого, будут ли верить дальше или отвергнут? А Катажина? Нужен ли я ей? И на всю жизнь? Или она уже меня бросила?..»
— Что с тобой, Михал? — Юзаля стоял в дверях кухни и смотрел на него с таким же беспокойством в глазах, как за столиком кафе. — Снова плохо себя чувствуешь?
— Нет, — солгал Горчин.
— Я ведь вижу. — Юзаля обнял его за плечи. — Давай-ка на сегодня оставим все это.
— Перестаньте вы твердить одно и то же. — Он энергично выпрямился. — Вы меня прямо какой-то бабой считаете.
Они вернулись в комнату. Михал был зол на себя за это очередное доказательство своей слабости.
— Ну так спрашивайте, — резко сказал Горчин, — ведь я не святой дух, или говорите сами, хотя бы то, что можете сказать. Давайте перестанем играть в прятки.
— Лучше я тебе расскажу все, что я успел узнать от людей и до чего додумался сам.
Юзаля начал говорить. Монотонным голосом, старательно подбирая слова, он делился с Горчиным фактами и своими наблюдениями, тщательно продуманными и соединенными друг с другом логической цепью. Михал сидел молча, не прерывая, хотя иногда внутренне просто выходил из себя, видя, как несправедливо или поверхностно судят о нем. Однако он сдерживал свое возмущение, пытаясь сосредоточиться, чтобы позже объяснить все Юзале. В других случаях он не мог не удивляться проницательности оценок председателя. Рассказ Юзали наглядно показал ему целые залежи неиспользованных возможностей, упущенных шансов, источники совершенных ошибок.
Юзаля, вопреки своим прежним намерениям, начал раскрывать все, чем располагал. И его удивляло, а одновременно и тревожило спокойствие, с которым Горчин воспринимал его слова. Неужели Михал, до сих пор отмахивающийся даже от видимости критики, неожиданно начал с ним соглашаться? Не о таком пассивном согласии он думал, по правде говоря.
— И что ты теперь скажешь, секретарь? — спросил он наконец Горчина. — Ты требовал вопросов. Теперь они у тебя есть. Собственно говоря, есть только один: кто прав?
— Не слишком ли это, товарищ Станислав, — требовать ответа на такой вопрос от меня, — сказал Михал тихо. — Во всяком случае, сейчас, так с ходу?.. Нет, я на себя такое не возьму… Когда-нибудь, наверное, я себе отвечу на ваш вопрос до конца, но для этого нужно время, раздумья, придется бередить больные места… Так что увольте.
— Это уже и есть почти ответ, — улыбнулся Юзаля. — Вот та первая нить взаимопонимания, за которую мы должны ухватиться. Да, твои сомнения говорят, что ты следуешь за моей линией, которую я веду в этом деле. Итак, голову кверху, Михал. Увертки хороши только на ринге.
Михал встал и подошел к столу, около которого на спинке стула висел его пиджак. Из бокового кармана он вытащил смятый голубой конверт. Потом вернулся, держа его перед собой, и сел напротив Юзали.
— Видите, — сказал он, глядя прямо в глаза председателю, — вот доказательство моей слабости и поражения. Я уже был на краю пропасти, откуда человек видит только черную бездну. Я хотел прыгнуть, готов был совершить этот шаг в течение нескольких последних дней, даже еще сегодня. И вы заставили меня вспомнить, что меня зовут Михал Горчин и что я член партии… Здесь написано, что я отказываюсь от своего поста, — добавил он, — а вернее, было написано. — Он разорвал конверт и смял его в руке.
Было уже около пяти тридцати. Валицкий стоял уже больше десяти минут. Он понимал, что если Михал Горчин сейчас не покажется в дверях дома, все его расчеты окончательно рухнут.